— Ох, Джейми!

— Да уж! Ты, наверное, заметила, что Энгус здорово знает свое дело? Он дал мне пятнадцать горячих, и я до сих пор могу точно показать, по какому месту пришелся каждый удар. — Он передернул плечами при этом воспоминании. — Отметины я носил целую неделю.

Он протянул руку и сорвал с ближайшей сосны пучок иголок. Расправил их веером между большим пальцем и остальными; в воздухе сильно запахло скипидаром.

— К сожалению мне после этого не дали спокойно уйти и позаботиться о своих болячках. Когда Энгус кончил порку, Дугал взял меня за шиворот и отвел в дальний конец Холла. Оттуда я должен был проползти обратно на коленях по каменному полу. Стоя на коленях возле кресла Колама, попросить прощения у мистрисс Фиц, у Колама, извиниться перед всеми собравшимися и, наконец, поблагодарить Энгуса за порку. Я чуть не разревелся, пока делал это, но Энгус отнесся ко мне благородно: подошел и помог мне встать на ноги. После этого мне приказали сесть на стул возле Колама и сидеть так, пока не кончится собрание. — Он понуро опустил плечи. — Это был худший час в моей жизни. Лицо у меня горело, и задница тоже, коленки все ободраны, и я мог смотреть только себе на ноги, но хуже всего было то, что мне ужасно хотелось писать. Я чуть не умер. Я бы скорее лопнул, чем обмочился на глазах у всех, но был близок к тому. Рубаха у меня насквозь промокла от пота.

Я с трудом подавила смех. — Разве ты не мог сказать Коламу, что с тобой?

— Он отлично знал, что происходит, да и все в Холле это заметили, я вертелся на стуле ужом. Люди заключили пари, выдержу я или нет. Колам отпустил бы меня, если бы я попросил, но на меня нашло упрямство. — Он улыбнулся немного застенчиво, на темном лице ярко забелели зубы. — Решил про себя, что лучше умру, чем попрошу. Когда Колам сказал, что я могу идти, я проделал это не в самом Холле, но сразу как из него вышел. Пристроился за какой-то дверью у стены и пустил струю, думал, она никогда не кончится. Вот так, — добавил он, распрямил руки и уронил на землю пучок сосновых иголок. — Теперь я тебе рассказал о самой скверной в моей жизни истории.

Я ничего не могла с собой поделать: хохотала так, что мне пришлось присесть на землю у дороги. Джейми терпеливо ждал целую минуту, потом опустился рядом со мной на колени.

— Чего ты заливаешься? — спросил он. — Это было совсем не смешно.

Но он и сам не удержался от улыбки. Я, все еще смеясь, покачала головой.

— Конечно, не смешно. История ужасная. Просто… я как будто вижу тебя: ты сидишь упрямый, зубы стиснуты, а из ушей пар.

Джейми хмыкнул, но тоже немного посмеялся.

— Не слишком-то легко быть шестнадцатилетним, верно?

— Поэтому ты и помог той девушке, Лаогере, тебе стало ее жаль, — сказала я, обретя спокойствие. — Ты-то знал, каково это.

Он был удивлен.

— Пожалуй, так, — сказал он. — В двадцать три года куда легче вытерпеть мордобой, чем публичную порку в шестнадцать. Раненая гордость причиняет самые большие муки, а в том возрасте особенно.

— Я думаю. Никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь с улыбкой ждал удара по физиономии.

— После удара тоже не заулыбаешься.

— М-да. — Я кивнула. — Но я думала… — начала я, но запнулась.

— Что ты думала? А, ты имеешь в виду меня и Лаогеру, — догадался он. — Думала ты, думал Алек, думала и сама Лаогера. Я бы поступил точно так же, если бы она была некрасивой. — Он ткнул меня под ребро. — Но ты мне, конечно, не поверишь.

— Я видела тебя с ней в тот день в алькове, — сказала я в свою защиту. — И кто-то все же научил тебя целоваться.

Джейми в смущении повозил ногами по пыли и виновато понурился.

— Саксоночка, я нисколько не лучше других мужчин. Стараюсь быть лучше, но не всегда получается. Ты, может, помнишь, как говорится у Святого Павла, что лучше жениться, чем сгореть от вожделения. Я тогда именно сгорал от вожделения.

Я рассмеялась — с легким сердцем, словно мне самой было шестнадцать.

— И ты женился на мне, — поддразнила его я, — чтобы не входить в грех соблазна?

— Ага. Тем-то и хорош брак, что делает обязательными те вещи, в которых при других обстоятельствах следует исповедоваться как в грехах.

Я опять закатилась.

— Ох, Джейми, я тебя ужасно люблю!

И тут настал его черед смеяться. Он перегнулся чуть ли не вдвое, потом уселся на обочину, обуреваемый весельем. Медленным движением откинулся назад и улегся на высокую траву, задыхаясь и взвизгивая от смеха.

— Что это с тобой? — уставилась я на него. Отсмеявшись, он сел и вытер глаза. Бурно дыша, тряхнул головой.

— Мурта был прав насчет женщин. Саксоночка, ради тебя я рисковал жизнью, я совершил кражу, поджог и нападение, да еще и убил человека. В награду ты изругала меня, унижая мое мужское достоинство, пнула по яйцам и расцарапала мне лицо. Потом я избил тебя до полусмерти и рассказал тебе о самых унизительных для меня вещах, какие со мной случались, и ты говоришь, что любишь меня.

Он уткнулся головой в колени и снова засмеялся. Наконец он поднялся и протянул мне руку, другой рукой вытирая глаза.

