Светлана Сбитнева - Фауст: о возможном

«Познать Бога можно, познав самого себя. Гуманисты эпохи Возрождения выдвинули совершенно новую концепцию Истины. Здесь важно оговориться, что некие ранние идеи были привлечены к рождению их «переоценки ценностей». Истина одна, но подходов к ней, сторон, с которых Истину можно оценивать, множество. Это многообразие граней целого делает Истину доступнее, понятнее, ощутимее, если таковой эпитет вообще применим к возвышенному и уже в своей сущности почти недостижимому концепту «Истина»…» (Прочитав слово «концепт», я вспомнил, кому обязан излишней привязанностью к этому слову, и невольно улыбнулся).

Я перевернул еще несколько страниц, потом еще и еще, пока не добрался до конца тетради. На последних страницах были стихи, стихи же были вложены в тетрадь сзади – много– много тетрадных и простых листов, исписанных моими стихами. Да, и угораздило же меня так поддаться романтичности, чтобы начать писать стихи! Я просмотрел несколько наугад, потом стал читать более последовательно. Одно за другим я вынимал стихотворения из общей стопки и жадно впивался в тексты глазами. Пока я читал стихи, в моей памяти всплывали давно забытые картины из моей юности. Я видел себя, наивного, милого в своей наивности мальчика с душой взрослого человека. Среди прочитанных мной стихотворений попадались даже написанные от лица девушки. Помню, я писал подобные стихи, когда мне хотелось представить чувства, которые могла бы испытывать в подобной ситуации девушка или женщина, когда мне хотелось понять существо противоположного пола. Возможно, такие эксперименты были навеяны банальным любопытством, а возможно, я таким образом пытался найти способ покорить сердце своей музы. Из прочитанных стихотворений я выбрал несколько и отложил их к стопке с записками. Кажется, я знаю, что сделаю с этими стихами…

* * ** * ** * ** * ** * ** * *

Да уж, видимо, я был мазохистом. Я снова полистал тетрадь. Удивительно, как много в ней оказалось записей. Я наткнулся на один из своих рассказов, не законченный. Полистал еще. А вот этот рассказ я старался закончить, старался, чтобы потом куда-нибудь его отправить, на какой-нибудь конкурс. Или в какое-нибудь издательство. Не помню точно, но, по-моему, я даже опубликовал его на каком-то литературном сайте. Под псевдонимом. Как-то боязно мне было врываться в мир литературы ни с того ни с сего и везде раскрывать свое инкогнито… Наверное, я скромный. Или трус. Ведь если бы все узнали, что автор я, и начали бы меня и мое творчество критиковать, то я бы расстроился… Я сел на диван и стал читать.

– Эх, Петрович, хороша водка, грамотная водка, прям душу согревает. – Сидор довольно закатил глаза, смакуя, прицокнул языком от удовольствия.

– Да, Пантелей Сидорович, на совесть Нюра самогон гонит, не жадничает. – Петрович потянулся за ополовиненной бутылкой. – Давай еще по пять грамм, – Петрович наполнил оба стакана до половины, ровнехонько, ни на миллиметр не обидел ни себя, ни товарища.

– Ну, давай за наши молодые без возврата ушедшие годы, – с тоской в голосе изрек Сидорыч и опрокинул в себя все полстакана, закусил селедочным хвостиком, лежавшим на столе в старой промасленной газете.

Петрович посмотрел на свой стакан, обреченно вздохнул и выпил свою порцию залпом, поморщился, зажмурил глаза, пока водка огненной лавой проливалась по пищеводу в желудок, оставляя после себя отчетливый пылающий след. Сознание сразу как-то замутилось, захотелось всплакнуть.

– Что там твой Колька? – Куда-то в пространство спросил Сидорыч. – Все работает? В городе, небось? Все деньги делает?

– Делает, – подтвердил Петрович, в кивке свесив голову на грудь. – У него в этом городе ни минуты свободной нет, все трудиться. А что делает, почем трудится, пес его разберет. Наташка его ребенка ждет, какой месяц брюхатая ходит, а мужа и не видит толком с его трудом.

