— Оршика!

Оршола медленно, словно нехотя, обернулась и смерила Катю вежливо-равнодушным взглядом.

— Vous vous trompez, mademoiselle. Je ne vous connais pas, (Вы ошибаетесь, мадемуазель. Я вас не знаю (франц.) — сухо изрекла она и, взяв за руку свою подругу, которая с любопытством уставилась на Катю, потянула ее к выходу.

Катя растерянно сникла, понимая, что ждать другого ответа было просто бессмысленно. Но чувство потери, охватившее ее после этих безжалостных слов, было так нестерпимо, что смириться она не смогла.

— Значит, вы меня все-таки узнали! — с горечью сказала она вслед уходящей венгерке. — Узнали и прошли мимо!

Оршола замерла на пороге, потом, обернувшись, шагнула к Кате и, нахмурившись, требовательно оглядела ее:

— Почему вы здесь? И одна? Я надеюсь, с вами все в порядке?

Растроганная плохо скрытым беспокойством, прозвучавшим в этих словах, Катя благодарно улыбнулась:

— Спасибо, Оршика, у меня все замечательно. Я не одна здесь. Мой брат…

Шаги, прозвучавшие у порога, затихли. Катя увидела Александра, в изумлении смотревшего на венгерку. Они обменялись сдержанными поклонами, причем спутнице Оршолы, игриво стрельнувшей глазами в его сторону, молодой князь кивнул тоже.

Приблизившись к сестре, Александр крепко взял ее за руку.

— Опусти вуаль, — негромко буркнул он. — И идем.

— Я никуда не пойду! — прошипела Катя, пытаясь высвободиться так, чтобы не привлекать к себе внимания пожилого господина, увлеченно молившегося в глубине храма.

Кроме него других прихожан в церкви не было, и это только укрепляло стремление Кати остаться здесь, не дав уйти и Оршоле. Она видела, что та все еще стоит у дверей. Подруга говорила ей что-то на ухо, не сводя глаз с Шехонских, но та, похоже, не слушала.

— Чего ты хочешь? — злым шепотом отозвался брат, накидывая вуаль Кате на лицо. — Скандала? Он будет, не сомневайся.

— Князь, — неожиданно окликнула его Оршола, — ваша сестра хочет поговорить со мной. Позвольте ей, всего несколько минут. Я думаю, в этом не будет беды.

Александр бросил на барышню Есенскую не слишком приязненный взгляд:

— Как можете вы об этом просить? Я был о вас лучшего мнения, мадемуазель.

Лицо Оршолы чуть заметно дрогнуло.

— Ну, если так… — чуть слышно вздохнув, она шагнула за порог.

— Саша, пожалуйста, — взмолилась Катя, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. — Прошу тебя…

Александр тяжело выдохнул. Вид у него был несчастный и злой одновременно: ни дать ни взять попавший в капкан волк.

— Ладно, — бросил он, отпуская сестру. — Пять минут. Только… уйдите куда-нибудь с глаз подальше.

Они выбрали укромный уголок, где недавно молилась Оршола: там висела одна из немногих в этом храме икон. Венгерка скрестила руки на груди, выжидательно глядя на Катю.

— Как вы поживаете? — тихо спросила та.

— Благодарю, у меня все прекрасно, — сдержанно отозвалась Оршола.

Этот более чем сухой тон и последовавшее за ним молчание развеяли последние остатки Катиной уверенности. Она положительно не знала, что еще сказать. Чувства переполняли, а вот слов… не было. Пауза затягивалась и, внезапно испугавшись, что Оршола уйдет, Катя произнесла первое, что пришло в голову:

— Что это за икона?

Оршола с иронией изогнула золотистую бровь:

— Вы позвали меня сюда, чтобы поговорить об иконах? — Катя пристыженно молчала и венгерка, небрежно пожав плечами, ответила: — Это список с чудотворного образа Пречистой Девы Марии из города Мариапоч. Очень почитаемая в Венгрии святыня. Говорят, что в конце прошлого века, когда венгры были еще под властью осман, и шла жестокая война, икона Девы Марии стала источать слезы…

Катя бросила короткий взгляд на печальный лик Пречистой Девы.

— Вы в это верите?

Оршола снова пожала плечами, и на сей раз в этом жесте Кате почудилась какая-то усталая обреченность.

— Не знаю. Это прежде всего ниточка, связывающая меня с Венгрией. Я и прихожу сюда главным образом из-за этой иконы…

— И как часто? — сама не зная зачем, полюбопытствовала княжна.

— Нечасто. Прихожу иногда, когда служба уже окончена: мое положение не позволяет мне слушать мессу с остальными прихожанами, — спокойно сказала Оршола.

Катя зажмурилась, точно от зубной боли, услышав эти произнесенные будничным тоном слова. Кто знает, сколько еще подобных унижений перенесла и продолжает переносить гордая венгерка?.. Катя внезапно поняла, что совсем ничего не знает о жизни Оршолы, но в одном она была уверена: какими бы ни были грехи баронессы Канижай, ее дочь страдает без всякой вины.

Они помолчали.

— А я о вас очень скучала, — снова невпопад сказала княжна.

Оршола грустно улыбнулась:

— Теперь, когда вы увидели меня, вам будет что вспомнить.

