Я развернулся, отпер заднюю дверь и вышел. В своем абсолютном душевном опустошении я, кажется, искренне верил, что Джейд кинется за мной, чтобы удержать, позвать обратно, но, как только я закрыл за собой дверь, она бросилась к ней и заперла. Я стоял на крыльце, глядя в открытое окно, но у меня не хватило духу лезть в него во второй раз. Я подождал, пока потухнет свет, прислушался, надеясь услышать ее удаляющиеся шаги, только она выскользнула из кухни без звука. Призрак.

Всего, что было потом, я не помню. Я пытался придумать, где переночевать. Пошел к соседям, к Голдманам, но у них в окнах горел свет, и я постеснялся зайти. Не знаю, как я выглядел в ту ночь со стороны: парень в носках, с окровавленными ладонями, небритый, усталый, охваченный страхом. Я бродил где-то, пытаясь собраться с мыслями. Рубашка у меня промокла – шел дождь. Я старался найти место для ночлега. Когда я по-настоящему измотан, кажется, будто в голове проходят слабые электрические разряды, медленно ползут, словно змеи. В Роквилле я спрашивал, что это за болезнь, но, вероятно, ничего страшного, какая-то ерунда. Потом я снова вернулся к «Гертруде», на задний двор, и смотрел на темный дом. Черная крыша сливалась с дождливым небом без всякой заметной границы. Передо мной просто вставала черная громада. Я уже не думал о том, чтобы еще раз войти в дом, однако мне требовалось место для ночлега.

В итоге я устроился в собачьих будках, которые Джейд сколотила для щенков с их мамами. Наверное, она дожидалась моего возвращения, чтобы разобрать будки. На земле лежала кучка сена, мелкоячеистая сетка, рубероид, чтобы укрыться от дождя. В вольере стоял успокаивающий запах собак: шерсти и помета, дыхания и молока – реальности. Я заполз в укрытие, совершенно довольный тем, что нашел такое замечательно место, и совсем близко. Я улегся так, чтобы видеть дом, старался представить утро, когда Джейд заметит меня и начнется длительный процесс осмысления всего, что нам известно. Я вспоминал, как мы занимались любовью в гостинице «Макальпин», решил, что необходимо вспомнить все до малейшей подробности, но уснул на том месте, где Джейд позвала меня в постель.

Рассвет я проспал. Я лежал, залитый солнцем. Джейд встала, выглянула в окно и увидела, что я сплю в собачьей будке. Должно быть, это ее напугало, она решила, что больше не желает иметь со мной ничего общего. Не знаю, в какой последовательности разворачивались события. Она оделась, но вот до звонка в полицию или после? Она надела шорты цвета хаки и синюю блузку, закатав до локтя рукава. Синие матерчатые туфли на джутовой подошве. Потом позвонила. Почему-то я сомневаюсь, что она звонила в полицию прямо с постели. Вероятно, она надеялась, что, пока одевается, я чудесным образом проснусь и, когда она снова выглянет в окно, вольер будет пуст, лишь на соломе останется отпечаток моего тела. Но я все еще был там, спал – нет, начал шевелиться, просыпаясь. Помню, как открыл глаза еще до приезда полиции, помню, увидел чистое светлое небо, ощутил запах сена, потрогал порезы на руке и снова заснул, на этот раз глубже, провалился в сон, как будто предчувствуя, что мне еще долго-долго не придется спать на свободе.

– У меня во дворе человек, который… – заявила Джейд полиции.

Только который? Который угрожал мне? Убил моего отца? Ворвался ко мне в дом? Сошел с ума? Не знаю, что сказала она обо мне полиции Стоутона. Она не сказала, что меня разыскивают в Чикаго, потому что я несколько часов просидел в участке, прежде чем они узнали об этом. Вероятно, она просто попросила их приехать и забрать меня, не удосужившись что-либо объяснить. А когда они приехали, она пришла с ними на задний двор, чтобы я мог увидеть ее. Один из копов пнул меня в плечо, и, проснувшись, я сразу понял, что произошло.

– Вставай! – заорал один из них, как будто ожидая от меня самого худшего.

На мгновение я замешкался, пытаясь понять, можно ли сделать что-нибудь, каким-то образом изменить направление лавины событий. Коп снова толкнул меня ногой, и Джейд закричала:

– Зачем вы так!

Один из копов что-то ей ответил, а я тем временем встал. Они схватили меня за руки, как будто я действительно был опасным преступником, впились в меня пальцами, принялись дергать из стороны в сторону, творя те мелкие гадости, которые ломают человеческий дух. Это же был рутинный утренний арест, все должно было пройти спокойно и гладко. Уж не знаю, почему вызвал у них такое отвращение, проснувшись в собачьем вольере. Нет, я знаю, что выглядел отвратительно, но я же только-только разлепил глаза, сомневаюсь, что мог кому-то показаться опасным. Наверное, дело было в том, каким незащищенным я выглядел, сколь явно не желал за себя постоять. Они повели меня прочь, и я зашагал, чтобы они не тащили меня волоком. Я старался обернуться, увидеть Джейд, но они вцепились еще крепче, и впервые за то утро меня пронзил страх. «Эти ребята меня по-настоящему ненавидят», – подумал я. Меня затолкали на заднее сиденье патрульной машины. Теперь я мог обернуться на дом, но Джейд уже не было видно. Она так и осталась на заднем дворе, глядела на будки, вспоминая собак, вспоминая, как мы растили их и как они едва не подтолкнули нас к тому, чтобы завести семью. Еще она, наверное, слегка дрожала, чувствуя, как зарождаются сомнения, правильно ли она поступила. Машина тронулась. Я сидел в наручниках, но, в отличие от полицейских машин в больших городах, решетки, отделявшей меня от копов, не было. Я много раз слышал, какую боль причиняют наручники, поэтому не удивился, но я не был готов к тому, с какой яростью эта боль будет вгрызаться в мои внутренности. Я обливался потом, казалось, меня вот-вот вырвет, а душу леденил страх опозориться.

