Елена Арсеньева - Звезда королевы

Что же с ней? Почему владеет ею сейчас лишь ненависть к этой неблагодарной твари, которая мечтает разрушить жизнь не сопернице своей — это было бы вполне понятно и объяснимо! — но благодетелю своему?

Мария задумчиво смотрела на Николь. Весьма привлекательная, изящно одетая ведьма, которая под маской наивности скрывает свою лживую сущность. Добродетель для нее была нелепостью, в пучине порока она чувствовала себя как рыба в воде — и на всех людей, думающих и живущих иначе, смотрела как на легкую добычу. Все замыслы француженки сделались ясны и отвратительно прозрачны, — Марии уже ничего не надо было объяснять. Светское общество — этакая лужа, по которой идут круги от самой малой щепочки, самого мало камушка, даже песчинки. Одно только слово, даже намек на то, что жена русского дипломатического агента избавилась от где-то нагулянного ребенка с помощью той же повитухи, которая пользует парижских девок, должен был больно ударить по репутации всей русской миссии. Вдобавок ко всему, Мария знала, что на днях в Париж прибыл новый, заменивший отъехавшего в Россию Барятинского, чрезвычайный посланник и полномочный министр, действительный тайный советник Иван Матвеевич Симолин — лицо в своих кругах известное и уважаемое как происхождением своим (его предки были родовитыми немецкими дворянами из Ревеля), так и заслугами: дипломатическая карьера вознесла его на высшие посты в посольствах в Копенгагене, Вене, Стокгольме, Лондоне — оттуда он и явился в Париж. Мария его еще не видела и о свойствах его натуры ничего не знала, однако же всем известно, что новая метла всегда чисто метет… не попался бы безвинно опороченный Корф под горячую руку! Каков беспощадный ни был он деспот, однако же Мария обязана ему своим честным именем, да и жизнью, если на то пошло: кто отыскал ее, насквозь промокшую, замерзшую, истекающую кровью в ночном лесу Фонтенбло? Кто привел умелого доктора, способного надежно сохранить ее тайну, кто не жалел денег на лечение и уход?..

Ну что ж, вот и приспела пора задать тот самый вопрос, ради которого появилась Николь в комнатах ненавистной баронессы!

— Сколько ты хочешь?

Николь смотрела оценивающе, задумчиво — можно подумать, нужная цифра уже не висела у нее на кончике языка, не была просчитана заранее! Актерка! Придется ей заплатить, делать нечего. Надо надеяться, что сумма окажется Марии по средствам. Тут она вспомнила, сколько заломила Николь в Санкт-Петербурге за свое залатанное девичество, и невольно поежилась. Ну, Бог поможет! По счетам от портных, обувщиков, галантерейщиков и прочих дамских искусителей безропотно платил барон, да Мария и не была безудержной мотовкою; так что у нее еще оставались почти нетронутыми (только на гонорар мамаше Дезорде — упокой, Господи, ее душу грешную! — пришлось израсходовать сто ливров — немаленькую сумму) деньги, данные ей «на булавки» отчимом, да фамильные строиловские драгоценности и матушкины подарки, по счастью не замеченные разбойниками. Уж как-нибудь, Бог даст, откупится она от Николь, однако неплохо бы и Корфу узнать, что его любовница шантажирует его жену.

И тут же Мария покачала головой, торжествующе улыбнулась, невольно приведя Николь в смятение.

Нет. Она, конечно, заплатит, но опять ни словом не обмолвится Корфу. Достаточно было у него поводов являть распутной жене свое благородство! Теперь ее черед. Она едва не расхохоталась от предвкушения своего торжества. Корфу вовек не узнать, что его драгоценная честь, в жертву которой хладнокровно принесена вся судьба Марии, жизнь двух ее зачатых во грехе детей, счастье и спокойствие ее обожаемой матушки, в конце концов, карьера доброго, милого, вовсе ни в чем не повинного Комаровского, будет куплена его отвергнутой, презираемой — опять же распутной! — женой за крутенькую сумму! Да, теперь у Марии в руках отменное оружие против барона. Изойдись она вся на раздумья о наилучшем способе отмщения, и то ей вовеки не додуматься ни до чего подобного! Много чего она чувствовала к своему мужу — от любви до ненависти, во всем многообразии промежуточных оттенков, — но самым упоительным из чувств оказалась жалость. Да, сейчас Марии было жаль его!

И, упиваясь ею, в восторге предвкушая свой изощренный, тайный триумф, она нетерпеливо повторила:

— Ну же, сколько?.. — И какое-то время еще улыбалась — даже после того, как услышала слова Николь, показавшиеся ей чем-то несообразным, неудачной шуткой.

— Пятьдесят тысяч ливров, — сказала француженка.

Мария бессильно откинулась на спинку кресла, уже не замечая откровенной насмешки и торжества Николь, наконец-то увидевшей ужас и растерянность этой русской гордячки.

Мария была повержена. Николь просила не просто большую сумму. Она требовала состояние!

Мария балансировала по узенькой кромке тротуара и растерянно смотрела на мостовую. Несмотря на июль, день выдался холодный, шел дождь (везет ей на погоду, что и говорить!), и вода, льющаяся через водосток-дельфин с кровли дома, грозила скоро не оставить в ее одежде сухой нитки, платьишко — самое неказистое даже из небогатых Глашеньких пожиток — оказалось весьма жалкой защитой от ветра и холода. Только теперь Мария поняла, почему мало-мальски состоятельные парижане первым делом заводят собственный выезд. Не для одной лишь скорости передвижения! Карета необходима, ибо мостовая в Париже делается скатом с обеих сторон, отчего в дождь в середине улицы всегда страшная грязь. Пешеходу приходится или месить ее, или мокнуть в потоках, льющихся с крыш, что и делала сейчас Мария.

Она с тоской смотрела на большую вывеску напротив. «Mont de Piété» было начертано на ней, что означало «Благочестивый процент», и это был старейший ломбард в Париже, существовавший еще с 1640 года. Рассказывали, что первоначальные условия здесь были и впрямь благочестивые, но порядок работы сего учреждения никак не регламентировался, и постепенно оно превратилось в источник хищничества. Однако, насколько было известно Марии, здесь никто и никогда ничего не спрашивал у клиента: смотрели только на заклад; а самое главное — только в этом ломбарде могли сразу достать из сундука такую, мягко говоря, кругленькую сумму, как пятьдесят тысяч ливров.

Мария, словно невзначай, похлопала себя по колену, ощутив тяжесть пришитого под юбками мешочка с драгоценностями. Она не сомневалась, что, ополовинив свою шкатулку, сможет взять в ломбарде нужную сумму, однако не хотелось бы появиться перед ростовщиками мокрой курицей, волочащей грязный подол, а потому она никак не могла решиться ступить на мостовую.

Какая-то лоретка [129] выскочила из лавочки, попала под струи ливня, завизжала, накинула верхнюю юбку на голову и, задрав нижнюю чуть не до колен, смело ринулась форсировать мостовую, так ловко прыгая с камня на камень, что, когда добежала до противоположного тротуара, то почти и не запачкала свои босые белые ножки.

Мария с сомнением приподняла юбки. Чтобы маскарад ее был полным, она не только втихаря утащила у Глашеньки ветхое платьишко, но и без спросу позаимствовала у кухарки сабо, башмаки на деревянной подошве, и они с непривычки уже натерли босые ноги. Мария и при ходьбе-то ежеминутно боялась потерять сабо — нечего и говорить, чтобы прыгать в них подобно игривой козочке-лоретке!

Неизвестно, сколько бы еще простояла она на краешке тротуара, как вдруг рядом раздался хриплый голос:

— Боишься лапки испачкать, птичка? Давай двадцать су — и куда хочешь отнесу!

Мария нерешительно поглядела на сгорбленного человека, остановившегося перед ней. На голову и плечи его была накинута толстая куртка — защита от дождя, штаны закатаны выше колен, а босые ноги черным-черны, запачкать больше — просто невозможно. Верно, это был один из тех переносчиков, услугами которых в дождь случалось пользоваться даже богатым горожанкам, а двадцать су — не пятьдесят тысяч ливров.

— Хорошо, — кивнула Мария. — Повернись! — И чуть приподняла юбки, чтобы удобнее было взобраться на спину переносчику.

Однако тот не шевельнулся.

— Деньги-то у тебя есть? — прохрипел он. — А то давеча перенес одну такую же цыпочку через огромную лужу — ну что твое море! — а она и говорит: «Денег мне муж не дает ни су, а ежели хочешь, можешь наставить ему рога, хоть бы вон за тем углом!» Х-хе! — Он лукаво сверкнул глазами из темной щели между полами куртки.

— Я ее, конечно, уважил, однако тебя сразу предупреждаю: нынче я не в настроении, так что уж лучше сразу покажи деньги.

Мария даже зубами скрипнула от злости. Следовало бы хорошенько проучить этого горбатого наглеца, однако она смирила свою горячность и безропотно позвенела в карманчике передника монетками, доказывая свою платежеспособность.

Одобрительно хмыкнув, переносчик повернулся к Марии спиной и нагнулся, выставив тощий зад, словно готовился играть в чехарду. Мария неумело взобралась к нему на закорки и брезгливо сморщилась: мокрая куртка нестерпимо воняла псиной! Переносчик подхватил ее под коленки, подкинул повыше, чтоб удобнее было, в пять шагов одолел заболоченную мостовую и ссадил Марию на сухом.

Она торопливо расплатилась, чувствуя себя ужасно неловко: было все-таки что-то непристойное в том, как она лежала на спине у этого человека, а он бесцеремонно хватал ее за бедра. Ждала, что он возьмет деньги и уйдет, однако, сжав монетку в кулаке, он продолжал стоять, хитро посверкивая глазами из-под куртки.

— Ну ты, девушка, и проста, скажу я тебе! — изрек он насмешливо. — Откуда только берутся такие индюшки?!

— Что? — не веря своим ушам, прошипела Мария. — Да как ты…

— Да вот так! — прервал он поток гневных ее излияний — и вдруг извлек откуда-то серенький шелковый мешочек, туго перетянутый алой тесемочкой, бросил его на ладони.

Мария, забыв всякий стыд, задрала юбки, нагнулась, оглядывая себя. Мешочек с драгоценностями, подшитый к изнанке так старательно, так надежно спрятанный, исчез… нет, не исчез, это его держал в руке переносчик!