— Очень просто — вылезла на первой же станции, в какой-то, прости господи, Вязьме, потом на электричке, а метро фиг, закрыто, денег на такси нет, потом один тип подвез, я никак не могла вспомнить, как называется твое кафе, потом говорю… А кто там? Почему шепотом?

— Угадай, — сказал я.

Лиза посмотрела на меня недоверчиво, пожала плечами, потом усмехнулась и отчужденно произнесла:

— А чего гадать — баба там.

— Не угадала. — Я сел на табурет, потому что ноги дрожали, и постарался придать голосу ироничность. — Там Женька.

Рот у Лизы раскрылся, она испуганно посмотрела на дверь.

— Женька?! — ахнула она. — Ой, мамочки, вот влипли так… Погоди — а что это она не уехала?

— Да вот как-то не получается у вас с отъездами. Билетов не было, пришлось взять на завтра. Но понимаешь, Лизонька, это еще не все. Как бы сказать… Короче, я положил ее на диван, сам лег на раскладушку, а потом так все как-то перемешалось, что… Короче, полный бардак.

— Обалдеть, — помолчав, проговорила Лиза. — Ты что, трахнул мою сестру?

Я виновато кивнул.

— Не может быть, — сказала она. — Эту непорочную стерлядь? Ты ее бил, да? Поил? Пытал? Стихи читал, да? Нет, ты поделись опытом, город-герой Минск тебя не забудет!

— Лиза, — сказал я умоляюще, — Лизонька. Ты же знаешь, что мне никого, кроме тебя, не нужно.

— Теперь знаю. — Она хихикнула, притом как-то нехорошо. — Обалдеть. Прямо Ромео и Джульетта. Стоит выскочить на пару часиков, как тут уже трахают твою сестру.

Мне давно не было так скверно и удрученно: пацанка, мотылек, акробаточка, она полночи прыгала с поезда на поезд, чтобы в конце напороться на такое дерьмо, как я. Поделом тебе, говорил я себе. Поделом.

— Я спать хочу, — сказала Лиза. — Тащи сюда раскладушку. Или нет: иди, ложись к Женьке, я лягу на раскладушку в вашей комнате. А утром посмотрю ей в глаза.

Я сказал, что исключено. Сказал, что она ляжет со мной. Лиза помотала головой и сказала, что она очень устала и хочет спать — если можно, одна, а если нельзя, она поспит на бульваре.

— Хорошо, — сказал я. — Будь по твоему.

— Скажи ей, что пришла какая-нибудь твоя подруга, соври что-нибудь, хорошо? А утром представишь друг другу — о'кей? — загорелась Лиза, глазки ее ожили, она повеселела и даже чмокнула меня в щечку, провожая на дело.

Я пошел в комнату, с горя чувствуя себя роботом, а не человеком, и лег рядом с Женей.

— Это ты? — Она схватила мою руку и прижала к груди; с четкостью автомата я зафиксировал, что форма номер один — лифчик и трусики восстановлена. Таким образом, на всех фронтах наши войска откатывались к исходным позициям. — Кто там пришел?

Я сказал, что пришла одна моя знакомая, она поссорилась с родителями и переночует на раскладушке. Женя опечаленно вздохнула. Вскоре вошла эта моя знакомая, скинула в темноте платье, которое я на месте Жени узнал бы по шороху, улеглась на раскладушке и замерла. Женя, прикорнувшая у меня на груди, минут десять лежала спокойно, потом стала вжиматься в меня всем телом и наконец оседлала бедро — совсем стыд потеряла девушка. Дрожь ее чресел взволновала бы даже робота, так что руки мои сами, автоматически помогли ей избавиться от формы номер один. С приятелем моим, который был не только тупоголов, но и прямолинеен, у Жени завязалась очень такая нежная дружба. Они были достойны друг друга, подозрительно мирное посапывание на раскладушке их совсем не смущало; Женя, та вообще все больше походила на бронепоезд, на всех парах набирающий скорость. Приятель, дубина эдакой, тоже был хорош. Сказать откровенно, мне все это дело было не по душе — душа моя лежала, если так можно выразиться, ближе к раскладушке и даже НА раскладушке, я честно тормозил и сопротивлялся, отдавая, впрочем, себе отчет, что «нам бы день простоять да ночь продержаться» с таким Мальчишом-Плохишом, как мой приятель, не получится ни за что. Женя постанывала и клокотала, намерения ее определились как самые серьезные, так что наша любовная игра приняла несколько атлетический характер. В конце концов, сдавшись, я уложил Женю на обе лопатки. Стон ее был так густ и сочен, что полностью покрыл скрип раскладушки — я не успел отпрянуть, как Лиза, бесенок, навалилась на меня сверху, прошипела «ну, погоди!», потом укусила за ухо, пребольно, оторвала от Жени и увлекла на себя.

Женя с визгом отпрянула к стене.

— Она что, с ума сошла? — воскликнула она дрожащим голосом, но отвечать было некому: лежа на Лизе, я боролся с приступом идиотского хохота, а Лиза сосредоточенно пыталась меня снасильничать и раздосадовано колошматила по моей спине кулачками. — Нет, это же… — вдруг озлилась Женя и со стоном бросилась в атаку на мою наглую подругу. — А ну пошла, пошла, тебе говорят! — взвизгнула она, раскачивая нашу маленькую пирамидку. — Вон отсюда, бесстыжая! А ты что делаешь, почему молчишь?.. Господи, да что же это такое?!

