Продолжая ехать бок о бок с братом, Агнес невольно начала беспокоиться, с тревогой думая: «А сможем ли мы отыскать его, что, если сами тут потеряемся, не найдя до заката его жилье, что же мы тогда будем делать, куда подадимся, может, надо уже сейчас снять комнаты в гостинице, и зачем мы сюда притащились, безумие какое-то, мое безумие, я одна во всем виновата».

Когда, по их предположениям, они добрались до его района, Бартоломью спросил торговца лепешками, как проехать к нужному им дому. У них имелся и адрес, записанный на бумажке, однако торговец просто отмахнулся от нее и, растянув губы в беззубой улыбке, начал объяснять дорогу, сопровождая свои слова указующими жестами: сначала поедете туда, потом сюда, потом прямо, а за церковью сразу сверните в сторону.

Держась за поводья, Агнес с трудом выпрямилась в седле. Она готова была сделать все, что угодно, лишь бы наконец спешиться, закончить их безумную поездку. У нее уже ломило все тело, болели и ноги, и руки, и даже спина. В горле пересохло, в животе урчало от голода, но самое странное, что теперь, когда она добралась до Лондона и вскоре уже могла увидеть его, Агнес вдруг захотелось натянуть поводья, развернуть лошадь и отправиться прямиком обратно в Стратфорд. О чем она только думала? Как они с Бартоломью решились вот так запросто приехать к его здешнему дому? Какая идиотская фантазия, ужасная затея.

— Бартоломью, — окликнула она брата, однако он, опередив ее, уже спешился, привязал лошадь к столбу и направился к двери дома.

Она вновь окликнула брата, но он ничего не слышал, громко стучал в дверь. Ее сердце глухо забилось. Что она скажет ему? И что он скажет им? Она уже забыла, о чем хотела спросить. Вновь нащупав злосчастную афишу в седельной сумке, она окинула взглядом этот столичный дом: три или четыре этажа, с неровными и местами грязными рядами окон. Дома на этой узкой улице стояли вплотную друг к другу. Подпиравшая дверь соседнего дома женщина разглядывала их с откровенным любопытством. Чуть дальше пара детей, вращая длинную веревку, играла во что-то прямо на улице.

Как ни странно, думала она, но соседи, должно быть, видели его здесь каждый день, видели, как он ходил туда-сюда по этой улице, покидал по утрам дом. Интересно, разговаривал ли он с ними? Может, даже заходил к ним на ужин?

На втором этаже открылось окно; Агнес и Бартоломью задрали головы. В окне появилась девочка лет девяти-десяти, с землистого цвета лицом, обрамленным разделенными прямым пробором волосами, и с пристроенным на боку младенцем.

Бартоломью назвал имя ее мужа, а девочка пожала плечами и, принявшись укачивать заплакавшего ребенка, сказала:

— Да просто толкните дверь и поднимайтесь по лестнице. Он живет в мансарде, на чердачном этаже.

Бартоломью, молча кивнув сестре головой, жестами показал, что она сама должна подняться наверх, а он подождет на улице. Отдав ему поводья своей лошади, Агнес тихо вошла в дом.

Поднимаясь по узкой лестнице, она чувствовала, как дрожат ее ноги, непонятно только, то ли от долгой езды, то ли от робости, вызванной столь странными обстоятельствами, однако она упорно шла наверх, держась за перила.

Дойдя до чердачного этажа, она постояла, переводя дух. Перед ней маячила темная дверь. Обшитая деревянной панелью с темневшей под ручкой замочной скважиной. Взявшись за ручку, она постучала. Произнесла его имя. Повторила его погромче.

Ничего. Никакого ответа. Обернувшись, она взглянула на уходящие вниз ступени и уже собиралась начать спускаться по ним. Скорее всего ей не хотелось увидеть то, что скрывалось за этой дверью. Возможно, там обнаружатся следы его другой жизни, его других женщин? Ведь там могут оказаться вещи, о которых ей не хотелось знать.

И все-таки она опять повернулась к двери, подняла щеколду и переступила через порог. Низкий, скошенный к углам потолок нависал над небольшой комнатой. Возле одной стены она заметила низкую кровать, маленький коврик и буфет. Она узнала шляпу, оставленную на крышке сундука, и джеркин, лежавший на кровати. Под окном расположился квадратный стол с задвинутым под него стулом. На столе стояла открытая шкатулка с письменными принадлежностями, и она заметила там пенал с перьями, чернильницу и перочинный ножик. Набор перьев выстроился рядом с тремя или четырьмя настольными книгами, явно переплетенными им собственноручно. Она узнала его излюбленные узлы и стежки. На краю стола, прямо перед стулом, лежал одинокий лист бумаги.

Она не знала толком, что именно ожидала увидеть, но только не такого аскетизма, такой очевидной скудости обстановки. Комната напоминала монашескую келью, кабинет ученого. Как же мог жить здесь человек, владевший самым большим домом в Стратфорде и многочисленными землями в его окрестностях?

Агнес коснулась рукой его джеркина, подушки на кровати. Повернувшись, она еще раз окинула взором всю комнату. Подойдя к столу, склонилась над листом бумаги, кровь бросилась ей в голову. В верхней части листа она увидела слова:

«Моя дорогая…»

Она едва не отпрянула, словно обжегшись, когда прочитала следующее слово:

«…Агнес»

Остальная часть листа, не считая этих трех слов, оставалась девственно пустой.

