Подними меня, воздух,

Отнеси скорей в небо,

К добрым ангелам, страшным чертям,

Превращу их всех сразу

В негу доброго света,

И укроюсь там вместе с тобой.

Вокруг меня все сказки мира, и я придумываю новые, городские, чтобы они оказались реальнее. В окна этого заколдованного дома выглядывают соседи, заинтересовавшись моей серенадой. Но я не обращаю на них внимания — я самый свободный человек на свете, который не боится предстать перед всем миром, лишь бы не потерять то, чем действительно дорожит.

А ещё я услышу

Эту музыку, воздух!

Обними меня, воздух,

И я полечу!

Я лечу, я лечу,

Я уже улетаю…

И конечно,

Мечтаю,

Мечтаю,

Мечтаю…[43]

Тишина. Смотрю наверх. Сильвии нет. Одни свистят и ругаются, другие смеются, может, завидуют. Кто-то аплодирует.

Дверь волшебного замка открывается. Вижу очертания фигуры, которая направляется ко мне не спеша. Стараюсь рассмотреть в полутьме лицо.

— Сильвия на уроке танца… Я тебе крикнула, но ты, наверное, не расслышал… Она вот-вот вернётся. А ты молодец! Мне понравилось. Молодец…

Мама Сильвии улыбается. Я принял её за Сильвию, но это она. К счастью, в темноте не видно, как заливаюсь краской, ещё немного и взорвусь, словно в каком-нибудь плохом фильме ужасов…

— Хочешь, поднимись и подожди её…

— Нет, спасибо, я тут посижу…

— Как хочешь. Однако… спой и ей, ещё раз…

Опускаюсь на ступени у входа и сижу с гитарой, словно цыган, просящий милостыню за своё исполнение, стараясь скрыть свою неловкость в темноте ночи. Терминатор пристраивается у моих ног, спокойный, впервые в жизни.

Закрываю глаза и, перебирая струны, снова пою, совсем негромко, и мелодия, словно ковёр-самолёт, легко и свободно уносит мой голос в небо, к самим звёздам, как будто ноты моей песни написаны на бескрайней партитуре неба.


Когда открываю глаза, неожиданно вижу перед собой лицо: голубые глаза, внимательный, напряжённый взгляд (наверное, с таким же усилием открывается заржавевшая дверь), и в нём — радость, и меня охватывает забытое ощущение счастья, о котором после смерти Беатриче я позабыл. Это чувство заполняет меня и шепчет, словно напевая: «Воздух сказочно нежен и таинственно манит, в жизнь иную влечёт нас с тобой…»


Мы обнимаемся, как могут обняться два полена.

— Мне кажется, мы прекрасно подходим друг другу, — шепчу ей на ухо.

Сильвия не отвечает, только крепче обнимает меня. Благодаря этому объятию ощущаю все свои острые углы, недостатки и колючки. И чувствую, как они притупляются, сглаживаются и легко сливаются с её, тоже неровными, контурами.

Терминатор носится вокруг, очерчивая круги, которые волшебным образом ограждают нас от злого колдуна, как это бывает в сказках.

И поцелуй — это мост, который мы возводим между нашими душами, танцующими, не страшась падения, в белом головокружении жизни.

— Люблю тебя, Леонардо.

Это моё имя, полное, моё настоящее имя, которому предшествует глагол в первом лице: формула, объясняющая всё, что скрыто в глубинах мироздания.

Меня зовут Лео, но я — Леонардо.


И Сильвия любит Леонардо.


— Научу тебя одной игре.

— Наверное, что-нибудь вроде ваших с Ником гонок?

— Нет, нет, этому научила Беатриче. Называется «Игра в тишину».

— Вроде того, чем забавлялись в первом классе?

— Нет, нет. Послушай. Ложимся рядом и молчим. Молчим пять минут с закрытыми глазами и стараемся рассмотреть краски, которые видны за закрытыми веками.

На красной скамейке не хватает места для двоих, но, прижавшись друг к другу, мы умещаемся, совсем рядом, лицом к небу. Любовь — это ведь умение уместиться вдвоём там, где мало места.

Взявшись за руки, закрыв глаза, лежим молча и слушаем пятиминутный обратный отсчёт, который я поставил на мобильнике.

Когда через две минуты приоткрываю глаза и поворачиваюсь к Сильвии, вижу, что и она смотрит на меня. Притворяюсь, будто рассердился, смотрю на дисплей и говорю, что осталось ещё три минуты.

— Что ты видел? — спрашивает она.

— Небо.

— И какое оно?

— Голубое…

Как твои глаза, хотелось бы сказать, но не получилось.

Словно поняв, Сильвия улыбается светло, безоблачно.

— А ты?

— Все краски.

— Сразу все?

— Я видела Арлекина… это был ты.

— Спасибо… очень мило, — произношу я сухо.

Я думал о небе, о чём ещё могут думать романтики, небо всегда небо. А с закрытыми глазами я показался ей, наверное, смешным, как карнавальная маска.

