Игорь Соколов - Фея

Адам съел яблоко, и наш разум стал расти соответственно прогрессии.

Неадекватность мышления нашей природы и поступков быть может и означает ту самую грядущую катастрофу, которая объединит собой все смерти на земле».

Эти отрывочные мысли – начало моего нового романа «Шизофрения».

Мой герой прикинулся шизофреником, чтобы не идти в армию и не гибнуть в бессмысленной бойне, устроенной в Чечне.

Кажется, он смог затаиться ото всех под маской полного безразличия в себе. Иначе говоря, он преувеличил свое безразличие к этому миру и достиг своего. Ему поставили шизофрению и поместили в психушку.

Там неожиданно он влюбился в женщину-врача, которая быстро раскусила его наигранный фарс, однако оставила свою разгадку при себе, почувствовав его тягу к ней, к ее телу, даже, быть может, к Душе, которая подавала из этого тела свой голос.

Она говорила мягко, словно баюкала его заболевшее сознание.

От лекарств он становился сонным и рассеянным.

Во время беседы он пытался дотронуться до нее, но его руки беспомощно висли внутри, кричала его Душа, но снаружи раздавался только один глуховатый шепот.

«Я люблю вас», – кричала его Душа, – «я у-у-у вас», – еле двигался онемевший язык… Она улыбалась ему как коварная хищница Самка.

Она похлопывала его по щеке как понравившийся ей предмет… или животное, чья судьба полностью принадлежала теперь ей…

Можно сказать, что судьба его была уже предрешена, он был пойманный зверек, она же его хозяйка.

– Делай со мной, что хочешь, – говорили его затуманенные глаза, глаза, из которых иногда вытекали те горькие слезы, в которых останавливалось все его время. Время бессмысленного существования.

Оно и раньше было это время, только он почему-то ничего не замечал… Его опрокидывали навзничь собственные ощущения.

Он горел желанием прикоснуться губами ее ног, обутых в черные лакированные туфельки.

Изящество мертвого и живого, тяжело проваливающегося в мозг лекарства, которое он с такой покорностью глотал в себя как цикуту Сократ, туманный небосклон за окном и их обманчивое единение в глуши его одиночной палаты-камеры и постоянно неприбранная постель волновали его даже сквозь сумеречную ткань полусонной оболочки.

Зверь зашевелился в нем и показал ей свои клыки, и он хотел поцеловать ее, но вместо этого он укусил ее в плечо.

– Ты думаешь, я не знаю, что ты здоров? – пренебрежительно усмехнулась она и быстро оттолкнула его от себя и выбежала из палаты.

О том, что было между ними, она промолчала, и сразу же это молчание создало между ними ту тайную договоренность согласие… надежду на будущее.

Когда он увидел ее впервые, он тут же подумал: О, Боже, и почему она мой врач?! Как ни странно, именно ее красота, мягкий голос всезнающего профессионала позволили ему безошибочно вести себя именно так, как ведет себя настоящий псих-одиночка.

Больница лишь для немногих их прибежище… Таких здоровых психов, как он, много по стране, но не у всех такие врачи, которые «спасают» их и дают знаки приближения – сближения с собою.

Для всех остальных твой диагноз остается неизвестным, а поэтому пугающим началом. Всех, кто пугает так или иначе, это общество запирает в эту душеспасительную, а быть может, даже душегубительную, обитель.

– Ты рисуй их с двумя или тремя головами, – посоветовала она, когда впервые увидела рисунок.

Повешенный – это был он сам, он запер себя в эту больницу по собственной воле.

– Все-таки эти рисунки мне надо показывать и другим психиатрам, объяснила она его удивленному взгляду.

Постепенно его катастрофичность пошла на убыль… У них появились условные знаки, с помощью которых они даже при находившемся персонале умели объясняться друг другу в любви…

По ночам, когда она дежурила, все санитары спали как убитые, сраженные наповал клофелином, который она добавляла им в вино, то в разбавленный спирт…

Именно в такие ночи он овладевал ее безумным телом и стонал от внезапных ощущений как от непрошеной боли… И все-таки он был ребенком.

Вчерашний школьник, он смотрел на нее во все глаза, уже нисколько не пугаясь скрыть своей жадной страсти.

– Девство как детство, – сказала она ему в ночных сумерках палаты… Сквозь тонкие двери до них доносился приглушенный храп санитаров.

«Эти скоты даже во сне не могут быть сами собой»,.. – заметил полушепотом он и снова приник к ее телу… Потом наступил обрыв…

Я не смог писать этой вещи. Во мне что-то навсегда было потеряно.

