Алессандро Д'Авения - Белая как молоко, красная как кровь

Она смотрит на меня, как на малыша, набившего шишку.

— Нет, только не суп…

Говорю, что получил четвёрку по философии, но ещё прежде, чем успеваю уточнить, за что именно, она крепко обнимает меня, прижав к своему плечу.

Ощущаю мамин запах — запах, который с детства успокаивал меня: тонкий аромат розы и лимона. Но мама обнимает меня не за полученную хорошую отметку, иначе её слёзы не оросили бы моё лицо. И только тогда я понимаю.

Мне хотелось убежать, но она не отпускает меня, и я вцепляюсь в неё пальцами, чтобы понять, правда ли то, что она говорит.

Моя мать — единственная женщина, которая у меня остаётся.

Единственная кожа, которая остаётся у меня.

Беатриче мертва.

Да, именно это слово. Незачем ходить вокруг да около, ей не хотелось бы этого. Люди говорят: не стало, ушла, преставилась, отошла, покинула нас. Болтовня всё это!

Беатриче мертва.

Это слово — «мертва» — такое жестокое, что его можно произнести только один раз, а потом следует молчать.

Сильвия — единственный человек, с которым мне хотелось бы поговорить, но я не в силах простить ей ложь. Жизнь — это как ответ на уроке, когда из тебя хотят выудить правду, которая тебе неведома, а ты притворяешься, будто вспоминаешь, лишь бы не мучиться ещё… пока не убеждаешься во лжи, забыв, что ты сам же придумал её.

Господи, не нужны больше звёзды — погаси их одну за другой.

Удали солнце, спрячь луну.

Опустоши океан, уничтожь растительность.

Теперь уже ничто не имеет значения.

И самое главное — оставь меня в покое!

Церковь переполнена. Собралась вся школа. Все стоят вокруг ящика из светлого дерева, который скрывает её тело, её потухшие глаза.

Беатриче, какой помню её, больше нет, а та, что лежит сейчас в этом деревянном гробу, другая Беатриче. Вот она — загадка под названием «смерть». Однако всё, что я любил в Беатриче, не исчезло. Не растаяло подобно быстрому вздоху. Держу в руках её дневник, это моя вторая кожа.

Мессу служит Гэндальф. Второй раз. Он говорит о таинстве смерти и рассказывает о некоем Иове, у которого бог отнял всё и который, тем не менее, остался верен ему, хотя и отважился открыто упрекнуть в жестокости.

— И пока Иов в слезах негодует, бог говорит ему: «Где был ты, когда Я полагал основания земли?.. Кто затворил море воротами?.. Давал ли ты когда в жизни своей приказание утру и указывал ли заре место её?.. Есть ли у дождя отец? Или кто рождает капли росы?.. Можешь ли связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?.. Кто приготовляет ворону корм его?.. Твоею ли мудростию летает ястреб и направляет крылья свои на полдень?.. Обличающий Бога пусть отвечает Ему»[39].

Когда Гэндальф заканчивает читать, воцаряется тишина.

— Мы, подобно Иову, сегодня кричим Господу о нашем несогласии: нас не устраивает то, что Он решил сделать, мы протестуем, и это по-людски. Но Бог просит нас верить Ему. Это единственный выход, когда речь идёт о страдании и смерти: нужно верить в Его любовь. И это божественно, это божественный дар. И мы не должны бояться, если не можем сделать этого сейчас. Более того, мы должны прямо сказать об этом богу: не можем!

Пустая болтовня! Ненавижу бога, и уж тем более не могу верить в него. Гэндальф невозмутимо продолжает:

— Но у нас есть решение, какого не было у Иова. Знаете, что делает пеликан, когда его птенцы хотят есть, а ему нечем их накормить? Своим длинным клювом он ранит самого себя в грудь и кормит птенцов кровью, которая хлещет из раны, и они приникают к ней, как к источнику. То же самое сделал Христос с нами, именно поэтому Его нередко изображают в виде пеликана. Он сразил нашу смерть — смерть людей, жаждущих жизни, подарив Свою кровь — Свою нерушимую любовь — нам. И Его дар сильнее смерти. Без этой крови мы дважды умрём…

Во мне все молчит. Чувствую себя каким-то окаменевшим сгустком боли, словно висящим в пустоте любви. Совершенно непроницаемый.

— Только такая любовь преодолевает смерть. Кто получает её и кто дарит, не умирает, а рождается дважды. Как это сделала Беатриче!..

Тишина.

Тишина.

Тишина.

— Теперь каждый пусть скажет что пожелает.

Следует долгое неловкое молчание, потом я поднимаюсь со скамьи, и ко мне обращаются взгляды всех присутствующих. Гэндальф смотрит, как я направляюсь к нему, с некоторой озабоченностью. Боится, что выкину какую-нибудь глупость.

— Хочу лишь прочитать последнюю запись из дневника Беатриче, которую сделал под её диктовку. Убеждён, она желала бы, чтобы это услышали все собравшиеся.

Голос у меня прерывается, и слёзы текут неудержимо, но я всё равно читаю:

— «Дорогой Бог, сегодня тебе пишет Лео, потому что я не могу. И хотя у меня уже совсем нет сил, хочу сказать Тебе: мне не страшно, ведь я знаю — Ты примешь меня в свои объятия и покачаешь, как дитя. Лекарства не помогли мне, но я счастлива. Счастлива, потому что знаю секрет, который позволяет видеть Тебя, прикоснуться к Тебе. Дорогой Бог, если обнимешь меня, смерть перестанет меня страшить».

