— Вам следует взять вот это, — сказал Алекс одному из них, показывая пустой пузырек. — Если узнать, что она приняла…

— Верно, — сказал фельдшер. — Спасибо. Эти чертовы ребята, — пробормотал он себе под нос.

— Я поеду с Эммой, — сказала Клер и пошла рядом с носилками, сжимая безжизненную руку дочери. Врач с другой стороны нес на весу бутыль, от которой тянулась трубочка к вене на тыльной стороне другой руки Эммы; кислородная маска закрывала ее рот и нос.

— Какая больница? — спросила Джина у врача.

— Рузвельта. — Он регулировал протекание из бутылочки в вену.

— Мы встретимся там, — сказал Алекс Клер. Он поцеловал ее в лоб и крепко обнял за плечи, и держал, пока они спускались на заднем лифте и шли по пустому коридору к черному входу. Потом он сжал ее ненадолго еще крепче: — Здесь так много любви, и если она подействует…

Клер кивнула:

— Я знаю. Я знаю, что это так. Спасибо тебе.

Она плакала. Потом она тронула Алекса за руку и зашагала сбоку от Эммы, пытаясь удерживать ее голову от тряски, и выйдя через заднюю дверь, во двор, они сели в машину скорой помощи.


Ровно в семь утра Брикс набрал номер телефона Эмминой комнаты. Он подождал дюжину гудков, а потом, уже тревожным и взволнованным голосом, сказал, позвонив вниз:

— Это Брикс Эйгер, комната пятнадцать — ноль — девять. Я беспокоюсь о своей подруге, Эмме Годдар, комната десять-двадцать один: она не берет трубку, и я боюсь, что она заболела. Я думаю, что кто-нибудь должен подняться туда и выяснить, в чем дело.

— Она не в отеле, мистер Эйгер. Она…

— Что? Конечно она здесь, идиот, она не могла бы… — Он запнулся. — Она была не в состоянии идти куда-то прошлой ночью, вот почему я беспокоюсь о ней.

— Ее увезли в больницу, скорая, ей действительно было очень плохо. Приехали ее родители — счастье, что они подоспели вовремя.

Брикс осел и окаменел на стуле. Скорая. Больница. Ее родители. Что это такое, черт возьми? У нее только мать, откуда взялись родители? И почему они ее искали? Откуда они знали, где ее искать?

— Мистер Эйгер? — сказал помощник управляющего.

Скорая помощь. Больница. Брикс вырвался из оцепенения:

— С ней все в порядке? Я хочу сказать, она жива?

— Мы не знаем, мистер Эйгер. Ее отвезли в больницу Рузвельта.

Внезапно Брикса охватила волна страха, он просто тонул в нем. Что-то произошло, а он не знал, что или кто этому был виной, и даже где это произошло, и чем закончится. Все, казалось, вышло из-под его контроля. Прошлой ночью все было по плану, он был в курсе всего, он всем управлял. Теперь он ничего не понимал, он даже не знал, как что-нибудь выяснить, чтобы он смог представить, что делать дальше.

Больница. Там прокачивают желудок — они обнаружат, что она приняла чрезмерную дозу «Хальсиона». Но это нормально, это-то было запланировано с самого начала, вот зачем он оставил пустой пузырек рядом с кроватью. Они подумают, что она пыталась убить себя. Он останется в стороне.

Помощник управляющего спрашивал у него что-то. Брикс положил трубку. Он останется в стороне, если только Эмма не выживет. Она-то знает, что никакого «Хальсиона» этой ночью не принимала. Если она вспомнит. И если ей кто-нибудь поверит.

Ее мать поверит.

И его отец поверит ей. А если так, то он поймет, что Брикс влип. Опять.

Он почувствовал боль в животе и согнулся, уткнув голову в руки. Все было так ясно этой ночью, так легко и просто. Она такая простофиля — он всегда знал, как добиться от нее нужной реакции. Она называла это любовью, но он знал, что это была слабость. Его отец не влюблялся и Брикс тоже — таким способом они контролировали события.

Я должен позвонить ему, подумал Брикс. Но, может быть, и нет. Нет, пока он сам не узнает. Если Эмма умрет, то. ничего говорить и не потребуется, он позаботился о ней, прежде чем она выболтала что-нибудь — все проблемы тогда решены. Он подумал: когда они ее нашли? Что «Хальсион» действует на организм очень быстро, он знал, но абсолютно уверен не был. И спросить не у кого. Он не мог позвонить в больницу, не мог пойти туда и встретиться лицом к лицу с ее матерью и еще кем-то, он не мог спросить какого-нибудь врача о «Хальсионе», потому что это не забылось бы.

Он не мог ничего сделать, ему оставалось лишь уехать домой и ждать.

Нет, подумал он. У моей девушки сегодня съемки, а она заболела. Я должен позвонить Хейлу и сказать, что она не придет.

Но он может спросить, как она, и тогда мне придется сказать, что я не знаю.

Он спросит, где она, и если я скажу, что в больнице, то он спросит, там ли я с ней, и придется сказать, что нет.

И он может пожелать навестить ее в больнице.

А если она не умерла, то он позвонит отцу и расскажет ему… что-нибудь. Расскажет, что он старался, что все так отлично выдумал, но что-то случилось, и он влип. Опять.

Черт побери! Дрожа от испуга, он нащупал кодовый замок на своем портфеле и, открыв его, достал совершенно невинную на вид коробочку, в которой был кокаин.