Катя молча кивнула. В горле стоял комок, слезы душили ее. Рыжеволосая девушка, отстраненно стоявшая рядом, была так близка и болезненно необходима ей! Только к этой высокомерной молчунье, от которой не дождешься ни единого доброго слова, она неведомо почему ощущала такую пламенную и благоговейную нежность, что сердце замирало в груди и становилось трудно дышать. Что сталось бы с Катей, если бы не ум, проницательность и благородство Оршики и ее матери? Только сейчас она ясно ощутила, что неосознанно тосковала по ней все эти недели, не в силах расстаться с мечтой о невозможной, немыслимой дружбе, которой никогда, никогда не стать явью…

Шагнув вперед, Катя обняла Оршолу за шею и расплакалась.

— Я так тебя люблю, — прерывающимся от слез голосом выговорила она. — Так люблю, Оршика! Как же я без тебя буду? Ты так нужна мне…

Ошеломленная девушка на секунду застыла. Потом нерешительно привлекла Катю ближе к себе и осторожно провела рукой по ее волосам. Она не говорила ни слова, молча слушая бессвязный Катин шепот, только пальцы едва заметно дрожали, и лицо утратило привычное выражение невозмутимости.

Наконец, услышав приближающиеся шаги, Оршола бережно приподняла голову Кати, быстро коснулась губами ее лба и, мягко отстранив от себя, почти виновато сказала:

— Катерина, ты же знаешь, что по-другому нельзя.

— Я знаю, — хрипло сказала Катя и, торопливо вынув платок, вытерла слезы. — Но я не хочу мириться с этим, Оршика. Не могу и не хочу.

Оршола медленно покачала головой:

— Ты так упорно стремишься разрушить свое будущее, Катерина. Одумайся, пока не поздно. Забудь о нас и постарайся стать счастливой, хорошо?

Катя ответила вымученной улыбкой. Подошел Александр, выжидательно глядя на них, и личико Оршолы мгновенно изменилось, утратив следы минутной слабости. Встряхнув рыжими кудряшками, она насмешливо посмотрела на молодого человека:

— Забирайте свою сестру, князь. Как видите, я ее не съела.

— Премного благодарен, мадемуазель, — не без язвительности отозвался Александр, беря Катю за руку.

— Передай мадам Габриэле, что я ее помню и люблю, — торопливо сказала Катя, прежде чем последовать за братом. — Надеюсь, у нее все хорошо?

Оршола молча кивнула, пропуская ее, но после некоторого колебания неожиданно окликнула уходящих Шехонских:

— Да, вот еще что, — она серьезно смотрела на встрепенувшуюся Катю. — В самом крайнем случае, если вам будет необходимо увидеть меня, передайте записку через падре Моретти. Ему можно доверять. Напишите «для Урсулы», он поймет. Но только не ставьте своей подписи, подпишитесь, ну скажем… «мадемуазель Мономах», — Оршола слегка улыбнулась. — И я буду знать, что это вы.

— Спасибо, Оршика, — протянув руку, Катя крепко сжала ее пальцы. — Храни тебя Господь…

Окончательно потеряв терпение, Александр оторвал сестру от венгерской барышни и потащил за собой. Смирившись, Катя покорно пошла за братом, на ходу вытирая все еще текущие слезы. Проходя мимо спутницы Оршолы, ожидающей на скамье, она метнула на нее неприязненный взгляд. Почему все так несправедливо? Почему эта глупая гусыня может находиться рядом с Оршикой, дружить с ней, поверять ей свои тайны, делить радости и печали, а она — не имеет права?

* * *

Большую часть обратного пути Александр упорно молчал. Впрочем, и Катя не испытывала ни малейшего желания вести беседу. Задыхаясь от слез и бессильного гнева, она сидела напротив брата и невидящим взглядом смотрела в окно экипажа.

Почему она не может открыто встречаться с теми, кто ей дорог? Почему вынуждена скрывать свою привязанность к Драгомиру, Оршоле и Габриэле, точно это постыдно — ценить тех, кто протянул тебе руку помощи, кто истинно достоин любви и уважения? Достоин не из-за чинов и богатства, не из-за безупречной репутации в этом проклятом свете, а потому что благороден душой? Почему, почему, черт побери, этот поганый мир устроен так, что нелепые условности и предрассудки властвуют над людьми, делая их своими покорными рабами?

Кто придумал эти бессмысленные ханжеские заповеди, эту извращенную мораль, преступив которую навеки становишься изгоем? Можно скрываться от кредиторов, хоть на куски резать собственных дворовых, и никто не скажет тебе ни единого слова, если ты прилежно выполняешь правила этикета. Даже шулерство и пренебрежение долгом чести — грехи куда меньшие в глазах этих людей, чем «неподобающие», — Боже, какое отвратительное слово! — знакомства. Можно менять любовников чаще, чем перчатки, а вот разводиться, чтобы не жить во лжи, нельзя. Можно брать взятки, красть казенные деньги, злословить за спиной и губить этим злословием доброе имя ни в чем не повинных людей. Нельзя только жить в простоте и открытости, делая то, что считаешь правильным, без оглядки на мнение света. Но кто дал право всем этим гнусным ханжам судить о чужой нравственности?