Мария бессильно уронила юбки и закрыла лицо руками. Слёз не было, — ее сотрясала дрожь отчаяния и лютой злобы на себя. Много ей приходилось слышать о сверхъестественной ловкости рук парижских fripоns [130], однако почему-то и в голову не приходило, что она сама когда-нибудь станет жертвой одного из постояльцев Двора чудес [131]. За несколько минут, что переносчик держал ее на спине, он умудрился срезать драгоценный мешочек. Господи, матушкины серьги, кольца, фамильные строиловские бриллианты! Да нет, не могло такое случиться с нею, с Марией, не могло! Она в ужасе замотала головой — и замерла, когда рука грабителя коснулась ее плеча.

— Да ладно тебе, — тихо произнес он; и даже в том состоянии, в каком была сейчас Мария, ее вдруг задела за сердце нотка нежности, прозвучавшая в этом хриплом, пропитом голосе.

— Не убивайся так. Возьми свои цацки — я пошутил!

Переносчик сунул ей в ладони мешочек и покрепче стиснул на нем ее пальцы.

Мария уставилась на него с изумлением, чувствуя, как глаза неудержимо наполняются слезами. Черная, сгорбленная фигура расплывалась, но Мария не в силах была разжать стиснувшие мешочек руки и утереть слезы.

— Я просто хотел тебе показать, что бывает, когда разевают рот! — словно сердясь на себя за свою доброту, прохрипел переносчик. — Ты в «Мont de Piété» [132] идешь — так гляди в оба глаза! Ребята там такие — ловчее меня! Гляди, на этой горе ноги не переломай!

И, наставительно погрозив Марии грязным пальцем, он прыгнул за угол, исчез; а молодая женщина еще какое-те время стояла столбом, прижимая к груди заветный мешочек и унимая судорожный, нервный смех: вор-карманник предостерегает свою жертву против воров-процентщиков! О Париж, Париж, нравы твои неисповедимы!

Однако, надо признать, решимости идти в «Мont de Piété» у нее поубавилось. Но что делать, что же делать?! Николь ни за что не хочет ждать… А Бог не выдаст, свинья не съест! И Мария, быстро перекрестившись, толкнула тяжелую дубовую дверь.

* * *

Разумеется, она в жизни не бывала в ломбарде, однако воображала его себе чем-то вроде низкого, мрачного, сводчатого подвала, где вдоль стен стоят сундуки с деньгами и драгоценностями, запертые на тяжелые замки, а ключи от этих замков висят на поясе у тощего, скелетообразного человека с лицом мертвеца, — словом, Кащея Бессмертного, который и есть ростовщик. Каково же было изумление Марии, когда под предупредительное звяканье колокольчика она вошла в просторное, очень светлое и чистое помещение, стены которого были обшиты дубовыми панелями и затянуты зеленым сукном. Вдоль стен стояли внушительные шкафы, а за конторками что-то строчили гусиными перьями несколько писцов, до того поглощенных работою, что никто из них даже головы не поднял при появлении Марии. Какое-то мгновение она была предоставлена сама себе, могла оглядеться, проникнуться уважением к этой почтенной, презентабельной обстановке. Пять дверей окружали переднюю залу: три из них были зарешечены, и Мария видела все новых и новых писцов, стоящих за своими конторками, — дела в ломбарде, очевидно, шли пребойко! Ну а воображаемые сундуки, вероятно, таились за теми окованными железом дверьми, за которые проникнуть взором было невозможно. Впрочем, в этот момент одна из дверей медленно отворилась и в узенькую щель проскользнула высокая черная фигура, столь худая и плоская, что напоминала силуэт, вырезанный из черной бумаги. Верно, это и был ростовщик, и, ей-же-ей, он весьма напоминал Кащея, так что хоть малая толика воображаемого Марией все-таки совпала с действительностью.

— Чем обязан? — отрывисто, без поклона, обратился он к Марии, пренебрежительным взглядом окинув ее гладко причесанные и убранные в простенький чепчик волосы, поношенное платье и носки сабо, выглядывавшие из-под отсыревших юбок.

— Мне бы хотелось получить деньги, — пробормотала Мария севшим голосом.

Не то чтоб она слишком оробела, хотя, конечно, не без этого: внешность человека, стоящего напротив, произвела на нее сильнейшее, пугающее впечатление!

Был он очень высок и худ, вернее, узок — напоминал черный карандаш; голову же имел маленькую, с непомерно большим, уродливо выпуклым лбом, глубоко посаженными черными глазами и крошечным носом. Окладистая черная борода несколько уравновешивала нижнюю часть лица со лбом. Тонкие губы его были почти не видны в густой растительности; голос же казался глухим и невыразительным, словно он заблудился в пышной бороде и оттого слышался как бы издалека.

Заметив, как уставилась на него Мария, ростовщик передернул плечами: верно, понял, какое впечатление произвел своей внешностью, — а потому заговорил еще невнятнее и пренебрежительнее:

— Должен предупредить: просто в долг у нас вы не получите ни су! Надеюсь, у вас есть заклад?

— Какой дурак пойдет в ломбард без заклада? — огрызнулась Мария. Конечно, она рисковала «повысить процент» неприязни к себе у этого ростовщика, однако пора было поставить его на место. — Вы не представились, сударь?

