Выпадали минуты, когда ей приходили в голову самые невероятные прожекты. Вот окажись Корф масоном, она и сама вступила бы в братство вольных каменщиков, ходила бы в нелепом передничке, исполняла бы нелепые ритуалы — только бы приблизиться к нему! А что такого? Тетка рассказывала, что масонство среди дам света сделалось очень популярным, ибо страсть к тайне — главное женское свойство. До 1774 года женщин не допускали в ложи, но вот французские масоны любезно согласились создать женские секции, названные вступительными ложами. В «Перечне правил» говорилось: «Самая совершенная часть рода человеческого не может быть постоянно изгоняема из тех мест, которые она призвана украсить. Мы позволили нашим сестрам участвовать в наших таинствах, в которых они могут и даже должны участвовать, напомнив им наш принцип и заставив продвинуться к нашей главной цели».

Тетушка поведала Марии, что множество знатных дам принадлежали к обществу масонов, например графиня де Шуазель, графиня де Майн, графиня де Нарбон, графиня д'Арфи, виконтесса де Фондоа. 10 января 1781 года княгиня де Ламбаль стала магистром всех женских лож во Франции, и Мария не сомневалась, что Евлалия Никандровна тоже не осталась в стороне от нового светского поветрия. Во всяком случае, она всячески расписывала племяннице соблазны свободного братства, вернее, «сестринства» под знаменитым девизом: «Молчание и добродетель». Однако стоило Марии узнать, что, дабы достигнуть высших ступеней в обществе, следует, в числе прочего, поцеловать зад собачки, как неосознанная брезгливость ее по отношению к модной забаве еще более укрепилась. Какая-то тина… или паутина, Бог весть! Это не для нее. Тем паче, что, даже окажись она в масонской ложе, вряд ли ей удалось бы встретить там Корфа: он ненавидел масонов и не раз во всеуслышание объявлял сие движение пустой и опасной игрой, а приезжих русских, о коих было известно, что они — масоны, всячески сторонился. О прогрессивности вольнодумства Корф и слышать не желал, полагая свободомыслие пороховой бочкой, а масонов — лукавыми поджигателями ее, которые лишь выжидают удобного момента, чтобы способствовать разложению государства — Франции ли, России, какая разница? — ибо противопоставляют и предпочитают выдуманную организацию нескольких тысяч человек исторически сложившейся национальной общности, изымая из обихода само понятие национального родства. Ни в какое вообще братство людей Корф не верил: по его мнению, каждому было уготовано в жизни свое место, у каждого было свое предназначение: у ремесленника — исправлять свое ремесло, у крестьянина — лелеять земные произрастания, у государя — содействовать процветанию государства, у полководца… ну и тому подобное. «Да, — помрачнев, подумала Мария, в очередной раз услышав эти слова, когда Корф спорил с графиней Евлалией, — ежели следовать этой логике, то мое предназначение — бесконечно и безуспешно ожидать мужа в холодной постели, в то время как он согревает постель бывшей горничной!»

Она вообразила увешанную картиночками, уставленную безделушками и вазами с цветами, уютную, чистенькую, обитую шелком, благоухающую, точно коробочка из-под духов или бонбоньерка [143], комнатку Николь, ее розовую, пышную, со множеством подушек и подушечек постель, вообразила и саму Николь, терпеливо ожидающую на этих подушках и подушечках появления своего господина — под сенью кисейного полога, в соблазнительном полумраке, — и вдруг ее поразила мысль, такая неожиданная, острая и заманчивая, что Мария принуждена была торопливо удалиться из гостиной, чтобы никто не заметил ее заалевшего лица, ее растерянности и трепета пробудившейся надежды. Воистину, как говорят англичане: «Не одним только способом можно убить кота!»

* * *

Строго говоря, дело было ведь только в клятве! Только в той дурацкой клятве, которую дал в сердцах барон, открыв обман своей юной жены; а потом, повинуясь диктату неумолимой чести, оказался принужден держать эту нелепую и оскорбительную для обоих супругов клятву. Что, ежели волею обстоятельств он ее нарушит? Случайно, разумеется, нечаянно, даже не ведая, что совершает клятвопреступление?.. Как он поступит в этом случае? Возненавидит Марию еще пуще или отдастся на волю рока, смирится со своей ошибкою? Могло случиться и так, и этак, но узнать доподлинно можно было только одним путем: рискнув. И Мария решила рискнуть!

Она питала слабость к драматическим эффектам, которые люди просвещенные имеют обыкновение недолюбливать и даже презирать: к роковым выстрелам в разгар любовного свидания; нечаянно оброненному письму, случайно услышанной фразе, которая непременно явилась бы ключом к какой-то тайне; прощальному поцелую — и тому подобным слагаемым мелодрам и любовных романов, до коих Мария была большая охотница. Не имея представления о законах кольцевой композиции, она, однако же, интуитивно ощущала, что наиболее эффектным и сильнодействующим средством для возбуждения угасших чувств Корфа к жене должна явиться новая сцена подмены… только на сей раз вместо Николь в роли «подсадной утки» будет она сама, Мария!

