Елена Арсеньева - Звезда королевы

Эти мысли вихрем проносились в голове Марии, пока она стояла, не чувствуя тычков и толчков танцующих, зачарованно глядя на задумавшегося Отелло, который словно бы тоже ничего не видел вокруг, даже двух сатиров, которые неприметно окружали его, разматывая кольца виноградных лиан, оплетавших их тела. Никакие это были не лианы, а хорошо замаскированные веревки! И великан Жако уже поднял свой пудовый кулак, чтобы оглушить жертву, а потом, воспользовавшись сутолокой, утащить из бального зала — мало ли, выпил человек лишнего, лишился чувств…

Мария вскрикнула, но голос ее потонул в многоголосье толпы и раскатах музыки. Она метнулась вперед — где там! Разве пробьешься! В бессильной ярости щелкнула веером — тонкий стилет выпал из его ручки ей на ладонь, и тогда Мария снова ринулась в толпу, прикрывая веером сверкающее лезвие, которым она легонько колола всех, кто преграждал ей путь, — легонько, но вполне ощутимо, так что, вскрикивая, люди отшатывались с ее пути; и через несколько мгновений она уже приблизилась к Жако, занесла было кинжальчик — ударить его половчее, да вдруг, словно нарочно, черная Смерть прошла мимо своей ковыляющей походкой. Невзначай задела Марию и выбила у нее оружие, которое тут же было затоптано сотнею пляшущих ног.

Мария даже взвизгнула от злости! В это мгновение Жако вцепился в плечи Отелло («Негодяй! Да у него же плечо ранено!»), отчего тот мертвенно побледнел — это было видно даже под слоем грима, — и ноги у него подкосились. Жако подхватил падающего барона, а второй сатир набросил на жертву веревку. И тогда Мария, осененная спасительной мыслью, подпрыгнула, вырвала из свечника высоко укрепленный факел и ткнула им в затейливо закрученный хвост сатира.

Тошнотворно запахло паленой шерстью, и по хвосту, будто по бикфордову шнуру, побежало пламя. Мгновение — и коричневая курчавая шкура, плотно обтягивавшая тело Жако, занялась!

Разбойник мгновение стоял, ничего не понимая, а потом вскрикнул тонким бабьим голоском, и этот крик был тотчас подхвачен танцующими, которые отшатнулись, прижались к стенам, образовав вокруг вспыхнувшего Жако пустое пространство. Корфа подхватил и оттащил к стене появившийся откуда ни возьмись астроном, потерявший в давке и трубу, и колпак со звездами, и даже седую бороду. Но Жако было уже не до похищения! Он с воем срывал с себя клочья горящей шкуры, потом рухнул на пол и принялся кататься по нему, пытаясь сбить пламя. Второй сатир закутался было в своих веревках, но все же смог отбросить их и теперь тушил своего напарника голыми руками. Маска его слетела, и Мария увидела Вайяна. Жако ревел от боли так, что сотрясались стены. Из толпы вырвался венгерский гайдук, проскочил мимо Марии, неуклюже задев ее, да так, что она чуть не упала, сорвал с себя шитый золотом доломан [185] и принялся охаживать горящего Жако по бокам и спине. Наконец он отбросил обгорелый доломан и, тяжело дыша, выпрямился: дело было сделано, огонь погас.

Почерневший, еще дымящийся Жако поднялся с пола и, набычась, принялся оглядывать толпу налитыми кровью глазами. Когда же взгляд его упал на Марию, он взревел, как если бы и впрямь превратился в быка, увидавшего красный плащ матадора. Да, конечно, юбка Марии полыхала алым цветом, но Жако смотрел не на юбку, а на голову Марии, с которой неосторожный венгерец сбил черный парик, — вернее, смотрел на ее лицо, с которого слетела маска.

Мария схватилась за волосы — и ахнула, нащупав гладенькие, аккуратно заплетенные русые косы свои, которые доселе прятала под париком. Сейчас ворох смоляных кудрей валялся у ее ног, и ей почудилось, будто она стоит голая перед этой толпою.

— Это ты! — взвыл Жако.

Он вмиг узнал ее — и ринулся вперед, обуреваемый жаждой мести. Вайян и Шалопаи, не сговариваясь, метнулись было поперек его пути, но были сметены, словно пушинки.

Мария отпрянула, хотела бежать, но обезумевшая от любопытства толпа напирала, стояла несокрушимою стеной: деваться было некуда. Из глаз Жако глядела на Марию лютая погибель, и обугленные ручищи его были уже совсем близко, как вдруг белая тень, словно призрак, преградила ему дорогу, заслонив собою оцепеневшую Марию. Тюрбан свалился с головы Отелло, и он досадливо тряхнул головой, отбрасывая с лица растрепавшиеся светлые волосы.

Но где там! Корф был безоружен, а Жако в своей ярости бросился бы сейчас и на стреляющую пушку. Он схватил барона за горло, приподнял над полом… Мария оцепенела от ужаса, толпа захлебнулась единым стоном, и тогда в наступившей тишине с небывалой отчетливостью прозвучал визгливый женский голос:

— Стой, болван. Он должен изменить свое завещание!

И тотчас вслед за этим черная Смерть воздела свою трость, из которой, словно змеиное жало, высунулось длинное лезвие шпаги — и вонзилось под левую лопатку Жако.

Великан замер… руки его разжались, Корф рухнул на пол и остался недвижим.

