– Я Сюзанна де ла Тремуйль де Тальмон, сударь, если вы меня узнали.

– Еще как узнал. Не хитрите, дорогая, не узнать вас невозможно!

– Признаться, я не понимаю, что вы хотите этим сказать.

– Не понимаете? – рявкнул он. – Да чего же можно ожидать от женщины, которая все свободное время проводила рядом с этой австрийской шлюхой!

Я опустила глаза и дала себе слово, что ни за что не вспылю. Пусть он болтает что хочет. Мне нужно вернуть мое имущество. Я только сейчас впервые подумала, что и Сент-Элуа, должно быть, тоже подлежит секвестру.

– Садитесь, – приказал он, буквально швыряя мне дубовый стул. – Это сидение похоже на скамью подсудимых, но вполне возможно, что всем нам придется узнать, что это такое. Так что привыкайте.

Эта мрачная ирония была уже больше похожа на него, Дантона. Я невольно успокоилась, раздумывая, как найти к нему правильный подход.

– Я знаю ваше дело, дорогая. Там много всего наворочено. Я вдруг подумала, что тогда, в карете, он говорил со мной вежливее, но более сухо. Теперешнее его обращение «дорогая» не оскорбляло меня своей фамильярностью, а скорее успокаивало.

– Черт возьми, вы же прелестная женщина. Я ненавижу аристократок, но я обожаю красивых женщин. И очень им сочувствую, когда они попадают в сложный переплет. Почему бы вам не уехать в Вену? Бродя по этим бюрократическим заведениям, вы дождетесь, что вас просто-напросто арестуют.

– За что? – спросила я сухо. – Ведь я ни в чем не виновата.

– Ба, девочка моя, вы болтаете глупости! – прорычал он даже с некоторой долей сочувствия. – Это вам кажется, что вы невиновны. А кто же, по-вашему, должен отвечать за то, что вы были красивы и богаты и блистали в свете, когда другие работали?

– Но я же не выбирала для себя такой судьбы. В моем кругу это было принято. К тому же я женщина.

– Отличная женщина, черт побери! Так поезжайте в Вену.

– Но я не могу, – взмолилась я, уже глотая слезы. – Поймите, у меня так мало денег. А без денег трудно выхлопотать заграничный паспорт. Как же я уеду? Поэтому я и хочу вернуть себе дом, чтобы хотя бы продать его.

– Ваш дом будет продан с торгов, и пытаться сопротивляться этому – значит делать непростительные глупости.

Я принялась говорить быстро и бессвязно:

– Почему же? Ведь он секвестрирован не по праву. Мой муж не эмигрант. Он даже не уезжал никуда. Он погиб здесь. Еще три года назад. Это многие люди знают. Его растерзали санкюлоты. Но он был в Париже, клянусь вам в этом!

– Я верю, – спокойно сказал Дантон. – Но все это вам будет легче доказать Господу Богу, чем Коммуне.

– Я ведь говорю правду! Они не имеют права мне не поверить! Я найду доказательства… Найду гвардейцев, они видели моего мужа. Найду прислугу… Да и Лафайет…

– Лафайет сейчас в армии. И если вы вздумаете делать ставку на него, то быстро прогорите.

– Почему? – в который раз спросила я.

– Потому что его время прошло. Он сам скоро станет эмигрантом.

Я вспомнила о взаимной ненависти, существовавшей между Дантоном и Лафайетом, и решила оставить эту тему.

– Но ведь есть же другие свидетели, надо только найти.

– Вас не станут слушать, – мягко возразил он. – И знаете почему? Знаете, упрямый вы мул? Потому что вы бывшая. И это, черт возьми, чертовски для вас опасно. Они теперь охотники, а вы дичь.

– А вы… разве вы не можете мне помочь?

Он поднялся со стола, на котором сидел в продолжение всего нашего разговора, прошелся по кабинету, набивая трубку.

– Помочь вам? – свирепо прорычал он. – Я патриот!

– Но вы были так добры ко мне! Вы единственный, кто выслушал меня в этом учреждении!

– Я могу только дать вам два совета.

Я тяжело вздохнула. Значит, если уж Дантон отказывает, то дело действительно плохо. Как ни странно, но к этому человеку, который продавался направо и налево, я испытывала доверие. Ах, если бы он захотел помочь мне…

– Вы хотите выслушать их?

Я подняла голову, тыльной стороной ладони вытерла слезы на щеках.

– Дайте мне сначала воды.

Он протянул мне пожелтевший казенный стакан. Я быстро напилась, несколько раз поперхнувшись.

– Хорошо, я рада услышать от вас хотя бы советы. Что вы хотите мне сказать, господин Дантон?

– Прелесть моя, берегитесь Клавьера.

Я уставилась на него с ужасом и недоумением.

– Я говорю не о его старикашке отце, который лезет в политику. Я имею в виду молодого Рене Клавьера, самого крупного банкира во Франции и, возможно, в Европе. Берегитесь его.

– Н-неужели он приложил к этому руку? – спросила я заикаясь.

– Он имеет на вас огромный зуб. Не знаю, с чем это связано. Но мне совершенно ясно, что Клавьер вытащил вас из тюрьмы только затем, чтобы затолкать в полное безденежье. Если вы останетесь во Франции, он сделает это, и довольно быстро. Впрочем, своего он уже достиг. На его стороне миллионы и закон. Знаете, почему я лишен всякой надежды на то, что ваш дом можно спасти? Потому что его купит с торгов Клавьер, и это я знаю совершенно точно. А то, на что он положил глаз, от него не уходит.

