— Чего же он хотел? — спросила я.

Джейми глянул на меня, потом отвел глаза. Темнота скрывала его черты, но мне казалось, он смущен.

— Меня, — ответил он.

Я остановилась так внезапно, что лошадь мотнула головой и укоризненно заржала. Джейми снова передернул плечами.

— Он заговорил об этом в самых откровенных выражениях. Если я отдамся ему, он отменит вторую порку. Если нет — я пожалею о том, что родился на свет. Так он сказал.

Мне стало дурно.

— А я уже в ту минуту испытывал примерно такое желание, — продолжал Джейми даже с некоторым юмором. — Живот заболел так, словно я наглотался битого стекла, и если бы я не сидел, коленки у меня застучали бы одна о другую.

— Ну и что… — начала было я, но голос прозвучал так хрипло, что пришлось откашляться, прежде чем продолжать. — Что же ты сделал?

— Я не стану лгать тебе, Саксоночка. — Джейми вздохнул. — Я очень призадумался, очень. Рубцы после первой порки были так свежи, что я едва терпел прикосновение рубашки. Когда я вставал на ноги, голова у меня кружилась. Вынести это еще раз… связанный, беспомощный, стоишь и ждешь следующего удара… — Он непроизвольно задрожал. — Я не имел об этом представления, но мне казалось, что мне по крайней мере не будет больно. Бывало, что люди умирали во время наказания плетьми, Саксоночка, и, глядя на его лицо, я понял, что стану одним из таких, если не соглашусь на его предложение. — Джейми снова вздохнул. — Но… я еще чувствовал поцелуй отца на своей щеке, я думал о том, что он мне сказал… нет, я не мог этого сделать, вот и все. Я, конечно, не мог не думать, что может значить для моего отца моя смерть. — Он как-то странно фыркнул, словно во всем этом было нечто забавное. — Но вместе с тем я помнил, что этот человек уже изнасиловал мою сестру, — дьявол его побери, чтобы он заполучил и меня!

Я не находила это забавным — ни в малой мере! Я увидала Джека Рэндолла в новом, еще более отталкивающем свете. Джейми потер себе шею сзади и опустил руку на луку седла.

— И я собрал немногую оставшуюся у меня смелость и сказал «нет». Я произнес это громко, во всю силу легких, и добавил все те прозвания, каких он заслуживал. — Джейми скривился и продолжал: — Я боялся, что переменю решение, если начну над этим раздумывать. Я хотел быть уверенным, что отступать некуда. Впрочем, я не думаю, — добавил он, помолчав, — что существует какой-либо тактичный способ ответить отказом на подобное предложение.

— Вот именно, — согласилась я. — Кроме того, я полагаю, он бы не обрадовался, что бы ты ни сказал.

— Он и не обрадовался. Ударил меня по губам, чтобы заставить замолчать. Я упал — я ведь был еще очень слабый, а он стоял надо мной и смотрел на меня сверху вниз. Я сообразил, что не следует пытаться встать на ноги, и лежал на полу до тех пор, пока он не вызвал солдат, которые отвели меня обратно в тюрьму. А у него даже выражение лица не изменилось. Он только-сказал: «Увидимся в пятницу», словно назначал деловое свидание.

Солдаты отвели Джейми не в ту камеру, где он находился вместе с тремя другими заключенными. Его поместили в маленькую отдельную камеру, где он должен был ждать пятницы в полном одиночестве, если не считать ежедневных посещений гарнизонного врача, который лечил его раны.

— Настоящим-то доктором он не был, — сказал Джейми, — но в доброте ему не откажешь. Когда он пришел на второй день с гусиным жиром и древесным углем, он принес мне маленькую Библию, она осталась после заключенного, который умер. Сказал мне, что хоть я и папист[35], но независимо от того, принесет ли мне облегчение слово Божие, я могу сравнить мои страдания с муками Иова. — Джейми рассмеялся. — Как ни странно, это принесло мне утешение. Господь наш тоже был подвергнут бичеванию, но мне по крайней мере не предстояло быть после этого распятым на кресте. С другой стороны, — заметил он рассудительно, — Спаситель не был вынужден выслушивать от Понтия Пилата непристойные предложения.

Джейми сохранил маленькую Библию. Он порылся в седельной сумке, достал книгу и протянул ее мне посмотреть. Это оказался потрепанный том в кожаном переплете, длиной примерно в пять дюймов, напечатанный на такой тонкой бумаге, что буквы на одной стороне листа проступали на другую. На форзаце было написано: «Александер Уильям Родерик Макгрегор. 1733». Чернила выцвели и расплылись, а крышки переплета покоробились, словно книга не один раз побывала в воде.

Я с любопытством рассматривала книгу. Должно быть, для Джейми она представляла ценность, если он пронес ее с собою через все странствия и приключения последних четырех лет. Я вернула ему книгу.

— Никогда не замечала, чтобы ты ее читал.

— Я храню ее не ради этого, — ответил он и убрал Библию на прежнее место, пригладив большим пальцем отставший край истрепанного переплета. — Это долг по отношению к Алексу Макгрегору… Как бы то ни было, — вернулся он к своей истории, — настала наконец и пятница, и я не знаю, был ли я этому рад или нет. Я считал, что страх ожидания хуже самой боли. Но когда время пришло… — Он сделал тот самый странный жест, каким обычно сопровождал воспоминания о перенесенном ужасе, — передернул плечами. — Ладно, ты видела рубцы. Знаешь, что это такое, как оно было.

