Я предлагаю уехать, сбежать.

Нина боится Вяземского, говорит, что он найдет беглецов где угодно. Я убеждаю, что наша страна велика и беспорядочна, и в ней легко затеряться так же, как и травинке в стогу сена.

А то в другое время и я впадаю в уныние. Ну, в самом деле, сколько мне еще осталось? Врачи качают головами. Может, год, а может, и день. Какое право я имею дергать ее и требовать отказаться от всей жизни – ради меня. Ведь я не могу ничего ей обещать.

Озвучил ей это осторожно.

– А кто может? – Она склонилась мне на плечо. – Вон, прошлой зимой, муж моей знакомой Анисимовой возвращался с заседания. Его только что сделали секретарем, ужасно он этого повышения дожидался. Так разгорячился, что даже шапку бобровую с головы сдернул. А тут сосулька с крыши возьми да соскользни… И стала моя Анисимова вдовой секретаря.

– Ты всегда найдешь, чем утешить… Только отчего-то мне кажется, ты не сильно опечалилась от таких вестей.

– Он мне никогда не нравился. Подлый мелкий человек, которому лишь бы доносить и наушничать.

В этом вся она. Предпочитает промолчать, но уж если ей задать вопрос, то ответит честно и прямо, и тем, кого она недолюбливает, не избежать ее оценки – всегда, впрочем, обоснованной и справедливой.

Так мы и живем. В минуты сомнения то я убеждаю ее в том, что мы владеем сокровищем, то она меня.

Нельзя забывать и того, что Вяземский угрожал моему семейству. Но я уже все решил. Если Нина согласится быть со мной, я пойду к ее мужу и поговорю с ним без обиняков. В конце концов мы оба воевали, так что нечто общее у нас есть. Он человек хоть и властный, и резкий, но, может быть, здравомыслящий.


20 августа 1933

Меня спасают только сердечные капли и Нина. Все остальное плохо.

Я не знаю, как это произошло, но угроза нависла над Сухаревой башней нешуточная. Не думал я, что все зайдет так далеко. Хотя чего я ждал? Храм Христа Спасителя был взорван без промедлений. Но то обрядовое, сакральное строение, которому не место в государстве безбожников, а Башня… Чем она кому мешает? Движению транспорта? Смешно. Кое-кто говорит, она ветхая. Так это неправда. После реставрации она сильна и могущественна, ей стоять и стоять посреди площади, внушая трепет.

Архитекторы взволнованы. Инициативная группа (Грабарь, Фомин, Жолтовский) готовит коллективное письмо товарищу Сталину. Объясняют, насколько ошибочно стремление разрушить Башню, какой непоправимый урон может быть нанесен городу из-за недомыслия и в пылу революционно-реформаторской горячки. Надеюсь, он во всем разберется. Он должен разобраться, его великодушие и справедливость не вызывают вопросов и сомнений, я более чем уверен, что беспредел, временами творящийся вокруг, происходит с недоброй руки каких-то приближенных прихвостней (не буду называть имен), в их темных интересах и без его ведома. Он бы до такого не допустил.

Сам я вечерами теперь занят в нашей архитектурной мастерской, участвую в разработке проекта реконструкции площади, который позволит решить транспортную проблему без таких кардинальных и роковых – не могу сказать «изменений» – разрушений. Предложений много, как то:

1) прорубить шесть арок в нижней части Башни, через них проложить трамвайные пути и пустить транспорт и пешеходный поток;

2) перенести транспортный поток западнее, смещаясь в сторону Самотеки;

3) пробить под площадью тоннель (во-первых, метростроевцы уже давно приступили к устройству в городе метрополитена, и необходимые навыки уже получены, во-вторых, в том месте уже существует подземный ход, соединяющий бывший особняк Брюса на Мещанской с подвалами Башни, – я сам его видел, когда мы с Сытиным и Суховым вели работы по реконструкции и реставрации в 25-м году.);

4) Фомин предлагает устроить круговое движение по площади. Сейчас в спешном порядке разрабатывают график движения автотранспорта на этом участке. Работа не вполне архитекторов и проектировщиков, но теперь отчаянные времена, и нет смысла решать, кто чего умеет делать. Когда человеку надо – он может практически все.

(час спустя)

Меня вот сейчас осенило, бегал телефонировать Генделю. Его идея насчет переноса каменных зданий с отрывом от фундамента – настоящая находка. Надо сообразить, сможем ли мы это сделать с Башней. Тогда она спасена наверняка. Правда, такое еще ни разу не осуществляли, но ведь Советский Союз тем и славен, что он идет по непроторенной дороге и все делает впервые, притом многое – с большим успехом!

Через два часа у меня с Генделем встреча.


28 августа 1933

Разработали график движения, сумели, я же говорил! Отправили коллективное письмо. Причем не только товарищу Сталину, но и товарищу Кагановичу, он как первый секретарь Московского комитета ВКП(б) лично отвечает за решения по городу. Остается только ждать. Как же я не люблю ожидание, это бессмысленное оцепенение, когда уже все сделано, и больше ничего от тебя не зависит.

