Аксель, Олаф и остальные мужики тоже будут толпиться вокруг нее, а Аксель заявит: «Все равно она всю жизнь была чокнутая». А потом появится Фредерик и объявит: «Никто ни в чем не виноват. Если человек собирается умереть, то его уже никто не остановит. Он все равно найдет способ. Все, что происходило здесь, это всего лишь повод. Не умри она сейчас, то сделала бы это, скажем, через полгода, и повод был бы такой же ничтожный. Самой надо было думать».

Наверное, его соседи отнеслись бы к этому по-другому. Если здесь человек лишит себя жизни, то у них появится великолепная тема для пересудов. Мой терапевт зайдет в булочную, и все разговоры утихнут, а покупатели повернутся в его сторону. Мне стало жалко его, моего терапевта, стоящего у прилавка. Ведь и так нелегко жить в деревне и быть признанным лишь наполовину. Он храбро не обращал внимания на издевки, а когда его соседи увидели, что дом психопатов процветает, а он в состоянии сделать пристройки и ремонт, то впервые почувствовал, что к нему начинают относиться с уважением. А теперь снова все пойдет прахом из-за нервной идиотки, которая не могла потерпеть и уйти из жизни в своем собственном доме.

Я подняла камень и треснула себя по черепушке. Конечно, била я не изо всей силы, потому что умирать всерьез не хотела, хотела только иметь повод говорить себе, что пыталась лишить себя жизни, но не сумела. Ведь на самом деле я могла взять запасную канистру. Хотя почувствовать боль было необходимо, пусть по лицу бежит кровь. Оказалось, что это сложнее, чем я себе представляла. Я стукнула еще раз и еще. Потом рухнула на березу, опустилась на колени и одной рукой обхватила ствол. Крови на лице все не было. Оказывается, есть причина, почему самоубийцы охотнее используют веревку, снотворное или опоры моста. А здесь требуется слишком много решимости. Я начала ползать на четвереньках в поисках камня побольше Подбросила его в воздух и попыталась представить, что ловлю головой футбольный мяч. Получилось с четвертой попытки. Было так больно, что сразу же стало понятно: сегодня я явно не умру. Поднялась, держась руками за белый ствол, и постояла, пока не перестала кружиться голова. Потом взяла камень, поцеловала его, уложила рядом с березой и потрусила в направлении дома для психопатов. Пока я шла, на голове выросло целых четыре шишки. Как в комиксе. Решила, что остаток перерыва проведу в душе. Там я ни с кем не встречусь, и ни с кем не придется разговаривать. Конечно, душевые, так же как и спальни на шестерых, были постоянно открыты, они даже не делились по половой принадлежности, но я так долго принимала горячий душ, что вокруг меня образовалась стена из пара.


Когда я шла в почкообразный храм, кожа у меня вздулась и покраснела. Я на самом деле надеялась, что мой терапевт объяснит, что же на самом деле со мной произошло. Унижение закончилось, наступила пора познания. Он разрушил меня и теперь соберет по новой. Я узнаю, почему так ревела, он задаст нужные вопросы мне, он задаст нужные вопросы Акселю, я узнаю о себе что-то, что того стоит. Человек постоянно думает, что дальше все будет хорошо. А почему, собственно говоря?

Фредерик сел к нам в круг и спросил, как я себя чувствую.

— Ты же спрашиваешь не всерьез, — сказала я и пощупала свою самую большую шишку. От боли перехватило дыхание. Пока я могу доставлять себе такие страдания, я не сорвусь, не разревусь еще раз.

— Выглядишь хорошо. Мягкая и просветленная.

— А вам так не кажется? — обратился он к остальным.

— Точно. Совсем мягкая, — сказал Гвидо.

— И мне так кажется, — сказала женщина по имени Грит.

— Я думаю, это пошло ей на пользу, — вступил Олаф.

— Да, она какая-то… расслабленная, — сказала Андреа.

Я провела по голове и вызвала целый фейерверк боли, которая взорвалась в моем мозгу.

— Сломленная, — подсказала я, — ты пытаешься найти слово «сломленная».

Мой терапевт повернулся к книготорговцу.

— Как-то раз и ты здесь здорово ревел, помнишь?

— Да, хорошо помню. И рад, что на этот раз это был не я.

Терапевт поговорил с книготорговцем, потом с Олафом. Я отошла на задний план. Мастерская продолжалась, а мой терапевт снова был хозяином положения.


Я не собиралась проводить эту ночь в спальне на шестерых, поэтому забрала свою постель и зарылась в кучу красных одеял в комнате для групповых занятий. Включила проигрыватель. Диск с «Травиатой», принадлежавший Грите, всё еще не вынули, я включила его в режим «постоянный повтор».

Около одиннадцати пришел Олаф. Я так и думала.

— Можно я лягу рядом?

Я промолчала, и он залез ко мне под одеяла. Погладил меня по голове и спине. Руки у него большие и теплые, прикосновения, несущие утешение. Нужно было только забыть, кому эти руки принадлежат. Он целовал мое лицо, виски, щеки, потом шею. Его дыхание ласкало мне кожу, по мне побежали мурашки. У меня никогда не будет других мужчин, только такие, как он. Даже представить себе невозможно, что мной заинтересуется умный, милый человек. Может быть, в один прекрасный день мне удастся повеситься, если я буду уверена, что найдется тот, кто обрежет веревку и положит мой труп на пол.

Второй раз открылась дверь, вошла Андреа.

— Ой, извините, — пробормотала она, — я просто забыла взять одеяло.

Она подхватила свое одеяло и снова испарилась.

— Она ревнива, — сказал Олаф, когда Андреа ушла, — и появилась здесь не случайно. Не может пережить, что сегодня я с тобой.

