Малиновое, яркое солнце поднималось из тумана, заливая горы и лес живительным теплом. Сверху медленно наползло облачко и накрыло верхнюю половинку солнца своим неровным краем, так что над туманной серой полосою, над горами, над Машей, замершей, восторженно глядевшей на небо, над розовой быстрой рекою, над всем миром замер как бы малиновый полумесяц, напоминающий широкую улыбку — улыбку утра, да такую веселую, что нельзя было не улыбнуться в ответ!

Маша, забыв обо всем на свете, смотрела на это чудо рассвета. Но вдруг слуха ее достиг некий звук, заставивший содрогнуться. То был конский топот.

Топот копыт!.. И враз вспомнила: Вайян и Жако были верхи, когда нагнали в лесу карету, — как можно об этом забыть?.. И сейчас они, конечно, очнулись, обнаружили бегство своей пленницы — и бросились за ней в погоню.

Маша взлетела на козлы, хрипло, испуганно крикнула, вскинула кнут, но упряжка пошла неохотной, вялой рысью, и она поняла, какая это была глупость: напоив изнуренных лошадей вволю, ждать от них прыти! Маша удивилась, как быстро отвратила от нее свои глаза изменница-удача, но еще больше удивилась, когда увидела четырех всадников, выехавших из-за поворота и перегородивших ей дорогу.

Так значит, у Вайяна и Жако были не только лошади, но и сообщники?! Вот те на! Где ж они прятались, интересно знать? И каким таким путем обскакали Машу на этой скалистой, неудобной дороге?! Ладно, что ей до их хитростей! Сейчас только одно нужно и важно — прорваться! Или она сломает себе шею на незнакомой дороге, или эта четверка уступит, уступит ей! Она села поудобнее, откинулась назад, покрепче уперлась спиной в стенку кареты, зажмурилась — и представила себя Елизаветою, которая мчится верхом на золотисто-рыжем Алкане по калмыцкой степи, спасаясь от камышового тигра, подгоняя и ободряя коня особенным криком-посвистом, которому она шутки ради потом попыталась научить и сына, и дочь.

И получилось, получилось!.. Крик бился, клокотал в Машином горле, кони мчались как угорелые, грохоча копытами по камням, ветер хлестал в лицо, выбивая слезы даже из зажмуренных глаз, а когда Маша все-таки решилась разомкнуть ресницы, она взвизгнула от счастья: дорога впереди была пуста!

Однако тотчас оказалось, что радоваться еще рано: всадники хоть и вынуждены были пропустить бешено мчавшийся дормез, но начали преследование.

Стоило оглянуться влево, вправо ли — как Маша видела их пригнувшимися к лошадиным шеям. Дормез мотало туда-сюда, и это какое-то время не давало возможности обогнать его, однако через несколько мгновений Маша заметила, что один из всадников вырвался вперед, что-то крича во весь голос, но ветер уносил его крик, и Маша разобрала только одно слово:

— Стойте! Стойте же!..

Да, конечно! Куда там! Ждите!

Она хлестнула лошадей, но пожалела вложить в свой удар всю нужную силу, и те ощутили только слабый щелчок. Вдобавок что-то обеспокоило ее в этом крике… что-то непонятное, неосознанное, но очень озадачившее. А между тем всадник поравнялся с Машей и перегнулся со своего седла, силясь ухватиться за упряжь взмыленной, загнанной четверки.

Маша обрушила удары кнута — на сей раз без малейшей жалости! — на спину всадника, обтянутую синей бархатной курткой, однако помешать не смогла: он ловко перескочил на спину одной из лошадей, повернулся, поймал конец кнута и вырвал его из Машиных рук, а потом с поразительным проворством перескочил на кучерское сиденье и выхватил поводья из Машиных рук, натянув их с такой силою, что лошади стали как вкопанные, выбив копытами искры из камней. И хотя Маше сейчас больше всего хотелось накинуться на разбойника с кулаками, она ринулась соскочить с козел и бежать прочь, да беда, не успела: преследователь ухватил ее за юбку и мощным рывком вернул на место, яростно крикнув:

— Да погодите же!

Но Маша его не слышала: тут уж она дала волю своей ярости, страху, отчаянию! И масла в огонь ее злости подливало то, что разбойник не отвечал на ее удары, а только загораживал лицо руками да коротко, как бы захлебываясь, выкрикивал:

— Стойте!.. Погодите! Стойте!

Господи, да он же хохочет, задыхается от смеха! Проклятый Вайян, вечно он смеется!

Маша от ярости почти ослепла и молотила кулаками куда ни попадя, уже даже не нанося врагу никакого чувствительного урона, и он смог наброситься на нее — стиснул так, что она не то что пошевелиться, вздохнуть почти не могла — и на сей раз не крикнул, а прошептал в самое ухо:

— Ну, тихо, тихо, моя дорогая!

И она замерла в его объятиях, ибо только сейчас до нее вдруг дошло: да он же говорит по-русски!.. И кричал ей… кричал по-русски!

Маша как бы окаменела, потрясенная, а супротивник, не разжимая тисков своих рук, вдруг ткнулся лбом в ее плечо и зашелся в приступе хохота — громкого, от души! Нет, это не был тихий, ехидный смешок Вайяна — Маша узнала бы его вмиг… И тут она испытала еще одно потрясение: сотоварищи нападавшего нагнали карету, окружили ее, подъехав совсем близко. Маша, стиснутая крепкими руками хохочущего человека, увидела через его плечо их встревоженные, озабоченные лица, — одно было ей незнакомо, а два других… о Господи! Нет, быть того не может!.. Да ведь это же Егорушка и Данила!