Я покорно сполз на пол, сотрясаясь от беззвучного хохота, но Лиза ожесточенно отстаивала свои рубежи: какое-то время слышались только Женины стоны, возня, пыхтение, затем выстрелили три быстрые жирные пощечины, Женя с воплем перемахнула через меня, заметалась по комнате, наконец нащупала на стене выключатель и зажгла свет.

— Ап! — воскликнула Лиза, вскидывая руки, как трюкач в цирке.

Женя схватилась за голову, потом за грудь, потом зажала себе рот и сползла по стенке.

Момент, надо сказать, был из тех, когда присутствующие снимают шляпы. К сожалению, ничего подобного ни у кого из нас не было.

— Дай обниму тебя, сестра, в этом доме скорби, — пропела Лиза. (Она, надо сказать, прямо-таки цвела.)

— Лизка, сволочь… — начала было Женя, но не смогла, простонала от обиды и унижения и бочком, заметавшись, лихорадочно стала собирать одежду, прикрывая грудь и заметно опасаясь приближаться к дивану, где осталась немаловажные часть ее туалета и где свила себе гнездышко ее подколодная младшенькая сестрица.

— Какие гомерические страсти, какие венерические формы! Ты ли это, Женечка? — злорадно ликовала Лиза. — Что же ты не читаешь мне морали, сестра, или тебе без трусиков неудобно?

— Не смей! Не смей, дрянь! — искажаясь в лице, вопила Женя, прикрываясь скомканным платьем и подступая к дивану.

— А не дам, — сказала Лиза, быстро пряча под себя ее трусики, и тут Женя остервенело ринулась на нее, обе завизжали, клочьями полетела шерсть, я бросился разнимать и в меня моментально впились сорок остреньких коготков и не менее шестидесяти четырех отточенных клычков, я сам заорал и еле выдрался из этой мясорезки, а следом Лиза, победно размахивая трусиками и лифчиком, перепорхнула с дивана на раскладушку.

Женя, брошенная на диване, зарылась в одеяло и разрыдалась.

Мне как-то неловко стало голым стоять между ними, я нашел свои трусы и натянул их под насмешливым взглядом Лизы.

— И как тебе моя Женечка? Не разочаровала, надеюсь?

— Отнюдь, — сказал я, присаживаясь на раскладушку.

— Вот и прекрасно, — вспыхнув, сказала Лиза. — Ей-богу, на такое дело не жаль одного любовника.

— Да будет тебе, — ответил я. — По-моему, я уже искупил свою вину кровью.

Я показал ей одну и другую, несколько глубоких царапин.

— Так тебе и надо, — она подышала на одну из них, под правым соском, и поцеловала, а Женя, бедная, все рыдала, пока мы зализывали друг другу раны.

— Послушай, так не годится, — сказал я; мы переглянулись и перебрались на диван.

— Да будет тебе, Женька! — заунывно, как на панихиде, начала Лиза. Женька, брось ты это мокрое дело!

Женя взревела, как алеутский сивуч.

— Нет, ну что это такое, а?.. Прекрати, Женька! Рыдать в тот самый момент, когда у меня появилась сестра с человеческим лицом… Женечка, я тебя очень люблю, честное слово!

Женя рыдала навзрыд. Мы с Лизой по очереди припадали к ней, гладили и успокаивали, иногда скептически переглядываясь, потому что имели представление о ее возможностях по этой части.

— Не плачь, Женечка! — уговаривала Лиза. — Не плачь, миленькая, я никогда так больше не буду!.. (Услышав это, Женя зарыдала с возмущением.) Хочешь, я уйду, а? Насовсем уйду, на вокзал! — При этом Лиза поглядывала на меня с хитрецой. — Я уеду, Женечка, ты только не плачь, хорошо?

— Я сама уйду-у-у… — рыдала безутешная Женя. — Ноги моей здесь больше не будет!.. Это ты все подстроила, Лизка, ты! Это подло, подло, бесчеловечно!.. Да, я низкая, я развратная, но я не лезла в постель к твоим мальчикам, не устраивала засад! Это подло, Лизка, это подло, подло!..

Слава богу, подумал я. Прорезалось. Сестрицы ожесточенно заговорили. Я сходил на кухню, поставил чаю, потом присел на диван рядом с голенькой Лизой, которую Женя тотчас ревниво прикрыла от моих глаз одеялом; в остальном, похоже, им было не до меня, про меня забыли, так что я запросто залез под общее одеяло и притаился; теперь мы все трое плыли на диване в рассвет.

— Для тебя это как семечки грызть, а я не могу так и не хочу! — то ли проповедовала, то ли оправдывалась Женя. — Ты думаешь, я завидую тебе? Как бы не так! Да я жалею тебя, вот именно, вот именно что жалею, хотя ты смелее меня, моложе, только молодость твоя завтра пройдет, Лизка, не успеешь оглянуться, как окажешься у разбитого корыта, вот помяни мое слово…

Лиза смиренно отвечала в том смысле, что все это так и гореть ей синим пламенем, зато Женя рождена для счастья, как птица для полета, на что Женя отвечала, что не надо иронизировать, но действительно, и пусть она тоже оступилась разок, пусть она тоже оказалась развратной (но не такой, как Лизочка, не такой!), пусть она толстовата для нынешних худосочных мод и парней, все равно она по-своему моложе, красивее и богаче Лизы, потому что у нее есть внутренний мир, идеалы, ценности и место для большой пышной любви навсегда — чего, разумеется, за нами с Лизой отродясь не водилось.