— Только от Дугала. Он говорил, что был там.

Джейми кивнул:— Точно, он там был. И мой отец тоже, хотя тогда я этого не знал. У меня ничего в голове не умещалось, кроме моих собственных дел.

— Вот оно что, — медленно выговорила я. — И твой отец…

— Ммм… Тогда оно и случилось. Некоторые говорили мне потом, что на половине экзекуции меня посчитали мертвым, и я думаю, мой отец тоже так подумал. — Он помолчал, а когда заговорил снова, голос звучал глухо: — Дугал говорил, что, когда я упал, отец проговорил что-то невнятное и приложил руку к голове. А потом свалился как подкошенный. И больше не встал.

Птицы пробудились в зарослях вереска и начали утреннюю перекличку в еще темной листве деревьев. Голова Джейми была опущена, лица не видно.

— Я не знал, что он умер, — произнес он тихо. — Мне сказали только через месяц, когда решили, что я достаточно окреп, чтобы вынести это. Поэтому я не хоронил своего отца, как должен сын. И я не видел его могилу, потому что боялся поехать домой.

— Джейми, — сказала я. — О Джейми, милый… Наступило молчание, показавшееся мне очень долгим.

— Но ты не должен… ты не можешь считать себя ответственным за все, — снова заговорила я. — Ты ничего не мог поделать, и ты не мог поступить иначе.

— Нет? — переспросил он. — Возможно, что и так, хотя иногда я думаю, не выбрал ли бы я другой путь, повторись все это сначала. Я понимаю, но не могу не чувствовать того, что чувствую: я довел его до смерти своими собственными руками.

— Джейми… — начала я и замолчала, ощутив свою полную беспомощность.

Некоторое время он ехал молча, потом выпрямился и расправил плечи.

— Я никому об этом не рассказывал, — произнес он отрывисто. — Но решил, что ты теперь должна это знать — я имею в виду Рэндолла. Ты имеешь право знать, что стоит между им и мной.

«Что стоит между им и мной». Жизнь хорошего человека, честь девушки, грязное вожделение, нашедшее выход в крови и страхе. А теперь, подумала я, ощущая спазм в желудке, к перечню надо добавить еще кое-что. Меня. Я впервые осознала со всей отчетливостью, что пережил он там, на окне комнаты Рэндолла, стоя с незаряженным пистолетом в руке. И я начала прощать ему то, что он сделал со мной.

Словно прочитав мои мысли, он сказал, не глядя на меня:

— Понимаешь ли ты… то есть можешь ли ты понять, почему я должен был побить тебя?

Я ответила не сразу. Понять-то я поняла, но оставалась все же одна загвоздка.

— Я понимаю, — ответила я. — И насколько возможно, прощаю тебя. Одного я простить не могу, — произнесла я громче, чем собиралась, — я не могу простить, что ты бил меня с удовольствием.

Он склонился в седле, вцепившись в переднюю луку, и очень долго смеялся. Он упивался освобождением от напряжения, но наконец откинул голову назад и повернулся ко мне, Небо уже сильно посветлело, и мне было видно его лицо, изнеможенное и одновременно веселое. Царапины на щеке казались черными в сумеречном свете.

— С удовольствием! Саксоночка, — задыхаясь, заговорил он, — ты даже не представляешь, с каким удовольствием. Ты была такая… О Господи, ты выглядела очень мило. Я был ужасно зол, а ты так бешено колотила меня. Мне было противно причинять тебе боль — и одновременно хотелось этого. Господи Иисусе, — произнес он, и замолчал, чтобы вытереть нос. — Да, я это делал с удовольствием. Но, по правде говоря, ты могла бы поблагодарить меня за сдержанность.

Я снова начинала злиться. Щеки так и вспыхнули, несмотря на прохладный предрассветный воздух.

— Так это была сдержанность, вот оно что! А у меня сложилось впечатление, что ты упражнял свою и без того сильную левую руку. Ты меня чуть не искалечил, ты, заносчивый шотландский ублюдок!

— Если бы я хотел изувечить тебя, Саксоночка, ты бы об этом сразу узнала, — сухо ответил он. — Я имел в виду — после. Я же спал на полу, если ты помнишь.

Сощурив глаза, я в упор смотрела на него, тяжело дыша носом.

— Так вот что ты называешь сдержанностью!

— Да, я решил, что не стоит наваливаться на тебя, когда ты в таком состоянии, но мне ужасно этого хотелось. — Он опять засмеялся. — Тяжкая нагрузка для моих врожденных инстинктов.

— Навалиться на меня? — повторила я — выражение меня позабавило.

— Ну да, нельзя же было в тех обстоятельствах сказать про это «заниматься любовью», верно?

— Можешь называть это как тебе угодно, — сказала я. — Хорошо, что ты не делал попыток, иначе пришлось бы тебе утратить весьма ценные части твоего организма.

— Мне это тоже, приходило в голову.

— И ты считаешь, что заслужил благодарность? За то, что благородно не прибавил к избиению изнасилование? — Я просто задыхалась от злости.

Примерно полмили мы проехали в молчании. Потом Джейми тяжело вздохнул: