Окончательно успокоившись, Стэфани уже стояла за спиной у Эндрюса Блэкфорда, но волосы ему не ворошила, там была такая идеальная прическа, что разрушить ее было бы кощунством, и даже Стэфани, видимо, не решалась на это.

— Не говорите так при них, Эндрюс.

— Я скажу это всему свету, уважаемая Стэфани.

— Не надо, не надо. Лучше увезите меня в такое место, где мы будем одни и повторите все в том же духе. Если хотите сказать всему свету, то лучше мне одной, наедине.

Улыбка, засиявшая на лице Джона Фархшема, сделала его лицо значимым и привлекательным. Он наклонился над столом и обратился к Эндрюсу Блэкфорду с надеждой:

— Уважаемый мистер Блэкфорд, ради всего святого, увезите ее, увезите подальше и в хорошее место.

— Ты этого хочешь, Джон? — как бы между прочим спросила Стэфани, но не придавая этому вопросу уже никакого значения и внимания.

— Увезите, увезите, пока она не свела всех нас с ума. Я прошу вас.

Адвокат заволновался — вся работа ускользала от него, все в этом кабинете, похоже, решили свои проблемы без него и собирались покинуть этот кабинет без его помощи и совета.

— Спокойствие, спокойствие, — поспешно сказал он.

Все с удивлением повернули к нему головы и за всех ответила Патриция:

— А мы все спокойны.

— Я уже сам не понимаю, где я, — признался адвокат и посмотрел на всех по очереди. — Вы все пришли ко мне за советом, но не говорите, что же вы хотите.

— Но я рассказала вам почти все, — с удивлением и некоторым возмущением прозвучал голос Стэфани.

— Вот я и считаю, уважаемая мисс Фархшем, — строго сказал адвокат. — Не лучше ли вам развестись?

— Что?!

— Как?!

— Зачем?!

Три вопроса обрушились на адвоката, и он не мог сразу сообразить, кто что сказал.

После того, как все опять смолкли, голос Стэфани зазвучал, подавляя попытки всех остальных вставить хотя бы слово:

— А на что будет жить этот несчастный? — она кивнула в сторону Фархшема — и стала с расстановкой объяснять адвокату: — У него за душой ни цента. Ведь если бы дядя не пристроил его в страховую контору, он стал бы боксером и теннисистом-профессионалом. Впрочем в конторе от него все равно никакого толку. — Она махнула рукой и опять спокойно присела, с подозрением прислушавшись, как тихо крякнул хорошо подделанный Чипендейл.

— Послушай, Стэфи, Сэдверборгу и всем остальным все это совершенно не интересно, — вяло возразил Фархшем и провел рукой по своей все еще топорщащейся шевелюре.

Но успокоить Стэфани Харпер, если она сама этого не хотела, было не просто.

— Не интересно!

— Стэфи…

— Должно быть интересно!

— Я прошу…

— Не надо меня просить. Я так решила и расскажу всем. Замолчи, Джон!

— Молчу.

— Вот так! Когда Джон сделал мне предложение, он был слишком глуп, чтобы понимать, какая это наглость!

— Вот видите!

— Я сдержала слово, данное отцу. Я вручила ему чек на сто пятьдесят марок и попросила его: «Превратите их за полгода в пятьдесят тысяч, и я ваша!»

Эндрюс посмотрел на Стэфани и заметил, между прочим:

— Вы мне этого никогда не рассказывали.

— А зачем? Возмутительная история.

— Что тут возмутительного, Стэфи?

— Все.

— Нет. Разве я не добился своего? Разве я не прошел через ад, чтобы добыть эти чертовы деньги и завоевать тебя, дорогая? Разве это не так? Даже невозмутимый Эндрюс Блэкфорд остолбенело уставился на Джона Фархшема — куда подевался его апломб и вальяжное спокойствие.

— Вы сделали пятьдесят тысяч за полгода? Я правильно вас понял?

— А почему вы думаете, что я не смогу?

— Верьте-не-верьте, Эндрюс, но он действительно их сделал. Да, этот дурак, увалень за полгода их сделал, заработал, и я вынуждена была сдержать свое слово, и он получил в жены Стэфани Харпер. Более того, обладание этими деньгами и мысль, что он сделал их сам, придало ему — вы не поверите! — известное величие. Я игрок. Я импульсивная женщина.

— Какая?

Стэфани посмотрела на Патрицию, как бы удивившись, что она еще здесь, но ответила, почти раздельно повторила незнакомое для нее слово:

— Импульсивная! Я сдержала слово. — Продолжала она, обращаясь только к адвокату. — Я вышла за него замуж. И лишь потом узнала, каким образом он заработал эти деньги или сделал их, как он выражается. Но было уже слишком поздно.

— Ну и каким же? — Фархшем, можно сказать, лез на рожон. — Собственным умом.

— Умом!?

— Да, только умом.

— Скажи лучше, только благодаря своей глупости, невежеству, преступным наклонностям и удаче, которая, к моему большому удивлению, часто сопутствует дуракам.

— Ты так не думаешь обо мне, Стэфи?

— Именно так. Но не мешай мне рассказывать адвокату. И вот, ты получил мою руку, которой добивалось столько достойных мужчин. А на самом деле ты должен был получить и заслуживал совсем другого — пяти или больше лет каторги.