Но было бы во сто крат горше и тягостнее ожидать высочайших распоряжений, не будь рядом со мной моей Нины. Синичка моя мысленно всегда со мной, как и я с нею. Я ей поведал, что когда Мейерхольд поставил «Свадьбу Кречинского», мне не захотелось идти. Боялся, что нахлынут воспоминания, мы ведь тоже смотрели с нею эту пьесу. И тот разговор о Сухово-Кобылине и его француженке… Боялся не справиться с воспоминаниями. Она смеялась как сумасшедшая, даже закашлялась. А потом призналась, что и она тоже не пошла по той же самой причине. У нас есть такое взаимопонимание, такое чутье друг друга, что даже страшно об этом писать. Не хочу сглазить. Быть может, когда-нибудь ученые объяснят это все с точки зрения науки, пока же мне это представляется совершеннейшей магией.

Жена устроилась в паспортный стол, паспортисткой. Оно и понятно, после того, как Людочка выпорхнула из родительского гнезда, а Саша все пропадает на своих собраниях (он очень увлечен общественной работой), жене дома скучно. Я только рад, мне хорошо от мысли, что ее жизнь идет без меня. Мысли о возможном моем уходе ничуть меня не угнетают. Это эгоизм, но ничего не могу с собой поделать. Иногда смотрю на Идалию Григорьевну почти с недоумением: кто это, зачем она тут, со мной? Вчера она так бурно выражала недовольство и осуждение от развода наших знакомых, Савельевых.

– Неужели ты не допускаешь мысли, что врозь им будет лучше, чем вместе в браке? – спросил я ее.

А она грохнула кастрюлей об стол:

– Нет, не думаю.

Вот так, безапелляционно. Мне показалось, что она сказала правду – вот именно, что не думает. Живет по накатанной, не давая себе труда хоть на минуточку остановиться, взвесить все, понять, что чужая душа, потемки, что жизнь куда полнее и страннее, чем учили родители, которым, конечно, нужно было удержать молодежь от глупостей любой ценой, даже ценой неправды и лицемерия. Нет, вместо этого она уверена, что может судить обо всем и обо всех. Могу себе представить, какими словами она помянет меня и Ниночку, если узнает…

А Нина удивительна. Она не боится за себя, боится лишь за меня, за нас вместе, за мою семью – хотя должна бы недолюбливать и ревновать. И ревнует, конечно, но это ничего не меняет. Такие люди редко становятся счастливыми, ведь счастье часто может показаться уделом единоличников, эгоистическим стремлением. И уж никогда оно не бывает всеобщим… Помню, на концерте классической музыки она вдруг вздохнула.

– Не нравится? – спросил я у нее.

А она качает головой и шепчет:

– Нравится! Просто переживаю. Я часто боюсь понапрасну. Боюсь оплошностей, но не своих даже, а кого-то рядом. Что неправильно на пюпитре перевернут ноты, или рассыплют… Что сфальшивит скрипач. Что балерина споткнется, не докрутив фуэте, – или, что много хуже, парт-нер ее уронит…

Тут на нас зашикали, и мы, переглянувшись, принялись хихикать, как гимназисты.


5 сентября 1933

Только и слышу весь день, что о вчерашнем совещании архитекторов. Сам не присутствовал. Во-первых, не тот статус, во-вторых, я беспартийный, а туда беспартийным ход был заказан. Каганович, говорят, был в ударе, говорил что-то о «завалящих церквушках» и осуждал, что мы кидаемся защищать каждую из них, не руководствуясь принципами коммунизма. Что якобы неправильно так остро протестовать… Что, дескать, интеллигенция вечно стонет и сетует и пытается подбирать крохи и щепки, складывая их в шкатулки наподобие музеев и культурных фондов. Но если не мы, то кто? Рабочим, с утра до ночи пропадающим в своих цехах, нет дела до архитектуры. Торговкам, солдатам – им всем нет дела до искусства. И это правильно. Я не лезу с советами, как хлебозаводу выпекать булки. Так уж завелось в роду человеческом, что за культурное наследие отвечают одни, а за продовольствие – другие, за земледелие третьи. Можно назвать это разделением труда и козырнуть в угоду нынешней моде, помянуть Энгельса с его «Анти-Дюрингом», я же считаю, что каждый должен заниматься своим делом, тем, в чем он хорош и разбирается досконально, и не лезть в другие отрасли и направления, стараясь разбираться и в них тоже, высказывая свое мнение. Мнение будет некомпетентным и вредительским. И ладно бы мнение, но предпринимать нечто настолько разрушительное! Нет, это выше моего понимания и одобрения. Хотя кто я такой, чтобы одобрять…

Так или иначе, глубокоуважаемый Лазарь Моисеевич хоть и попенял за нашу косность, но, к счастью, согласился с предложениями моих коллег и заверил, что если проект реконструкции площади окажется удачным, Башня останется нетронутой.

Можно вздохнуть с облегчением. Поскольку проекты и письмо я видел лично, своими глазами, то в рациональности и здравости предложенных правительству идей сомневаться не приходится, любая хороша. Остается только ждать, которую выберут.

В мастерской царит облегчение. Полностью его поддерживаю.


20 сентября 1933

Город облит золотом, охвачен осенью, которая здесь так хороша, так прозрачна и звонка, что невозможно ни усидеть в доме, ни закрыть окна, даже когда в них ползет сентябрьская прохлада.