Оставалось две малости: выбрать удобный момент, когда Корф не будет столь уж занят делами и отношение его к жене окажется не цинично-равнодушным, как обычно, а хотя бы равнодушно-приветливым; и второе — сговориться с Николь. Судьба предоставляла благоприятную возможность: через несколько дней в Итальянском театре должна быть премьера мелодрамы французского автора Бульи «Петр Великий». Спектакль посвящался русскому государю, в театре следовало присутствовать всему дипломатическому корпусу, и Мария, уже будучи предупреждена, готовила новый туалет для премьеры. Зная, что муж ее — большой патриот, она не сомневалась, что ничто не приведет его в лучшее расположение, чем пьеса, возвеличивающая достоинства русского духа. И вот за день до сего знаменательного события, невзначай столкнувшись с Николь в пустой библиотеке (это «невзначай» было старательно подстроено с помощью неусыпной слежки Данилы и Глашеньки), Мария впервые с того дня, когда передала вымогательнице мешочки с деньгами, добытые столь незабываемым способом, заговорила с Николь: обратилась к ней с вежливым вопросом, где похоронена мамаша Дезорде.

Сначала Николь так изумилась, так развеселилась, что Марии почудилось, будто у наглой девки от смеха сделается припадок, однако тотчас же Николь вспомнила о своем достоинстве и надменно вскинула брови (с некоторых пор она усвоила себе такую манеру):

— А вам-то что? — Николь сделала попытку пройти мимо, однако Мария загородила ей путь.

— Значит, есть — что, коли спрашиваю! — повысила она голос и как бы невзначай подтолкнула Николь к камину. Нет, ей совершенно не хотелось, чтобы Корф, находившийся сейчас в своем кабинете, через отводную трубу невзначай услышал ее разговор с Николь, однако Николь должна была желать этого еще меньше. И расчеты Марии оправдались: бывшая субретка сбавила тон.

— В Фонтенбло, где же еще, — нехотя пробормотала француженка, делая попытку уйти, но Мария вновь преградила дорогу.

— Бываешь ли ты на ее могиле?

Николь глядела непонимающе:

— Уж давненько не была. Все недосуг!

Кровь бросилась Марии в лицо. «Эта тварь намекает, что мой муж не может расстаться с ней ни днем, ни ночью!» Она вдруг почувствовала себя настолько оскорбленной тем, что вынуждена прибегать к уловкам и хитростям, дабы получить принадлежащее ей по праву, что захотелось плюнуть на Николь — в буквальном смысле плюнуть на дорогие кружева ее чудесного платья! — и уйти прочь, спрятаться в своих комнатах, смириться с очевидностью истины о том, что нельзя воротить потерянного, забыть и о Корфе, и о Николь, и о своей ревности, мучительной, как мистраль [144]. Плиний писал, что греки в античные времена в случаях мистраля садились в масляные ванны, чтобы уберечь свои нервы… но не просидишь же в такой ванне всю жизнь, снова и снова упрекая себя за то, что однажды не отважилась сделать решающий шаг и, быть может, упустила единственный шанс?! Пришлось приложить немалые усилии, чтобы подавить приступ раздражения и снова заговорить с Николь.

— А ведь нехорошо забывать о близких! Мамаше Дезорде ты стольким обязана…

Николь плечами пожала:

— Да и вы тоже!

— И все-таки не я была ее племянницей, а ты! — усмехнулась Мария.

Николь нахмурилась:

— Не пойму я что-то, сударыня, куда вы клоните… Скажите прямо, что вам надобно?

— Идет, — кивнула Мария, не любившая долго ходить вокруг да около. — Мне надобно, чтобы ты нынче же вечером отправилась в Фонтенбло навестить тетушкину могилку и не возвращалась прежде завтрашнего вечера («Будем надеяться, что места тебе здесь больше не сыщется!» — подумала она и вздрогнула от предвкушения счастья — такого возможного, такого близкого!).

— Это вам зачем?! — удивилась Николь.

— О твоей душе пекусь, милочка, — участливо улыбнулась Мария. — О памяти мамаши Дезорде. И вот еще что: господин барон ничего не должен знать о твоем отъезде. Ты просто уедешь — и… все.

— Ну и причуды у вас, votre excellence. Всегда готова оказать вам помощь, однако не в столь невыполнимом деле!

Мария была готова к отказу, мгновение она смотрела в улыбающееся личико Николь, а потом тихо проговорила:

— Оно гораздо менее невыполнимо, чем тебе кажется. Рассуди, чего ты желаешь больше: отдать долг праху мамаши Дезорде или вместе со мной отправиться к барону и выслушать мой рассказ о том, как ты увеличила свое состояние на пятьдесят тысяч ливров?

— Вы скажете ему? — пролепетала Николь, бледнея так, словно готова была грохнуться в обморок; и Мария мысленно назвала себя идиоткой за то, что по совершенно ненужному благородству не прибегнула к этому средству воздействия на Николь гораздо раньше.

— Непременно скажу, уверяю тебя! Ты небось удивлялась, что я этого не делаю?

— Нет, — покачала головой Николь, и в глазах ее Мария разглядела нечто похожее на жалость. — А вот сейчас удивилась, это правда. Ведь раньше я не сомневалась, что вы молчать будете! Вы хотели сохранить хоть малое превосходство над ним, вам приятно было сознавать, что честь его в руках ваших — на то я и рассчитывала. Однако сейчас вам, верно, очень нужно, чтоб меня нынче ночью дома не было, ежели вы все открыть барону решились… — говорила Николь, словно бы размышляя вслух, и Мария была неприятно поражена проницательностью этой противной француженки. — Да в том нужды нет, сие ни вам, ни мне не надобно. Будь по вашему: воротясь из театра, вы меня здесь не застанете.