Сильвия смеётся, потом делается серьёзной и, не отводя взгляда, говорит:

— Арлекино — мальчик из бедной семьи. Однажды он вернулся домой очень печальный, и мама спросила, что случилось. Завтра начнётся карнавал, и у всех будут новые костюмы, а ему нечего надеть. Мама обняла его, успокоила и уложила спать. Она была портнихой и потому взяла свою корзинку с обрезками тканей, оставшихся от разных одежд, и всю ночь сшивала их. Наутро у Арлекино оказался самый красивый и необыкновенный костюм. Все вокруг удивлялись и спрашивали, где он купил его, но он не выдал секрет мамы, которая всю ночь сшивала разноцветные лоскутки — белые, красные, синие, жёлтые, зелёные, оранжевые, фиолетовые, — и понял, что он не нищий, потому что мама любит его больше, чем другие мамы любят своих детей, и костюм этот — тому доказательство.

Сильвия, помолчав, добавляет:

— Леонардо, ты самый прекрасный из всех, потому что сумел испытать любовь и одарить ею, не отступил. И носишь на себе приметы этого.

— Это ты такая, Сильвия.

По-прежнему молча смотрю в голубое небо; Сильвия склонила голову мне на плечо и сплела свои пальцы с моими, словно сложила чудесную картинку из пазлов. Мне кажется, я вижу, как моя кожа покрывается тысячами разноцветных кусочков.

В сущности, жизнь только и делает, что кроит тебе красочный костюм ценой множества бессонных ночей — ночей, оставшихся от других жизней, сшитых вместе.

Именно тогда, когда нам кажется, что мы бедны, жизнь, словно мать, шьёт нам самое прекрасное одеяние.


Первый день учебного года. Просыпаюсь на сорок минут раньше. Не потому, что сегодня первый день занятий, а потому, что хочу заехать за Сильвией. Лечу стрелой на моём новом мопеде (реинкарнация предыдущего, только с тормозами), сентябрьский воздух напоён голубизной, как голубой талисман, что висит у меня на шее. Проношусь между машин подобно Серебряному сёрферу[44].

Смеюсь над всем и всеми, даже над дремлющими регулировщиками уличного движения и красными светофорами, которые напрасно пытаются остановить мой полёт. Когда приезжаю, меня уже ждёт Сильвия. Она уж точно никогда не опаздывает, не то что я. Садится сзади меня на сиденье мопеда. И я чувствую, как её руки обнимают меня за талию. Моя жизнь теперь в её руках[45].

Мне не страшно, как прежде. Ну, хотя бы потому, что теперь у меня есть тормоза. Мопед превратился в белого коня, и он не скачет, а летит над асфальтом. Я жив! Смотрю на небо, и мне кажется, что луна, ещё светлая, — это улыбка бога… Сравнить разве с цепким взглядом Ника, который догоняет меня и снова предлагает устроить гонку. Не могу отказаться. Но уступаю ему победу, потому что со мной Сильвия. А улыбки, которыми мы с Ником затем обмениваемся — это всё равно что самое горячее рукопожатие, самое крепкое объятие. С мужчинами всегда всё проще.

Первый день занятий. Когда сидишь рядом с Сильвией, даже уроки кажутся короткими, чудесными, полными жизни. Как будто Вселенной сделали в последний момент переливание крови, которое требовалось, чтобы она вернулась к жизни.

Сегодня начну писать. Нужно записать всё, что произошло, чтобы потом вспомнить. Не знаю, смогу ли, но на этот раз хочу попытаться. Наверное, лучше писать карандашом. Нет, лучше ручкой. С красной пастой. Красной как кровь. Красной, как любовь. Буду писать красным по чистым, нелинованным страницам жизни. Думаю, единственное, что стоит помнить, — рассказанное кровью. Кровь не совершает ошибок, и ни один учитель ничего не сможет исправить, как обычно, своей красной ручкой.

Эти белые, нелинованные страницы не пугают меня, и я обязан этим Беатриче. Это она — белая как молоко, красная как кровь.


Смотрю в голубые глаза Сильвии и погружаюсь в это море, но не тону в нём. На дне его неизменно царит покой, даже если на поверхности буря. И пока это море укачивает меня, улыбаюсь счастливейшей из улыбок, которая без лишних слов объясняет: когда действительно начинаешь жить, когда жизнь наполняется ярким чувством, каждый день становится первым, каждый — начало новой жизни.

Даже если это первый день учебного года.


Дорогой Лео,

возвращаю рукопись. Я прочитал её не отрываясь, за ночь, и она напомнила мне историю о знаменитом греческом генерале, который всего с шестьюстами воинами оказался на горе Парнас в окружении огромной вражеской армии. Поражение казалось очевидным, но предсказателю его маленького войска пришла в голову хорошая мысль: он предложил осыпать мелом воинов и их оружие.

И тогда это войско из солдат, похожих на призраков, напало ночью на врагов и принялось убивать всех, кто не был осыпан мелом. Часовые огромной армии противника, едва завидев белых солдат, перепугались. Вообразив какое-то странное чудо, они закричали и бросились наутёк, преследуемые солдатами «призрачной» армии, которые при лунном свете казались восставшими мертвецами. Противника сломил ужас, так что в конце концов немногочисленное войско генерала оказалось победителем на поле боя, где лежали четыре тысячи окровавленных трупов. Кровь оказалась и на оружии, и на белой коже солдат «призрачной» армии, и при дневном свете из-за сочетания красного и белого они выглядели ещё страшнее.