– Чувственность, – сказал Иоанн Златоуст, – есть бездна, в которой потонуло и погибло великое множество душ.

Одной из этих душ был я сам.

Мне было страшно коверкать чью-то жизнь, пусть даже выдуманную мной, потому что я чувствовал на себе взгляд Вечного…

Рассказ о воскресшем Иисусе Христе – красивая, но вечная сказка, ведь душа улетает, а тело растворяется прахом в земле…

Однако как сильно мы верим в эту сказку, потому что она связана со множеством тайн и загадок не только одного еврейского народа, наделенного магической силой рассказывания.

Кстати, она была еврейкой, он – русским. Она была уже зрелой, опытной искушенной во всем еврейкой, а он был юный и простодушный русский мальчик. Что это меняет в моем романе?! Ничего!

Однако я ищу смысловые знаки и ударения, с помощью которых смог бы обрисовать всю трагичность этой истории.

Ибо эта несчастная еврейка все же была случайно выслежена своими коллегами, которые, боясь за профессиональную честь своего учреждения, срочно собрали консилиум и поставили мальчику суровый, хотя по-своему и справедливый диагноз – симуляция!

Ему осталось спать в больнице всего одну ночь.

Этой же ночью она помогла ему бежать из больницы, но уже утром она была снова на своем рабочем месте.

Она рассталась с ним без всяких колебаний, а это была та самая трагедия, ибо их расставание обнаруживало отсутствие любви и прежде всего в ней.

Ибо мальчик по молодости и по своему чувству страдал и плакал, когда целовал ее на прощание.

Вынужденный скрываться от уголовного преследования за уклонение от призыва в армию, а также часто страдая и думая о ней, прячась у каких-то своих дальних родственников, он выбросился из окна 5-ого этажа вниз головой на асфальт и разбился. Таков был финал, но к нему я шел долго.

И еще, даже несмотря на всю трагичность воображаемой мною судьбы, во всем скрывается определенная надежда, может, поэтому она приходит на его могилу и рыдает, осужденная презрительными и гневными взглядами его родни.

Она плачет, не обращая на них внимания, ибо ее горе обнажило ее любовь до самого сердца, до самого предела, а впереди осталась одна только надежда на встречу в ином… И она верила в это…

В связи с этим я привожу слова «Ибн– (Авиценны) из его «Книги о душе»: «Человек обладает против страха надеждой, в то время как другие живые существа связаны только с данным моментом, и то, что удалено от данного момента, для них не существует».

Иными словами, он хотел сказать, что если у человека есть память, есть взгляд, устремленный в грядущее, есть надежда, то все это совершенство имеет право на бессмертие, ибо здесь всегда мы живем гораздо ниже своих возможностей.

Еще Ибн-Сина сказал, что иногда умозрительному разуму бывает достаточно самого себя, т. е. он не нуждается в теле.

Вспомним слепоглухонемых людей, живущих без света и без музыки. Вспомнив фильм Херцога «Страна тьмы и безмолвия», документально-художественный фильм о слепоглухонемых.

Несчастные инвалиды, лишенные зрения и слуха, прямо на наших глазах переступают «грань молчания» и с помощью собственных ощущений разговаривают с нами.

Ощупью пальцев передают они свое темное и глухое безмолвие, и только та грустная музыка, которая звучит на протяжении всего фильма, доносит до нас отчаянье их слепой и глухой Души, одиноко прозябающей на этой земле, как и все остальные.

На этом я умолкаю, мое второе «Я» остается во мне как половинка Души, как вечная раздвоенность всякого человека…

Оно будет жить всегда, даже после Смерти оно будет существовать как постоянная сокровенная глубина всего сущего…

Ибо мы боремся сами с собой, поскольку не знаем сами себя, мы пытаем свой разум, пытаясь истребовать отпечаток того, что еще вчера называлось нами…

Но разве возможно истребовать то, что постоянно существует и изменяется, и перевоплощается в себе…

В рисунке всякого Творца есть тень, брошенная от непостигнутого смысла-взгляда…

Мы только вглядываемся в нее, вдумываемся, но остальное ощущение остается безвозвратным отражением нашей собственной памяти…

И, слава Богу, что эта тайна, это второе «Я» есть, ведь без него бы мы были пусты как животные, живущие только одним данным им моментом…

Поэтому и творчество – воплощенная реальность всегда звучит легендой о себе, в иных созданиях, что воплощают в нас прекрасное безумие Вселенной… Аминь…

Я прошу прощения у всех несчастных и выдуманных мною, ведь они есть, они существуют и бродят в мыслях других, нашедших меня… Аминь…