— Надо подумать об этом, — пробормотал он посреди молчаливой комнаты и вдохнул порошок, глубоко и быстро. Затем он развалился на стуле, бездумно уставившись на окно. Прошло несколько минут. Если она не умерла, то он должен позвонить отцу и сказать ему… что-нибудь.

— Боже! — выпалил он и вскочил, дико озирая комнату, как зверь в поисках убежища. Кокаин не помог, ничего не изменилось. Этого не хватило, подумал он, я должен уже разбираться, сколько нужно порошка… Он высыпал кокаин и снова склонился над столом и вдохнул носом, ощущая щекотание в горле. Теперь он сможет все обдумать, все рассчитать.

Сказать ему, что влип. Снова.

Издав какой-то вой, Брикс сгорбился над столом. Ничего не помогало. Голова гудела, но он все еще не знал, что делать. Ехать домой. Он не может. Все что он может, это сидеть и ждать, а в ожидании он не был силен. Раньше в таких случаях, как тогда в колледже, он звонил отцу, но теперь он этого не может до тех пор, пока не узнает, что же случилось. Но звонить некому, и делать ничего нельзя. Все еще сгорбленный, он зашагал по комнате. Ничего, никому, ничего, никому.

Он не выдержит этого. Он должен двигаться, должен мыслить. Он схватил свою куртку и выбежал из комнаты. Прогуляюсь, решил он. Может быть, выпью чашечку кофе. О… не забыть это. Он схватил коробочку с кокаином и засунул ее во внутренний карман куртки. Чуть-чуть еще порошка, немного времени, и я что-нибудь придумаю. Все исправится, очень скоро я узнаю, что делать, и все будет в порядке.

— Кофе, — сказала Джина и поставила дымящиеся чашки перед Клер и Алексом. — И пончики. Может быть, не самый лучший вариант, но мне кажется, нам надо поесть.

— Ты позвонила Ханне? — спросила Клер.

— Она выехала. — Джина села напротив них и стала дуть на кофе, невидяще глядя на стопку светских журнальчиков, ни к одному из которых они не притрагивались. Было семь пятнадцать утра, и за дверью комнаты ожидания больницы шла суматоха: менялись бригады фельдшеров, прибывали врачи на свои обходы. Все целеустремленно сновали по белым коридорам, у всех были задачи и расписание и какие-то дела. Все, кроме людей в комнате ожидания, несколько группок, члены которых были слишком погружены в свои собственные страхи, чтобы беседовать с кем-то еще. По одну сторону на кожаной синей кушетке сидели Алекс, Клер и Джина, так же, как они просидели всю ночь, исключая короткие вылазки к реанимационному отделению, в попытках узнать что-нибудь об Эмме. Хоть что-нибудь. Но никаких новостей не было.

— Делаем что можем, — каждый раз говорили медсестры — это произносилось вежливо, но рассеянно: они думали о своих пациентах, а Клер, Алекс или Джина, любой, кто приходил, возвращались ни с чем в комнату ожидания с мягким синим ковром и голубыми стенами, и телевизором, который никто не включал, и журналами, которых никто не читал, и филодендроном в углу с похожими на Сердечко листьями.

— Зачем ей было это делать? — спросила Джина, в который уже раз за ночь. — Почему она захотела убить себя?

— Она этого не делала, — сказала Клер снова — от этого она не отступала тоже всю ночь. — Я не верю, что Эмма могла захотеть убить себя. Она очень любила жизнь. Это был несчастный случай, она что-то приняла, и была плохая реакция. Она скажет это, когда… когда придет в себя.

— Кто прописал «Хальсион»? — спросил Алекс у Джины.

— Какой-то доктор — знакомый Брикса.

— Ты помнишь его имя? Черт, мне надо было прочесть этикетку перед тем как я отдал пузырек фельдшеру.

— Она упоминала имя, но я не думаю, что смогу…

Джина нахмурилась. — Какое-то необычное, то ли Араб… Сарацен! — сказала она триумфально. — Я думаю, он из Гринвича.

— Я скоро вернусь, — сказал Алекс и направился в коридор к платному телефону. Он был так напряжен, что у него одеревенели ноги и заболело в затылке. Его захватило страдание Клер, казавшееся ему худшим из всех страданий, потому что с ним ничего нельзя было поделать. Это было не похоже на муку, которую он испытал, когда умерла его жена; он тогда знал, что это нужно принять, жить с этим, и как-то все пройдет. Но сейчас не было ничего, что они могли бы принять, они могли только молиться и ждать, и поддерживать друг друга все эти часы.

Но подняв трубку телефона, рассеянно поглядев на медсестер в их палате, занятых работой по больнице, Алекс понял, что сделав страдание Клер своим собственным, он наконец совершил последний шаг, взломав этот кокон потери, злобы и одиночества, из-за которого он ощущал себя отрезанным от всех столь долгое время, он стал вовлеченным в другие жизни, другие страхи, другие виды боли. Он научился любить, значит, научился жить снова.

Теперь он сможет писать. Он больше не боялся тех чувств, которые могли вырваться из него при творении, и теперь мог творить свободно. И потому что он больше не боялся чувствовать любовь, боль и страх, он мог теперь снова быть любовником и мужем для Клер, и настоящим отцом для Дэвида. И для Эммы, подумал он, а по, том взмолился: пожалуйста, Боже, Боже, позволь Эмме жить. Дай этой новой семье шанс на любовь и благополучие.