Он ничего не говорил, не задавал вопросов, только тихонько вздыхал, продолжая гладить ее, точно котенка. И Катя была благодарна маленькому абиссинцу за это молчание, за робкую нежность и готовность утешить. Когда в гардеробную несмело заглянула Груня, чтобы переодеть барышню, та уже немного успокоилась, пылающие в сердце злость и отчаяние на время присмирели.

Но идти обедать Катя отказалась: «держать лицо» не было ни сил, ни желания. К обеду, как всегда, ждали гостей, — своей семьей Шехонские обедали очень редко, разве что в пост. Почти каждый день приходилось лицезреть за столом либо друзей семьи, либо многочисленных кузин и тетушек матери. Случалось, сваливались на голову прежние отцовские товарищи по полку, жаждущие протекции провинциалы, заглядывал в поисках благотворителей какой-нибудь монастырский игумен, или знакомые привозили в качестве особого подарка модного иностранца. Словом, безопаснее остаться у себя, чтобы не навлечь потом на свою голову упреков в отсутствии хороших манер.

По просьбе Кати лакей принес сладкие пирожки и засахаренные фрукты, которые так любил Шанку. Некоторое время княжна и ее маленький паж лакомились вкусностями и болтали, сидя в уютном гнездышке гардеробной. И под конец, уверившись, что дурное настроение госпожи не вернется, Шанку решился спросить на ломаном русском:

— Почему ты была такая, Катрин? Тебя кто-то обидел?

Расправившись с горстью лимонных цукатов, Катя вздохнула:

— Нет, малыш. Просто иногда я чувствую себя птицей в клетке. И очень сержусь из-за этого.

Шанку посмотрел на нее с некоторым недоумением, приподняв и без того высокие брови. Помолчал и вдруг печально изрек:

— Если ты птица в клетке, то кто же тогда я?

Ответить было нечего. Катя ощутила нечто похожее на стыд.

— Тебе плохо со мной? — виновато спросила она.

Шанку долго молчал, точно раздумывая. И наконец неуверенно покачал курчавой головой:

— Нет, Катрин. Ты смешная. — и закончил после паузы дрогнувшим голоском: — Но я пока еще не знаю…

Катя невесело усмехнулась. «Смешная…» Один Бог знает, что имел в виду мальчик, да и какое это имеет значение. Шанку слишком добр к ней, а она… Она ничем не лучше других и думает только о себе. Вот и получает по заслугам.

Когда Шанку ушел в буфетную, где обедал в обществе особо приближенной к господам прислуги, Катя забралась с ногами в уголок его кровати и закрыла лицо ладонями.

— Мишенька, любимый, — она всхлипнула, не сдержавшись, — если б ты знал, как мне плохо… Где же ты, неужели забыл меня? У меня же никого, кроме тебя, не осталось…

Никого, и вправду никого. Драгомир ушел и один Бог знает, где он теперь. А Оршола и Габриэла никогда не приблизятся к ней по доброй воле, заботясь о ее репутации.

Илюша Щербатов, Женни Гагарина, — они милы, дружелюбны и, кажется, их симпатия вполне искренна, но трех дорогих ей людей, которых она обрела во время своих дорожных злоключений, заменить не в состоянии. И любимого ей никто никогда не заменит. Если б только знать, что Миша думает о ней, что он ее не забыл!..

За порогом комнаты прошуршало платье, и в отворенную дверь вошла мать. Катя вздрогнула.

* * *

— Садись, — довольно благосклонно кивнула княгиня поспешно поднявшейся дочери и сама опустилась на стул, тщательно расправив юбки. — Что, посещение костела прошло удачно? Ты заказала заупокойную мессу?

— Да, maman.

— В таком случае, что за вопли я слышала недавно из передней? — по-прежнему невозмутимо осведомилась она. — Ты кричала на глазах у челяди, словно уличная девка, вопила что-то совершенно непотребное. Как это понимать?

Катя смешалась:

— Простите, maman. Я просто немного повздорила по дороге с Сашей, была раздражена, а тетушка так настойчиво расспрашивала меня о том, не поддалась ли я соблазну, что я просто вышла из себя.

— Ты никогда не умела держать себя в руках, Катерина. Моя вина, признаюсь. Но здесь тебе не деревня. И если я еще раз узнаю, что ты позволяешь себе настолько вульгарные проявления дурного настроения, наказание будет более чем суровым.

«Да, конечно, — угрюмо подумала Катя, — только тебе можно орать, как помешанная и выдирать мне волосы клочьями».

— Что касается Акулины, — продолжала Софья Петровна, — я понимаю ее беспокойство. Ее набожность очень глубока и достойна уважения. Но и ты, отправившись в костел, поступила по-христиански, никто не вправе тебя осудить. Но на этом все: я считаю, что ты достаточно позаботилась о душе покойной мадемуазель Дюбуа, так что тебе больше нет нужды снова идти туда. Иначе это произведет дурное впечатление.

Ногти Кати сами собой впились в ладони, едва утихшее бешенство вновь всколыхнулось в груди. Она с трудом заставила себя ответить с должной почтительностью:

— Да, maman, как скажете…

— Вот-вот, — едва заметно усмехнулась мать, — затверди эти слова как «Отче наш», и тон соответствующий запомни. Ты слишком суетна, легкомысленна, тебе не хватает смирения и благочестия. У тебя одни развлечения на уме, Катерина, а ведь у женщин нашего круга есть и множество забот и обязанностей. Конечно, если эта женщина добрая христианка.