– И что же я должна делать?

– Уехать, моя прелесть. И не дразнить его.

Я вздохнула так, точно у меня на плечах был огромный груз. Слезы на глазах высыхали, и ко мне возвращалась былая энергия.

– А какой другой совет?

– Он касается вашего остального имущества – тех крох, что остались. Исключая, разумеется, дом.

Я резко поднялась со стула, подалась вперед.

– О, говорите, говорите скорее! Я сделаю все, что вы скажете. Я хочу сохранить свой замок. И мне так нужны деньги!

– Вы должны пойти к этому крючкотвору, министру юстиции Дюпору. Он примет вас. Расскажите ему свое горе. Эта крыса поможет вам.

Удивлению моему не было границ.

– Поможет сохранить Сент-Элуа? Но почему?

– Тут есть одна тонкость. Вы ему понравитесь, – напрямик заявил Дантон. – По крайней мере, я так думаю. Дюпор сластолюбив. Если вы согласитесь удовлетворить его желание, он сохранит для вас замок. Я знаю, у него для этого достаточно лазеек.

Он усмехнулся тяжелой усмешкой и добавил:

– Видит Бог, будь я министром, я бы поставил вам такое же условие. Но у меня нет пока такой силы, как у Дюпора, и я не хочу вас обманывать. Вас и так еще тысячу раз обманут.

Я сидела, опустив голову. Чувство бессилия, полнейшей беспомощности обрушилось на меня и давило, как тысяча скал. Никогда я еще не попадала в такое положение.

– Он старый, да? – вырвалось у меня.

– Это зависит от того, как вы посмотрите на его возраст. Ему под сорок. Вы придетесь ему по вкусу, не беспокойтесь.

– О Боже!

Я мельком взглянула на себя в зеркало: лицо у меня было бело как мел, глаза пустые, губы плотно сжаты. Дантон перехватил мой взгляд.

– Ну-ну, вы должны радоваться хотя бы тому, что вы все знаете наперед. А один раз вытерпеть страсть министра не так уж страшно. Или вас сильно смущает мысль о том, кто вы и кто он?

Я сжала зубы.

– Да, смущает. И если он посмеет потом обмануть меня, я его прикончу.

– Вы говорите так, дорогая, будто имеете опыт.

Я вдруг вспомнила о безансонском гвардейце. Безлунная ночь, караулка, лампа на столе… Он приставал ко мне. И я убила его. Да, наверняка убила. И это меня никогда не мучило. Тогда я была в таком исступлении, что могла совершить все, что угодно. И я чувствовала, что встреча с министром способна возродить во мне то самое зверское исступление – чувство, которое много лет назад толкало Антонио убить Антеноре Сантони, а Винченцо – упрямо идти навстречу своей смерти.

– Вам надо слегка переодеться, – звучал у меня в ушах голос Дантона. – Этот человек не любит элегантных женщин. И постарайтесь говорить с ним так, чтобы он чувствовал, что вы от него полностью зависите.

Я поднялась, медленно, как сомнамбула, пошла к выходу. У самой двери обернулась.

– Мне будет очень трудно, да, сударь?

– Да, судьба к вам сейчас не благосклонна.

– Но еще ведь не конец игры. Я еще могу выиграть.

Стремительно, всем своим видом заставляя клерков посторониться, я спустилась по лестнице в вестибюль. Там меня ждал Брике.

– Вы плакали? – осведомился он. Я сжала его руку.

– Пойдем, – сказала я твердо, но безучастно. – И ради Бога, ни о чем меня не спрашивай.

8

Моему пажу ужасно хотелось есть: я это поняла, едва мы вышли из Ратуши на улицу. Да и я чувствовала сильный голод. Со вчерашнего вечера во рту у меня не было ни крошки, а тем временем часы уже пробили полдень. Мы брели по улицам по щиколотку в воде, разыскивая дешевый кабачок. Я знала, что в гостинице Дениза уже приготовила что-то, но идти туда мне не хотелось. Пока я была на улице, решимость не покидала меня.

– Мадам, но ведь сейчас везде дорого! – восклицал Брике. – Вы только подумайте, какие очереди у лавок. Значит, в трактирах и того хуже. Так уж лучше было бы ухватить хороший кусок в приличном месте и за приличную цену, чем хлебать помои в какой-то забегаловке, где тоже сдерут немало…

– Ты же знаешь, что у меня нет денег.

– Что, совсем?

– Есть, но мало.

– Так идемте к папаше Лантье! Уж где-где, а у него всегда еды сколько угодно.

Я приказала ему замолчать и поискать какое-нибудь менее блестящее заведение.

Брике нашел его мгновенно, прямо за углом, в подвале старого дома, помнившего еще, наверно, времена Генриха IV Вывеска гласила, что кабачок «Сюрпризы Дианы» является лучшим в Париже. Столь смелое заявление, отнюдь не соответствующее действительности, заставило меня ожидать только плохих сюрпризов.

– Ты, наверно, хочешь меня ограбить! – раздраженно сказала я, едва переступив порог.

Брике захныкал, а я невольно подумала, что становлюсь мелочной и склочной. Но что поделаешь, если жизнь так дорога, а в кармане у меня каких-то жалких сто ливров. И взять денег мне было негде. Если мне удастся спасти Сент-Элуа от секвестра, это будет чудо.