— Пяти? Ты сама знаешь, что, возможно, и пятнадцати, но жизнь с тобой…

— Что, жизнь со мной?!

— Сказать?!

— Скажи, скажи!

— Жизнь с тобой оказалась пострашнее всякой каторги.

— Вот и вся благодарность!

— Прости…

— Она была бы для тебя раем, если бы природа создала тебя достойным такой спутницы, как я. А чем она стала для меня?

— Ты сама…

— Сама, сама, Джони, виновата. Когда-то ни один мужчина не был для меня достаточно хорош. Как принцесса из сказки, после всех своих ошибок и побед, предлагала руку любому, кто выполнит мое условие. Но женихи из хороших семей или были слишком горды, или не уверены в себе.

— А я был уверен! Потому, что был дураком и очень хотел иметь такую, нет именно тебя своей женой!

— Лучше бы не хотел! Я только позже поняла, что люди из хороших семей были слишком честны для такой безумной сделки. А этот выдержал, и я оказалась связанной с этим огромным жалким насекомым.

— Стэфи, дорогая, ты можешь говорить, что хочешь, как всегда, но тогда ты была влюблена в меня не меньше, чем я в тебя. Ведь, это чистая правда.

— Нет, не правда!

— Вспомни…

— Да ладно. Ну и что? Ты был молод, хорошо сложен, прекрасно выглядел на теннисных кортах и на ринге. И общение с тобой возбуждало меня.

Джулиус Сэдверборг опять испугался пикантных подробностей в отношениях этой супружеской пары. Он протестующе, как в суде, поднял руку:

— Миссис Фархшем, не надо углубляться в такие интимные подробности! Может обойдемся без них?

— Не думаю.

— Я прошу…

— Хорошо. Вы, Джулиус Сэдверборг, может и набиты старой соломой, а я человек из плоти и крови. Джон физически безупречно сложен и привлекателен, и это единственное оправдание моего замужества.

— Я молчу.

— Молчите, молчите, мой поверенный! У вас ведь не хватит наглости заявить, несмотря на то, что он ваш друг, что он наделен интеллектуальным обаянием?

Джулиус что-то внимательно рассматривал на своем столе. Никто не смотрел на Стэфани Харпер, испытывая некоторую неловкость, только Патриция улыбалась, довольная происходящим и, очевидно, еще каким-то своим мыслям.

Первым опомнился, чтобы вставить интересующий его вопрос Эндрюс Блэкфорд:

— Но как он все-таки сумел сделать эти пятьдесят тысяч?

— Вот сумел!

— Играл на бирже?

— Вздор! Этот человек не сумел бы отличить плюральной акции от просроченной, от обыкновенной с просроченным дивидендом. Он не способен даже сообразить, с чего начинают на бирже.

— При чем ту биржа?

— Так как все-таки? — не отступал Эндрюс Блэкфорд. — На моем счету в банке сейчас как раз такая сумма, и мне хотелось бы ее превратить в пятьдесят тысяч. Мне страшно хочется этого. — И он с надеждой посмотрел на Джона Фархшема. А Фархшем почти дремал, он всегда страшно уставал, когда много говорила Стэфани.

— Вы так богаты, Стэфани, — Эндрюс Блэкфорд, не получив ответа у Фархшема, опять обратился к Стэфани, — что каждый порядочный человек, приближаясь к вам, чувствует себя авантюристом.

— Авантюристом?

— Именно, авантюристом. Вы не понимаете, что испытывает мужчина, который обнимает вас, имея на счету какие-то жалкие полторы сотни, а женщина в его объятиях — три четверти миллиона только на булавки. Миллион для нее — это мелочь, с которой она чувствует себя нищей.

Стэфани засмеялась своим каким-то особенным грудным смехом, как смеются, когда хотят кого-нибудь унизить и оскорбить:

— Но вы также, не способны понять, что чувствует женщина в объятиях мужчины, которого, как ей известно, она может купить хоть десять раз, не переплатив при этом лишнего.

— Я думала продаются только женщины, — с интересом вступила в разговор Патриция, чтобы напомнить, что и она здесь находится.

Стэфани посмотрела на нее, как бы вспоминая: а это кто такая и повернулась опять к адвокату, но Патриция ответила:

— Мужчины продаются гораздо чаще, милочка, но не за колготки.

Эндрюс Блэкфорд заинтригованный и заинтересованный, не отставал от Стэфани:

— Вы поможете мне поместить мои полторы сотни, если я их вам дам?

— Не стоит труда, Эндрюс. Человек, который делает операций меньше, чем на семьсот тысяч в неделю…

— Семьсот тысяч?!

— Да, меньше чем семьсот тысяч в неделю, на бирже ничего не заработает. Не суйтесь в денежные дела. Эндрюс, вы ничего не понимаете в них. Я предоставляю вам все, что нужно.

— Как вы сказали?

— Я этим займусь сама.

— Нет, увольте. Это не про меня!

— Не понимаю?

— Что тут понимать: я перестал бы себя уважать. Предпочитаю позволить себе роскошь бедняка — платить за ваши билеты в театр, за обед в «Рице» и одалживать вам те небольшие суммы, которые вам необходимы, когда мы бываем вместе.