— Она боится старости, — продолжил он, не дождавшись моего ответа, — постепенно теряет свою привлекательность и прекрасно отдает себе в этом отчет.

Хотел подлизаться ко мне, принижая ее.

Но для него Андреа никогда не потеряет своей привлекательности. Олаф никогда от нее не избавится; даже в доме престарелых будет умолять, чтобы она ему улыбнулась. Он неудачник и противный тип, но он также и единственный человек в мире, который готов взять меня на руки. Поцеловал меня в губы. Целовался он хорошо, и все было почти так, как будто мы друг другу нравимся.

— О, да ты умеешь работать руками, ни за что бы не подумал.

* * *

Просыпаюсь от бьющего мне прямо в лицо полуденного солнца, щурюсь, не очень понимая, кто я и где нахожусь. Лежу в кровати Хемштедта, солнца так много, что не достаточно просто зажмуриться, поэтому отворачиваюсь и замечаю вторую подушку с белой наволочкой. Рефлекторно протягиваю руку, чтобы погладить прохладную гладкую ткань. Долго смотрю на нее, но потом представляю себе, как бы в моей комнате на моей кровати сидел Давид Песков и гладил бы мою подушку, если бы я ему позволила, — картина дико неприятная, — и быстро отвожу ладонь в сторону. Давид Песков является представителем того же подавленного, унылого клана, что и я, он был влюблен в меня лет этак десять, не меньше, пока я не разжирела окончательно. Тогда я от него избавилась Таким образом, я знакома и с другой стороной медали. Знаю, каково это, когда в тебя влюблены до одури, а ты не представляешь, что и сказать. Давид Песков считал, что с моей помощью сможет избавиться от тьмы и безысходности своего существования. И какое-то время я на самом деле хотела его спасти. Любая обыкновеннейшая гадюка подошла бы для этой цели больше. Потому что я полностью разделяла мнение Давида о самом себе. Стоило мне увидеть его сутулую фигуру, неаккуратную одежду, собачий взгляд — и понимала, что не оттолкнуть его невозможно. Стоило ему что-нибудь сказать, и я тут же находила возражения. Ах, он только что произнес «мы»? Как это только ему в голову пришло объединить меня с ним? Я издевалась и насмехалась, и при этом купалась в его любви, как свинья в грязи. Да здравствует инструкция самолетных компаний: сначала найти и надеть свою кислородную маску и только потом подумать о помощи остальным.

Зеваю и пытаюсь потянуться, но лопатки не соединяются, ведь между ними два нехилых шмотка сала. Принимая душ (занавески нет), стараюсь не смотреть в огромное зеркало. Не могу я смотреть на себя в зеркало. Даже если я одета, все равно понятно: все кончено. О сексе думать не стоит.

Как старая дева, обнюхиваю спальню, роюсь в черном комоде. Какие трусы носит Хемштедт? Черные. Вытаскиваю их из ящика, надеваю на голову и выхожу в прихожую. Вот уж совсем дурак — пустил меня в свою квартиру! В прихожей встроенные шкафы. Открываю первый. Ничего. И во втором тоже. И в третьем, и в четвертом. Пятый пуст, шестой пуст, и седьмой тоже пуст. Как-то неуютно. Восемь шкафов, семь из которых пусты. В восьмом на вешалке коричнево-белый шарф и коричневый свитер с черепом. В ящике снизу коричнево-белая шапка. Торжественно стягиваю с головы трусы. Наверное, мужчинам хочется чувствовать свою причастность, им необходимо относить всё на свой счет, особенно успех и неудачи футбольной команды. Если я смотрю спортивные новости по телеку, то у меня ни на секунду не возникает мысль, что меня это хоть каким-то боком касается. Я бы лучше пасла коров, чем потащилась бы на стадион, чтобы орать, восхищаясь кем-то, кто даже не знает, как меня зовут. Ладно, пора идти.

It’s coming home,

it’s coming home,

it’s coming,

football’s coming home.

Но пока еще ничто, кроме двоих молодых людей с шарфами и в дурацких мягких шляпах английских национальных цветов, не напоминает о приближении матча. Солнце светит, я, руки в карманах длинного пиджака, плетусь по Трафальгарской площади. Пиджак напоминает кафтан, но иначе в брюках вид у меня был бы просто отстойный. Перешагнув границу в сто десять килограммов, я начала переваливаться с боку на бок и обзавелась одышкой. Как ни странно, но теперь, когда я стала по-настоящему жирной, на меня гораздо реже показывают пальцем и обсуждают, чем в те времена, когда я была чуть ли не стройняшкой. Если я с трудом протискиваюсь в узких проходах супермаркета, то люди иногда натыкаются на меня, но те мужики и парни, которые раньше обязательно заорали бы мне вслед что-нибудь связанное с моей задницей, теперь просто не обращают на меня внимания. Взгляды скользят мимо, а иногда и сквозь меня, как сквозь привидение, каковым я, с их точки зрения, и являюсь. Так легче, но тем не менее подобное отсутствие интереса лишает уверенности, потому что я не знаю, есть ли у меня что предложить другим, кроме собственного тела. Так и не вынув рук из карманов, я спотыкаюсь о голубя и растягиваюсь во всю длину. О таком количестве интереса к себе можно только мечтать. Туристы самых разных национальностей с восторгом разглядывают платком отирающую с подбородка кровь мадам, с которой случилась неприятность. Но поскольку никому не захотелось разделить со мной выпавшую на мою долю порцию внимания, принимать вертикальное положение пришлось самостоятельно. Когда я поднимаюсь, движется не только тело, но и все мое старое стройное «я» изгибается внутри, в то время как целый поток жира карабкается по ребрам и взбирается до плеч. Чтобы встать, мне приходится окунуться в мои телеса.