Петрович вздохнул, вспомнив своего старшенького. Всего детей у Петровича и покойной Марфы четверо народилось, три сына и дочурка Василиса, или Васька как ее бабы деревенские за буйный нрав окрестили – не по-девчачьи это такой шустрой быть. Васька любимицей всей деревни была, маленькая, да проворная, зато сердце у ней доброе, большое сердце. Васятка, самый младшенький, в школу еще ходит. Школа-то одна на деревне. В ней Василиса, как сама отучилась, преподавать стала, да так и преподавала, пока в соседнем городе, за тридцать километров, университеты не пооткрывали и она туда преподавать не перевелась. Мишка, второй после Кольки, балбес балбесом! Вот шесть лет уже как из дому родного ушел, за цыганами в лес убёг, с девушкой цыганской история у него случилась. Разъехались все. Какое-то время Петрович с Марфой вдвоем жили, кое-как без помощи с хозяйством управлялись, а потом Марфа по зиме в прорубь упала, застудилась сильно, слегла. Через месяц не стало Марфы. Никто из старших на похороны не приехал. Кольку из города работа не отпустила, Мишкин след вообще затерялся. Отправили ему телеграмму до деревни, где он по сомнительным сведениям обосновался, а он только пару недель назад на телеграмму ту ответил, что не знал ничего, в деревне его, мол, той не было, дескать, уезжал. Сочувствие свое выразил, официальным таким слогом, словно чиновник какой про чужого человека сочувствие свое высказывает… Василиса тоже в телеграмме отписала, что, мол, не может, не от нее, мол, зависит. Правда на сорок дней приезжала. Взрослая такая стала, сурьёзная, наряды себе городского типа завела, волосы остригла. Вспомнилось ему все это, и вслед за этими воспоминаниями другие потянулись, о прежних далеких днях, спокойных деревенских денечках. Колька тогда только ходить начал да слова кое-какие произносить, коверкая их на детский лад. Марфа Мишку ждала, круглая ходила, ссутуленная – Мишка тяжелый был, богатырь. Бывало, Марфа стирает что-нибудь или стряпает у печки, а в глазах такое тихое счастье светится, что у Петровича от одного только взгляда на нее благодать в душе расцветает… «Давай воды тебе, что ли, наношу», – неуверенно скажет Петрович, а Марфа посмотрит на него своими большими телячьими глазами, улыбнется доброй, какой-то детской улыбкой, едва заметно кивнет, и Петрович со всех ног кинется ей воду из колодца таскать, ощущая внутри, где-то под сердцем, радостное урчание. Так и жили. Иной раз так день пройдет, и не заметишь. А вечером придет Сидорыч, с компанией, «похлебать аликсиру» звать, а Петровичу и идти не хочется, дома, с женой остаться приятнее. «Нет, Сидорыч, – говорил он тогда, – Вы как знаете, а мне вон Марфе надо воды натаскать». Сидорыч понимающе кивал, как-то даже завистливо улыбался, и шел к мужикам. Его благоверная нраву была препротивного, за каждый шаг мужу выговаривала. Детей у них с женой долго не было, да Сидорыч и не сильно печалился по этому поводу. Детям любовь нужна, а где тут в их с Прасковьей отношениях любовь-то? Нету ее, и не пахнет.

Сидорыч посмотрел на опустевшую бутыль, взял ее в руки, посмотрел на свет. Пуста, голубушка, даже на донце капелька не перекатывается. – Эх, Петрович, – жалобно пробасил он. – Вот она, жизнь. То целая бутыль ее, то бац – и нет ни капли. А мы словно и не жили.

Петрович затуманенным взглядом посмотрел на товарища. Прав был товарищ, прав, что тут скажешь? Жизнь, как и водка, заканчивалась быстро, нелепо, даже вкуса почувствовать ее не успевал. А ведь надо вкус почувствовать… Ведь одна она, жизнь…