О чем он собирался написать ей? Прижав пальцы к чистому листу, она, казалось, пыталась представить, что он мог бы сообщить ей, если бы оказался здесь или успел закончить письмо. Она ощутила зернистую плотность бумаги, нагретую солнцем столешницу; пробежав кончиком пальца по своему имени, она почувствовала легкие узкие бороздки, оставленные писавшим буквы пером.

Услышав чей-то голос, призывный крик, Агнес вздрогнула. Она выпрямилась и отдернула руку от бумаги. До нее пытался докричаться Бартоломью.

Пройдя по комнате, она вышла на лестничную клетку и спустилась по ступеням. Брат ждал ее перед открытой дверью. Он сообщил ей слова женщины из дома напротив, сказавшей, что они не найдут дома мужа Агнес, что он обычно возвращается в сумерках поздним вечером.

Агнес мельком посмотрела на женщину, она еще стояла в дверном проеме.

— Говорю вам, не найдете вы его здесь. — Покачав головой, она взглянула на Агнес. — Отправляйтесь лучше к нему в театр, ежели он вам нужен. — Она махнула рукой куда-то в сторону. — Он за рекой. Причал за теми домами. Именно там он и пропадает целыми днями.

Нырнув обратно в свой дом, она захлопнула дверь.

Агнес и Бартоломью переглянулись и пошли отвязывать лошадей.

* * *

Соседка оказалась права: как она и предсказывала, он пропадал в театре.

Он стоял в артистической уборной, сразу над балконом музыкантов, около узкого проема, откуда открывался вид на весь театр. Другие актеры, зная такую его привычку, не оставляли поблизости свои костюмы и предпочитали вообще не подходить туда, к этому оконцу.

Они полагали, что он торчит там, наблюдая за приходящими людьми. Видимо, ему хотелось оценить, много ли народу собирается, много ли будет зрителей и, соответственно, велики ли будут сборы.

Однако они заблуждались. Перед началом спектакля он считал это место лучшим для своего пребывания: под ним находилась сцена, круглый зал постепенно заполнялся зрителями, за его спиной актеры превращались из обычных людей в эльфов или принцев, в рыцарей или дам, или в волшебных чудовищ. Только в этом месте он чувствовал некоторое уединение, невзирая на столь многолюдное сборище. Он чувствовал себя парящей над земным миром птицей. Отстраняясь от нижнего мира, он возвышался над ним, наблюдал за ним. Такое состояние напоминало ему о том, как парила по воздуху пустельга, когда-то жившая у его жены, тот самый парящий полет на раскинутых крыльях над верхушками деревьев, когда эта птица обозревала все укромные земные уголки своими зоркими глазами.

Он стоял в ожидании, опираясь руками на оконную перемычку. Под ним, далеко внизу, собирались люди. До него доносились их голоса, невнятное бормотание, восклицания, приветственные возгласы, крики торговцев, у которых оживленно покупали орехи или цукаты, быстро вспыхивающие и так же быстро затихающие споры.

Раздавшийся за его спиной грохот сменился проклятьем и взрывом смеха. Кто-то споткнулся о чьи-то ноги. Последовали грубые шуточки по поводу столь неловкого падения и девственной непорочности, сопровождаемые очередным хохотом. Один из актеров, поднявшись по лестнице, спросил: «Эй, вы не видели мой меч? Я потерял меч, наверняка кто-то из вас, сукины дети, припрятал его!»

Вскоре ему самому предстоит переодеться, снять свою повседневную, обычную уличную одежду и нарядиться в театральный костюм. Ему придется взглянуть на себя в зеркало, чтобы создать на лице образ своего героя. Он возьмет склянку с белилами и размажет их по лицу, забелив также бороду. Углем подчеркнет выразительность глаз и намалюет брови. Привяжет на грудь доспехи, на голову водрузит шлем, на плечи накинет похожий на саван плащ. Полностью подготовившись, он будет ждать своего выхода, следя за происходящим на сцене действом, а когда услышит нужную реплику, то и сам выйдет на свет, чтобы представить очередного героя; и тогда он, вздохнув поглубже, произнесет текст своей роли.

Стоя там, наверху, он не мог предугадать, хорошо ли нынче будет принята новая пьеса. Иногда, слушая, как репетировали актеры, он думал, что спектакль близок к задуманной им трагедии; но порой ему казалось, что он не достиг намеченной высоты накала. Одни сцены вполне выразительны, другие — скучны, третьи — следовало доработать. Что мог сказать один из персонажей? Он мог лишь расписывать диалоги на страницах — неделю за неделей, он только этим и занимался, почти не покидая свою мансарду, едва успевая поесть, никогда ни с кем не общаясь — и надеяться, что, по крайней мере, некоторые из его словесных стрел достигнут цели. Новая пьеса, ее полный текст, заполняла все его мысли. Она балансировала там, словно готовое к подаче блюдо на кончике пальца. Эта трагедия волновала его — именно она, более всех других написанных им произведений, — гоняла разгоряченную кровь по его венам.