Поднимаю глаза, и церковь кажется мне Мёртвым морем, заполненным моими слезами, а я стою в лодке, которую построила для меня Беатриче. Встречаюсь глазами с Сильвией; она смотрит на меня и пытается утешить одним только взглядом. Отвожу глаза и убегаю от микрофона, потому что хоть и держусь ещё, но чувствую: сейчас утону в этом море слёз. Последние слова Гэндальфа, помнится, были: «Берите и пейте все. Это моя кровь, пролитая ради вас…»[40]

Бог тоже тратит свою кровь: нескончаемый дождь красной любви каждый день омывает мир, чтобы оживить нас, но мы остаёмся мертвее мёртвых. Я всегда удивлялся, почему любовь и кровь одинакового цвета. Теперь знаю почему. Во всём виноват бог!

Этот дождь на меня не проливается. Я для него непроницаем. Я мёртв.

Последний день школьных занятий. Последний урок. Последняя минута.

Звучит звонок — тоже последний.

И тотчас раздаётся радостный вопль свободы, как будто внезапно выпустили из тюрьмы толпу заключённых, которых кто-то помиловал.

Остаюсь в классе один, словно на кладбище. Стулья и парты, такие живые и нужные весь год, пока витали над ними наши страхи и сумасшествия и терзали их наши ручки и карандаши, теперь замерли, как надгробия. Кругом смертельная тишина. На доске запись, сделанная торопливым почерком. Это Мечтатель по-своему пожелал нам хороших каникул.

«Кто ожидает, получает ожидаемое. Кто надеется, порой получает и неожидаемое».

Сентенция Гераклита[41].

А по-моему, это насмешка: я утратил всё, на что надеялся.

Вот так, подобно фейерверку, и заканчивается учебный год. Этот длился целую жизнь. Я родился в первый день занятий, вырос и постарел всего за двести дней. Теперь меня ждёт едва ли не Страшный суд, выставляющий оценки, а потом, надеюсь, начнутся райские каникулы… Меня переведут в следующим класс, и с довольно неплохими результатами.

Однако, благодаря Беатриче, я понял важное: нельзя терять в жизни ни единого дня. Я думал, что располагаю всем, но не имел ничего; Беатриче, напротив, ничего не имела, а на самом деле обладала всем.

С Ником и другими ребятами мне больше нечего делать вместе. Они из-за меня проиграли. Я так и не объяснил им, что случилось. И мне неважно. Мне совершенно неважно. Сильвия дала мне какое-то письмо, но я даже открывать его не стал. Не хочу читать. У меня нет сил на новые страдания.

Борода, школьный сторож, заглядывает в класс и видит, что я сижу, уставившись в пространство.

— За все три года ни разу не замечал, чтобы ты последним выходил из класса. Что случилось? Оставляют на второй год?

— Нет, просто задумался…

— Ну, в таком случае они и вправду совершили чудо!

Мы вместе смеёмся, он хлопает меня по плечу, и этого достаточно, чтобы вернуться к жизни.

Дойдя до середины коридора, бросаюсь обратно и кричу:

— Не стирайте!

Школа — это мир наизнанку: здесь никогда не пишут чёрным по белому, а только наоборот. В школе многое делается для того, чтобы всё улетучилось, как лёгкая белая пыль от мела.

Борода не услышал меня, и тряпка для доски — оружие стольких сражений — неумолимо стирает надежды Мечтателя.

Лето — ради него стоит жить, но нынешнее оказалось другим. Не слышалось радостных возгласов, кругом царила тишина. И я никого не видел всё лето. Провёл почти три месяца в горах, в гостинице, куда обычно приезжаем. Мне впервые захотелось сюда. Захотелось тишины. Захотелось побродить одному. И не нужны оказались ни новые друзья, ни новые знакомства с девушками ради того лишь, чтобы похвастаться перед Ником после каникул. Мне нужны были мои родители. И дневник Беатриче, потому что в нём содержался луч счастья. Мне хотелось найти главное, и в горах это легче сделать.

Вечером звёзды здесь видны как нигде. Папа про них нередко рассказывает разные истории. Мама сидит рядом, слушает, чаще посматривая на нас, чем на небо. Однажды вечером папа рассказал историю той звезды, которую я подарил Сильвии, и свет её, ещё тёплый, проник в тот уголок в моём сердце, который я запер на тысячу засовов.

Я так и не прочёл письмо Сильвии, даже не взял его с собой. По-прежнему пишу ей СМС, однако не решаюсь отправить. Но сохраняю в разделе НСМС.

Как берегу и те, которые прежде присылала мне она. Не могу удалить. Их накопилось в мобильнике, наверное, больше сотни, и порой, когда нечего делать, ни о чём не думаю и тоскую, они нужны мне, и я перечитываю их, открыв наугад. Пробегаю глазами список и выбираю номер сообщения, которое нравится больше других. Тридцать три: «Ты самый глупый мальчишка из всех, кого я знаю, но хотя бы не скучный…» Двенадцать: «Не забудь взять учебник истории, недотёпа!» Пятьдесят шесть: «Перестань дурить. Встретимся, и всё расскажешь». Двадцать один: «Какой у тебя размер обуви? Какой любимый цвет?» Сто: «Я тоже».