Несколько мгновений она смотрела на них неподвижным, остановившимся взором, а потом вдруг обморочный туман поплыл перед ее глазами, и она начала никнуть, опускаться… Но тот, чьи руки все еще держали Машу, легонько встряхнул ее, и голос — этот берущий за сердце голос! — произнес:

— Ну же, придите в себя, сударыня, не то мне опять придется что-нибудь поджечь!

И Маша, чуть откинувшись назад, сквозь слезы счастья увидела лицо своего мужа.

Он здесь! Так это он преследовал ее — вернее, спасал! Он искал ее — и нашел. Он здесь!

Безумная радость охватила ее. Эти незабываемые черты, эти синие глаза… смех и нежность струились из них… Он склонился к Маше, его губы были так близко, так близко! До смерти захотелось прижаться к этим губам, прижаться к нему, но вдруг, словно удар кнута, ожгло воспоминание о губах Вайяна, о теле Вайяна, вдавившем ее тело в красный бархат разоренной постели… И Маша враз ощутила себя грязной с ног до головы — грязной и оскверненной.

Что же она натворила! Что натворила!

Она с ужасом отшатнулась от Корфа и едва не разрыдалась, увидев, как мгновенно погасли его глаза, окаменело лицо, а объятия разжались так внезапно, что Маша чуть не упала.

— Итак, сударыня, — произнес он безразлично, сухо, таким чужим голосом, что Маша невольно схватилась за сердце, — чему я обязан новым удовольствиям видеть вас? Кстати, не забудьте поблагодарить графа Комаровского — когда б не его самоотверженные хлопоты, нам ни за что не найти бы вас, мадам, так вы увлечены были своим приключением!

Маша невольно стянула на полуобнаженной груди края рваного платья — Вайян давеча не церемонился с ее туалетом; перехватив надменный взгляд барона, она поняла, что он каким-то образом обо всем догадался, словно разглядел на ее коже следы рук Вайяна; и улыбка, исполненная теперь даже не презрения, а гадливости, искривила его уста, от которых Маша с трудом оторвала взор.

Она подняла измученные глаза и увидела растерянные лица Данилы и Егорушки, которые терялись в догадках, как понимать поведение так внезапно встретившихся мужа и жены.

— Данила… — слабо улыбнулась Маша. — Слава Богу… и вы, граф… а добро ваше, подарки французам не тронуты!

И вдруг такая злоба на все, что произошло, на судьбу, снова подставившую ножку, на барона, опять даже не пожелавшего узнать, что с ней было в плену — просто с маху, с плеча осудившего, отвергнувшего! — на всех этих мужчин, глазеющих на нее, не сумевших уберечь ее, пришедших поздно, поздно, а теперь не сказавших ни слова привета, более того — смеющих глядеть с презрением, такая злоба вдруг обуяла Машу, что она вскрикнула гневно:

— Берегите свои шляпы, господа! Ветер может унести их!

Данила и молодой граф, спохватившись, сорвали шляпы, кланяясь Маше, но она это едва ли заметила: мстительно усмехнулась, увидев, как залилось краскою лицо Корфа, когда он медленно, как бы нехотя, потянул с головы шляпу, украшенную белыми перьями. И, отвернувшись, не дождавшись его принужденного полупоклона, уставилась на дорогу, унимая расходившееся сердце.

Ничего не изменилось, ничего! Они ненавидели друг друга по-прежнему, что в России, что во Франции, ненавидели… ну и пусть!

Глава XIII

ЛЮТЕЦИЯ И ЕЕ ОБИТАТЕЛИ

— Вот вам и Лютеция Паризиориум, — вежливо и сухо, словно представлял случайную знакомую, произнес Корф, и перед Машей открылась обширная равнина, а на ней, вдоль извилистой реки, исчерченной тенями мостов, — невообразимые громады зданий в тени деревьев.

У Маши дух захватило — Париж ведь, Париж простирался пред нею! — но ни в коем случае не хотелось предстать пред Корфом этакой обалдевшей от счастья простушкою, а потому она небрежно проговорила:

— Если не ошибаюсь, это название означает «селение на воде»?

Маша была прекрасно осведомлена о том, что в III–II веках до Рождества Христова небольшой остров Лютеция на реке Секвариуме стал главным поселением галльского племени паризиев. Кроме того, Маша читала в «Записках о Галльской войне» у Юлия Цезаря, что римские войска покорили Галлию и построили на левом берегу Секвариума, или Секваны, новый город по римскому образцу. Теперь Секвариум звался Сеной, Лютеция — Парижем, а потомки паризиев были, очевидно, теми самыми людьми, мимо которых громыхал дормез. Маша также знала, что в течение нескольких лет город был резиденцией императора Юлиана, центром всей Римской империи. Она тоже могла бы кое о чем рассказать барону: например, о том, как свирепая армия гуннов во главе с Атиллой не дошла до Парижа, что и было предсказано христианской монахиней Женевьевой — она после этого стала святой покровительницей Парижа. О, Маша много читала и много могла бы поведать Корфу, приятно удивив его своими знаниями, — но было ясно, что он не желает быть приятно удивленным своей женою, — и она молчала, глядя по сторонам.