Глава 18

Каждый раз, размышляя о возможных последствиях побега из Чикаго, я представлял мрачную картину возвращения в Роквилл: вот я ношусь с остальными по лужайкам под ослепительно-синим небом Вайона, что в Иллинойсе, а светлоголовые дети, вцепившись пальцами в черные прутья викторианской ограды, внимательно смотрят на нас. То была картина отвержения, гнева и, конечно же, невосполнимой потери, потому что она означала, что я снова насильно разлучен с Джейд. Когда я был уже в бегах, страх быть схваченным иногда разрастался настолько, что я невольно терзался, в подробностях представляя себе, на что будет похоже мое возвращение в клинику. Но чаще всего мне удавалось прогнать этот образ, удавалось заткнуть кляпами рты дьявольским актерам и мысленно привязать их к стульям – и слава богу, потому что, оказавшись во власти полиции штата Иллинойс, я даже не мог себе вообразить, во что это выльется. Все мои страхи ни к чему меня не подготовили, вообще ни к чему. За нарушение условий досрочного освобождения со мной обращались хуже, чем за то, что я устроил пожар и едва не погубил целую семью. В тот раз я нарушил законы мироздания; зато сейчас я нарушил законы полиции, а за подобные проступки карали гораздо строже.

После многочисленных задержек, отсрочек, апелляций и, как я подозреваю, обычной бюрократической волокиты, после допросов, тестов, после переводов из одной камеры в другую, а затем и в другую тюрьму суд постановил отправить меня в исправительное заведение общего режима в Иллинойсе, в Волкшилле, маленьком городке между Чикаго и Вайоном. Моего соседа по камере звали Томми Рита, ему было лет сорок, и он досиживал десятилетний срок за торговлю сигаретами на черном рынке. Томми был загорелый, полный жизни, каждый день после обеда он по два часа занимался в камере физкультурой, чтобы поддерживать в форме небольшое коренастое тело. По ночам он любил шепотом рассказывать мне, как лишний раз убедился в глупости закона, когда его взяли за неуплату налога на сигареты. Он утверждал, что избивал людей до полусмерти, однажды бросил бомбу в ресторан, совершил бесчисленное количество краж, был одновременно женат на женщине из Хегвиша и на женщине из Мичиган-Сити, а все, что ему смогли предъявить: «жалкие махинации с сигаретами». Я не верил в бесчисленные преступления Томми.

Рассказывать о жизни в Волкшилле мне не хочется. Меня постоянно преследовал страх. Этот страх доминировал над всем, заставляя забывать даже о скуке и о циничном отношении к жизни. Анонимность подавляла: тебя могли забить до смерти, ты мог подавиться куском мяса, тебя могла хватить кондрашка – никто не обратил бы внимания, никто, наверное, даже не узнал бы.

Я сознавал, что меньше чем через полгода выйду из тюрьмы, разумеется, не на свободу, но меня все же ждет некое альтернативное, более терпимое наказание. Эта мысль помогала сносить все тяготы текущего существования. Но все равно они были мне не по силам. Хотя я верил, что каждый прожитый день приближает миг, когда ко мне проявят больше сострадания, сами дни, даже проходя, оставались невыносимыми. Мне казалось, меня уносит в открытое море сильным течением – каждая волна, накатывающая на берег, лишь оттаскивает от него все дальше.

Я видел все сквозь какую-то дымку, такую же осязаемую и мешающую ориентироваться в пространстве, как густой утренний туман. Одновременно менялось и восприятие собственного тела, и если мир вокруг становился все менее реальным, то и сам я все сильнее утрачивал чувство реальности. Сны были такими живыми и жизненными, что я с трудом отличал их от яви и нисколько не удивился бы, если бы в разгар вяло плетущегося тюремного дня кто-нибудь потряс меня за плечо, чтобы разбудить. Аппетит пропал, по временам запах пищи – не говоря уже о ее виде – вызывал во мне чудовищное отвращение. Я начал подволакивать ноги, у меня случались слуховые галлюцинации. Я разговаривал сам с собой – сначала чтобы упорядочить мысли, напомнить себе о чем-то, но затем это переросло в привычку, и когда кто-нибудь возникал перед моим затуманенным взором и бросал: «Заткни уже свою пасть, чувак!» – я удивлялся, что, оказывается, снова говорю, или же недоумевал, чего от меня хотят. В результате развилась неукротимая мания преследования – честное слово, все вокруг пришло в движение. Стоит миру хотя бы на дюйм сдвинуться со своей орбиты, и всякая жизнь прекратится. Я не мог адаптироваться, я не мог компенсировать потери, мне лишь становилось хуже. Время от времени, в моменты краткого просветления, я говорил себе, что мое безумие – его физические симптомы, нереальность происходящего – порождено моей волей, и я все еще могу, если по-настоящему захочу, снова управлять своей жизнью. Но то было пустое утешение. Я говорил себе, что сам хочу скатиться на дно безумия, но даже когда я в полный голос обвинял себя (и вроде бы одновременно поздравлял с достижением), то не видел, даже не представлял себе иной линии поведения.