— Что вы имеете в виду? — девушка немного насторожилась.

— Если ты помнишь, мы с Акулиной каждую неделю ездим в Бутырский замок, чтобы облегчить участь заключенных, навещаем бедных. В следующий раз ты поедешь с нами, тебе это будет полезно.

Катя едва удержала недовольную гримасу. Вот-вот, для полного счастья ей не хватает только любоваться гниющими язвами вшивых арестантов. Она еще не успела ответить на это «заманчивое» предложение, когда на пороге комнаты показался лакей. На серебряном подносе, который он с поклоном протянул хозяйке дома, лежал конверт.

— Ваше сиятельство, от княжны Гагариной для Екатерины Юрьевны. Ответа не нужно.

Взяв письмо, Софья Петровна отпустила лакея, ничтоже сумняшеся распечатала предназначавшийся дочери конверт и пробежала глазами ряды изящных букв, выписанных рукой Женни.

Глаза Кати почти спокойно наблюдали за матерью. Разрешение на переписку с новой подругой у нее было, к тому же, она знала, что ничего неподобающего maman в письме не найдет: общих секретов у них пока не водилось, да и Женни не дура, чтобы доверить бумаге что-то пикантное.

— Княжна просит тебя приехать завтра пораньше, — сообщила мать, не отрываясь от чтения. — Они, оказывается, задумали живые картины на бале, впрочем, ты, должно быть, знаешь. Пишет, что необходима répétition…

Как жаль, что нельзя поехать туда прямо сейчас, а еще лучше, погостить недельку-другую, мысленно вздохнула Катя. Если не считать перепалок с Ринальди, в доме Гагариных ей всегда было очень хорошо, ее там любили. И с Женни они уже успели достаточно сблизиться. Так что, мечта пожить какое-то время вдали от родных, отдохнув от постоянного диктата и напряженной атмосферы родного дома, была очень соблазнительна, но увы… Небрежно бросив ей распечатанный конверт, Софья Петровна осведомилась:

— И какова же твоя роль в живых картинах?

— Саломея, — неохотно призналась Катя, почти уверенная, что мать найдет к чему придраться.

— Mon Dieu, — поморщилась та. — Что за дикая выдумка! И что же, ты собираешься позировать с отрубленной головой на блюде?

Катя кротко кивнула, подавив невольную усмешку.

Maman хмыкнула:

— На сей раз Комета просто превзошла себя! Но, надеюсь, твой костюм приличен и не состоит из одних лишь семи вуалей?

— Разумеется, нет, maman, — заверила Катя. — Он… очень приличен. Я покажу его вам, когда его пришлют от модистки.

— Непременно, — проворчала Софья Петровна. — А как твои успехи в танцах?

— Кажется, неплохо, maman. По крайней мере, маэстро не так уж сильно бранит меня в последние дни, — Катя чуть улыбнулась.

Поднявшись на ноги, мать мимоходом похлопала ее по плечу:

— Занимайся каждую свободную минуту. Саша прекрасно танцует, попроси его помочь тебе. От дебютного бала зависит очень многое, как ты понимаешь…

Когда Софья Петровна ушла, Катя не без удивления перебрала в памяти произошедший разговор. Maman была непривычно мягка с ней сегодня, и почти не попрекала, как обычно, хотя повод был. Что же явилось причиной подобной перемены? Понять было невозможно, но в сердце мгновенно затеплилась надежда. Быть может, ей все-таки удастся наладить с матерью добросердечные отношения?.. Видит Бог, ей бы очень этого хотелось!

Остаток дня Катя провела в обществе Акулинушки, пытаясь загладить свою вину перед ней. Тетка, несмотря на свой кроткий нрав и скорую отходчивость, на сей раз очень долго не желала слушать извинений племянницы, но в конце концов ее обида отступила перед Катиной настойчивостью и горячими поцелуями. Раскаяние Кати было вполне искренним, тетку она очень любила и теперь, когда остыл гнев, стыдилась своей недавней вспышки, понимая, что обижать бедную родственницу, живущую в доме из милости, было попросту мерзко. Не говоря уже о том, что Акулинушка любила ее, как никто другой, и желала только добра.

— Ладно, кто старое помянет — тому глаз вон, — заключила под конец тетка. — Я все понимаю, Катенька. Давно вижу, что с тобой творится. Душа у тебя не на месте, видать, кавалер-то светлокудрый глубоко в сердечке твоем угнездился. Вот только не пойму пока, кто же это — Илюша Щербатов или Миша Бахметьев?

Катя замерла, ощутив, как к щекам приливает кровь.

— Акулинушка, неужели это так заметно? — тихо сказала она.

Чуть улыбнувшись, тетка пожала плечами, взяла корзинку с вязанием и спицы задвигались у нее в руках.

— Я прозорливостью не бахвалюсь, Катенька, ты не думай. Ни прозорливости, ни мудрости мне Господь не дал, но на то его воля. Только если молодая барышня то вздыхает, то кричит и ножкой топает, какие же еще могут быть причины, кроме сердечных?