Мария кинулась было к нему, да споткнулась и упала бы, когда б рядом не очутился Сильвестр и не подхватил ее.

Жако, широко взмахнув руками, грянулся об пол так тяжело, что, чудилось, мелкой дрожью задрожали мраморные статуи, с высоты своих постаментов безучастно взирающие на это сонмище человеческих страстей. Но Мария не видела содроганий разбойника, ибо Вайян кинулся к Смерти и, сорвав с ее лица желтую маску, изображавшую оскал безглазого черепа, гневно выкрикнул:

— Что же вы наделали, мадам! Он ведь служил вам!

И Мария тихо ахнула, разглядев под тенью черного капюшона морщинистое лицо графини Строиловой…

Мария недоверчиво покачала головой и даже зажмурилась, однако, вновь открыв глаза, увидела то же самое старческое, изуродованное лютой алчностью лицо. И вся правда сделалась Марии понятна еще прежде, чем Вайян повернулся к ней и выкрикнул, ткнув пальцем в Смерть:

— Смотри! Это все она, она!.. — Голос его сорвался на шепот, но Мария уже знала, что услышит: — Это и есть Евдокия Головкина!

Старуха, от этих слов сгорбившись, будто от удара плетью, бросилась в толпу, и людская стена разомкнулась перед нею, уступая дорогу, как если бы она была не человеком, а черной змеей, у которой уже вырвали жало, да яд все еще сочится…

Мария покачала головою. Она как-то разом обессилела. Поражаться, негодовать — и то сил не было; она и стояла-то лишь потому, что ее поддерживал Сильвестр, покрывая поцелуями руку; другую Мария благодарно протянула Вайяну… и вздрогнула от неожиданности, увидев, что Корф приподнялся, открыл глаза… и синий взор его полыхнул таким ледяным презрением, что у Марии пресеклось дыхание. Она увидела себя со стороны: накрашенная, точно девка, в алой измятой юбке, с полуголой грудью… почти в объятиях у двух мужчин, которые и не думают скрывать своей страсти к ней.

Что о ней мог подумать Димитрий!..

Да как он смел о ней такое подумать?!

Она почувствовала, что лицо ее свела судорога — судорога гнева. Еще успела увидеть жалость в глазах Симолина — ну уж это было последней каплей.

Все напрасно. Все напрасно! Ее любовь обречена!

Мария резко вырвала руки у Сильвестра и Вайяна, резко повернулась, хлестнув их длинными косами и взметнув пышные юбки, так что обтянутые черными ажурными чулками безукоризненно стройные ноги открылись выше колен, — и пошла прочь, громко стуча каблуками и вызывающе расправив плечи, глядя прямо перед собой, но ничего не видя: почему-то все расплывалось перед глазами. Она слышала только грохот своих каблуков по мраморным плитам: «Все на-прас-но… на-прас-но!..»

Мария шла стремительно, и людей, казалось, отбрасывала с пути какая-то неведомая сила, и только веселый шут, которому эта прекрасная цыганка совсем недавно нагадала любовь и счастье, неловко замешкался перед ней — и чуть не упал, потрясенный тем, что увидел: лицо гадалки было залито черными слезами.

Все напрасно. Все напрасно!

Ее любовь обречена!

— Пожалуй, сейчас нас с бароном объединяет лишь одно: мы оба едва не стали жертвами тетушки Евлалии… то есть Евдокии. Это нас даже, как бы это сказать, роднит! А во всем остальном… — Мария невесело усмехнулась и с преувеличенным вниманием принялась разглядывать золотистое лионское кружево своего платочка.

Они сидели в кабинете прелестного дома маркиза де Ла Ферьера, который арендовал Симолин на бульваре Монмартр. Марии прежде не приходилось бывать у Ивана Матвеевича, однако она не сочла зазорным принять его приглашение. Сегодня утром, совершая ежеутреннюю прогулку в Булонском лесу, она впервые за два-три месяца, минувшие после достопамятного маскарада, увидела Симолина, и тот пригласил Марию к себе по важному делу. Оказывается, он не был любителем ранних верховых прогулок под пение птиц — Иван Матвеевич признался, что, хоть звание посла и обязывает его аккуратно присутствовать на балах и придворных церемониях, бывать в модных салонах, однако даже во имя своего звания он не способен решиться на верховые прогулки; сегодня нарочно поджидал Марию, зная, что она бывает в Булонском лесу ежедневно.

— Между вами так ничего и не было сказано более? — тихо спросил Симолин, и Мария слегка качнула головой:

— Лишь несколько слов.

Она не стала пояснять, что эти «несколько слов» Корфа начались с английского изречения: «The wolf changes his skin, but never his nature!», которое Мария восприняла как общеизвестное: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит!» А затем Корф с уничтожающей, ледяной светскостью осведомился: «Может быть, вы желали бы уподобиться королеве Маргарите? Не заказать ли для вас фижмы с карманчиками?»

Откуда-то, должно быть от Николь, которая умудрялась всюду совать свой нос, барон узнал, что Мария недавно читала «занимательные истории» Таллемана де Рео, где имел место быть прелюбопытнейший пассаж о первой жене Генриха IV, королеве Марго Наваррской: «Она носила большие фижмы со множеством карманчиков, в каждом из которых находилась коробочка с сердцем усопшего любовника, ибо когда кто-то из них умирал, она тотчас же заботилась о том, чтобы набальзамировать его сердце. Фижмы эти она каждый вечер вешала на крюк в шкафчик за спинкой кровати и запирала на замок».