— Не очень-то ты благоразумна, Саксоночка, но ты мне очень нравишься. Идем, нам пора.

Было уже поздно или, если хотите, рано, надо было ехать верхом, иначе мы не успели бы в Баргреннан до рассвета. Я теперь чувствовала себя настолько хорошо, что могла сидеть в седле, хоть это и было немного болезненно.

Некоторое время мы ехали в доверительном молчании. Погруженная в собственные размышления, я думала о том, что же произойдет, когда и если я найду наконец дорогу к каменным столбам. Выйдя замуж за Джейми по принуждению и полагаясь на него по необходимости, я с течением времени все больше привязывалась к нему.

Возможно, весьма существенное значение приобретали и его чувства по отношению ко мне. Связанный со мною вначале в силу стечения обстоятельств, позднее — узами дружбы, а еще позднее — на удивление сильным физическим влечением, он ни разу, даже случайно или мимоходом, о своих чувствах не обмолвился. И все же.

Он рисковал жизнью ради меня. Быть может, в силу церковного обета: он поклялся защищать меня до последней капли крови, и я верила, что такую клятву он принимал всерьез.

Поэтому я была особенно тронута, когда он внезапно допустил меня в мир своих переживаний и личной жизни. Если его чувства по отношению ко мне были такими, как мне казалось, то как он воспримет мое внезапное исчезновение? Остатки моего физического недомогания отступили в сторону, едва я столкнулась с этими беспокойными мыслями.

Мы были примерно в трех милях от Баргреннана, когда Джейми нарушил молчание.

— Я не рассказывал тебе, как умер мой отец, — вдруг проговорил он.

— Дугал говорил мне, что у него был удар — я имею в виду апоплексический удар, — сказала я, несколько удивленная.

Мне подумалось, что Джейми, погруженный, как и я, в свои мысли, вспомнил об отце в связи с нашим недавним разговором, но я не могла себе представить, почему он обратился именно к такому предмету.

— Это верно. Но только… он… — Джейми помолчал, обдумывая, очевидно, с чего начать, потом, передернув плечами, отбросил колебания. Глубоко вздохнул и заговорил: — Ты должна узнать об этом. Оно имеет отношение… к важным для нас вещам.

Дорога здесь была достаточно широка, чтобы ехать рядом; приходилось только очень внимательно следить, как бы не наткнуться на торчащие из земли острые камни, и я испытывала запоздалую благодарность Дугалу за то, что лошадь для меня он явно выбрал с толком.

— Это случилось в том самом форте, — снова заговорил Джейми, объезжая опасный участок дороги, — где мы побывали вчера. Куда Рэндолл и его люди привезли меня из Лаллиброха. Где меня пороли. Через два дня после первой порки Рэндолл велел привести меня к себе в кабинет. Двое солдат забрали меня из тюремной камеры и отвели к нему в комнату, в ту самую, где я нашел тебя, — ведь я же знал туда дорогу. Когда мы вышли во двор, то встретили моего отца. Он узнал, куда меня увезли, и приехал, чтобы попробовать как-нибудь меня вызволить — или хотя бы убедиться, что со мной все в порядке.

Джейми легонько подтолкнул своего коня каблуком под ребра и прищелкнул языком, подгоняя его. Еще не было признаков дневного света, но облик ночи уже изменился. До рассвета оставалось не больше часа.

— Только увидев отца, я осознал, насколько был там одинок — и как мне было страшно. Солдаты не хотели оставлять нас наедине, но поздороваться позволили. — Джейми проглотил комок в горле и продолжал: — Я сказал отцу, что прошу прощения — за Дженни и вообще за все происшедшее. Он велел мне замолчать и крепко прижал к себе. Спросил, очень ли мне больно, — он знал, что меня пороли плетью, — и я ответил, что все в порядке. Тут солдаты заявили, что мне пора идти, отец крепко сжал мои руки и напомнил, чтобы я молился. Он сказал, что будет со мной, что бы ни произошло, велел выше держать голову и не терзать себя тяжелыми мыслями. Поцеловал меня в щеку, и солдаты меня увели. Так я видел отца в последний раз.

Голос у Джейми звучал твердо, но глуховато. У меня перехватило горло; я прикоснулась бы к Джейми, но в это время дорога как раз шла по узкой лощине, и я немного отстала. К тому времени, как я снова поравнялась с ним, Джейми уже справился со своим волнением.

— Ну. вот, — продолжал он. — Я вошел в комнату к капитану Рэндоллу. Он выслал солдат, мы остались одни, и он предложил мне стул. Сказал, что отец посулил залог за мое освобождение, но, поскольку я совершил серьезное преступление, меня нельзя освободить под залог без особого распоряжения, подписанного лично герцогом Арджиллом, власти которого мы подлежим. Из этого я понял, что мой отец направился к Арджиллу. Тем временем Рэндолл заговорил о повторном бичевании, к которому я был приговорен.

Джейми на минуту прервал свой рассказ, словно бы не зная, как продолжать.

— Мне показалось, — заговорил он снова, — что он как-то странно ведет себя. Очень доброжелательно, но за его сердечностью скрывалось что-то, чего я не мог понять. Он не спускал с меня глаз, будто бы чего-то от меня ожидал, хотя я сидел совершенно неподвижно. Он почти извинился передо мной, сказав, как сожалеет, что наши отношения с самого начала сложились так скверно. Он-де хотел бы, чтобы все было иначе, и так далее… — Джейми покачал головой. — Я представить себе не мог, чем он толкует: всего два дня назад он сделал все от него зависящее, чтобы меня запороли до смерти. Но когда он затем перешел к сути дела, то выражался достаточно прямо.