Какая-то искорка живого чувства промелькнула в безучастно-черных глазках ростовщика, и, для приличия помедлив, он снисходительно кивнул:

— Помощник директора Виданжор — к вашим услугам, мадемуазель… мадам?

— Мадам, — сказала Мария, едва сдержав нервический смешок: было что-то почти неприличное в том, чтоб в ломбарде, в этом вместилище тайных человеческих трагедий, работал человек с такой фамилией! [133].

— Итак, мадам… а как дальше? — с шутовским почтением склонился перед нею Виданжор, но Мария покачала головой:

— Это не имеет значения. У меня большой заклад, но и сумма мне нужна тоже немалая.

— Какая?

Мария посмотрела на него испытующе, потом окинула взглядом склонившихся над конторками писцов. Почудилось ей или дружный скрип перьев и в самом деле притих?

— Нет ли здесь другой комнаты? У меня важное дело.

— Комнату с кроватью? — издевательски уточнил Виданжор. — Извините, но натурой мы не берем!

От конторок донеслось приглушенное хмыканье, однако минуло не меньше минуты, прежде чем до Марии наконец дошло, что имел в виду ростовщик.

Ладони так и зачесались — дать мерзавцу хорошую оплеуху, но вдруг вспомнился переносчик, требовавший заранее показать деньги, — и Мария с трудом удержалась от смеха. Да что это у них у всех одно на уме?! Верно, и впрямь много развелось женщин, готовых заплатить собою за все что угодно, а ежели Марию приняли за одну из них, то не обижаться надо, а радоваться: выходит, маскарад ее удался как нельзя лучше.

Она перевела дух, чтобы успокоиться; не тратя больше времени на пустые слова, растянула алую тесьму, стягивавшую заветный мешочек, и, не выпуская его из рук (встреча с переносчиком все-таки кое-чему ее научила!), показала его содержимое Виданжору, который для этого соблаговолил слегка согнуть свой долговязый стан.

Теплое, веселое мерцание розовых, зеленых, желтых огней в гранях самоцветов произвели на него впечатление крепкого удара в лицо — во всяком случае, он невольно отшатнулся и уставился на Марию вытаращенными глазами. Потом из его горла вырвалось нечленораздельное бульканье, очевидно означавшее изумление или восторг; наконец Виданжор пробормотал:

— Вы были правы, мадам, тысячу раз прошу прощения. Это и впрямь важное дело, требующее полного конфиденса.

И, с видимым усилием приотворив дверь, через которую недавно сам просочился в залу, он с подчеркнуто почтительным поклоном пригласил Марию пройти в его личный кабинет.

* * *

Пройти — это оказалось все-таки не совсем точное слово. Ей тоже пришлось с усилием протиснуться в небольшую сумрачную комнатку, обставленную узкими и высокими шкафами. От мощенного плитами неровного пола и каменного потолка исходил холод; Мария невольно передернула плечами.

— Да, здесь не жарко, — согласился Виданжор, усаживаясь за стол.

Марии он указал на деревянное, довольно грубо сработанное кресло, наверняка стоявшее здесь со дня открытия ломбарда, — сиденье, спинка и подлокотники были до блеска отполированы десятками тысяч посетителей, которым так же, как и Марии, указывали на это место.

Но в кабинете Виданжора было не только холодно. В нем царила странная духота, враз отнимающая силы, Мария ощутила, как мелко затрепетало сердце, а лоб покрылся потом; смутный, необъяснимый страх вкрался в сознание. Ох, скорей бы все это кончилось! Скорей бы уйти отсюда!

Она присела на краешек кресла — даже не из вежливости, а просто ноги не держали — и неохотно передала Виданжору серый шелковый мешочек. Тот сейчас же опрокинул его на стол, и по гладко выскобленному светлому дереву раскатились, звеня, массивный перстень с изумрудом, серьги с жемчугом и бирюзой, оправленный в серебряное кружево редкостный драконит [134] на толстой витой цепочке — шейное украшение; золотой браслет с рубиновыми глазками; тончайшей работы перстень с огромным сапфиром, обрамленным множеством бриллиантов…

Мария с болью отвела глаза от этих с детства знакомых прелестных вещиц и посмотрела на Виданжора. Жадно глядя на россыпь драгоценностей, он медленно поднимался со своего стула, нависая над столом, будто черная костлявая птица.

— Сколько вы за это хотите? — спросил он зазвеневшим голосом.

— Пятьдесят тысяч ливров.

Виданжор метнул на Марию мгновенный взор и снова обратился к созерцанию украшений.

— Да… сумма немалая, — проговорил он, задумчиво теребя бороду.

— И заклад немалый! — веско заметила Мария.

Она в испуге встрепенулась, когда ростовщик начал по одной, любуясь, укладывать вещицы в мешочек: а вдруг откажет? Или просто смахнет мешочек в ящик стола — поди отними тогда! Но после следующих слов Виданжора у нее отлегло от сердца:

— Такой суммой мы располагаем.

Он помедлил, испытующе глядя на посетительницу, а потом изрек нечто такое… что Марии почудилось, что она ослышалась…