— Ладно, моя малышка. — Брикс отпустил ее руку и налил вина в ее стакан. — Беда в том, что все это не так.

— Что не так? — спросила Эмма, смущаясь.

— То, что ты никогда меня не бросишь ради кого-то другого. То, что ты всегда будешь мне верна. Что ты никогда никак не причинишь мне боли. Все это не так.

Слова прозвучали, как удары молота, и Эмма вся сжалась.

— Я не понимаю, а чем ты говоришь. Я никогда не сделаю ничего, что причинит тебе боль, Брикс, ты же знаешь. Я люблю тебя.

— Правда? Поистине правда? Что ж, может быть, нам стоит немного об этом поговорить.

Тут официант подошел забрать их десертные блюдца:

— Мадемуазель закончила?

— Что? — Она посмотрела вверх на него. — А. Да, я закончила.

— Два кофе, — сказал Брикс. — И два коньяка.

— Брикс, я на самом деле не хочу…

— А я хочу. И кроме того, ведь у нас праздник, не так ли? Мы празднуем Рождество. Да, и еще: любовь и верность Эммы. Не стоит это забывать.

Эмма почувствовала дурноту. Весь ужин его настроение менялось скачками, а теперь он сам полностью изменился — и голос, и лицо, и даже поза. Будто сейчас она сидела напротив совершенно чужого человека.

— Брикс, пожалуйста, не надо. Я не понимаю, чего ты хочешь.

— Я хочу знать, почему ты решила меня погубить.

Она беспомощно уставилась на него. Он в ответ поглядел безо всякого выражения. Официант вернулся с кофе и коньяком, и Брикс взял свой стакан, все еще глядя на нее. У него был вид совершенно расслабленного человека, но глаза смотрели сквозь Эмму, как будто ее здесь вовсе не было.

— Не так давно, — сказал он, чуть выждав, — я просил тебя кое-что для меня сделать. Не такое уж сложное дело, но нечто важное для меня. Я просил тебя кое-что подержать в себе. Ты шпионила в моем кабинете и прочла пару бумаг, которые тебе читать не полагалось, и я сказал тебе, что мне может повредить, если ты расскажешь о них кому-нибудь, ты обещала этого не делать. Я правильно говорю? — Он подождал. — Правильно я говорю?

— Да, но…

— Да, но ты все же рассказала. Так? Милая, верная, любящая Эмма взяла да и сделала то, чего обещала не делать. Так? Кстати говоря, вот как раз то, о чем ты говорила, рассуждая о своем псе. А? Тебе нравилось с ним беседовать, потому что не тате уж многим людям ты можешь доверять без опаски, что они выболтают всем твои секреты. Ты так ведь сказала, верно? Что ты и сделала. Скольким?

— Что?

— Скольким людям ты выболтала?

Эмма попыталась собраться с мыслями. Как они заговорили об этих записках? Они весь вечер даже не вспоминали о компании. И какое отношение к этому имеет Тоби?

— Скольким? — повторил Брикс, наклоняясь вперед. — Я спрашиваю тебя.

Она не может вмешать сюда Джину. Не теперь, он слишком зол. И она даже не может сделать вид, что был кто-то другой: она столько раз врала ему.

— Я не говорила, — прошептала она, потом прокашлялась. — Я никому не рассказывала.

— Ты врешь.

— Я беспокоилась о тебе: ты не рассказываешь мне о своей работе почти совсем ничего, но я волновалась за тебя и….

— Не достаточно волновалась. Черт возьми, так скольким людям ты рассказала. Слухи идут по всей лаборатории.

— Да нет же! Почему ничего раньше не было.

— Да, ты не слишком-то умная спорщица. Я услышал о них только сегодня, на рождественском вечере" кто-то спросил меня об отсрочке выпуска.

— Но ведь ты сказал, что вы этим и занимаетесь. Почему люди не могли этого знать. Все могли знать.

— Я говорил тебе, что эта история может повредить репутации компании, если выйдет наружу. Помнишь? Мы не трубили о ней на всех углах. Но Эмма трубила. Эмме все равно, верно? Маленькой Эмме наплевать на компанию и на Брикса…

— Нет! Не наплевать! — Эмма понимала, что он говорит что-то несуразное, она знала, что права, и что он все переворачивает с ног на голову, но она была смущена и начала тревожиться. Брикс никогда с ней так не говорил. Все происходящее казалось чем-то зловещим, как будто захлопнулись какие-то двери, как будто все закончилось. Она поглядела на дымящуюся чашку с кофе перед собой и подумала, станет ли ей от него лучше или хуже. Она взяла чашку и резко отпила, обжигая язык. Из глаз потекли слезы: — Брикс, мы были так счастливы, ты был такой милый и любящий, зачем ты это делаешь?

— Затем, что ты не моя девушка. Моя девушка должна быть такой, на которую я могу рассчитывать. Моя девушка никогда не сделает того, что я просил ее не делать. Я защищаю мою девушку от диких зверей, а она защищает меня от того, что может мне повредить. Я думал, что это ты, но я ошибся, ведь так? Это не ты, правда?

— Это я, — прошептала Эмма. — Да, я, я, я! — Улыбка Ханны и лицо и ясный голос исчезли; Эмме стало холодно и одиноко. Брикс отталкивал ее, и она думала, что умрет. — Я твоя девушка, Брикс. Я делала все ради тебя и никогда не вредила тебе, я никогда не делала ничего такого, чего бы ты не хотел.

— Но ты сделала, — сказал он почти дружелюбно.

— Нет, я же говорила тебе…

— Но я знаю, что ты солгала, и что ты лжешь теперь и постоянно, а я больше всего ненавижу лжецов.

Эмма дернула головой.

— Ты не можешь меня ненавидеть, Брикс. Ты говоришь это только чтобы наказать меня. Но ты не можешь, это неправда, ты не можешь. — Она с трудом переборола сумятицу собственных мыслей. — Весь ужин ты был такой чудесный, а ты знал все это, и ничего не говорил, ты говорил, что я особенная девушка, называл меня дорогой, ты был такой любящий…

— Что ж, теперь я передумал, — сказал он бесстрастно, и уставился на нее так, будто видел в первый раз.

Эмма вскрикнула и бросилась вдоль скамеечки из-за стола. Поспешно подбежал официант и отодвинул столик так, чтобы она смогла выбраться:

— Внизу, мадемуазель, — сказал он, обеспокоенно глядя на ее отчаянный вид. Эмма едва заметила его, она побежала мимо столов, мимо любопытных лиц, которые поворачивались в ее сторону, к двери в углу зала, и исчезла за ней.

Брикс проследил за бегством. Слишком плохо, подумал он. Она самая потрясная девчонка, какая у меня была. И самая сладкая.

Он уже давно знал, что должен избавиться от Эммы. Не было никакого другого способа заставить ее заткнуться. Он и так прождал дольше, чем следовало, но он затягивал из-за этих большущих глаз, которые взирали на него, как на Бога, от чего он просто шалел., и из-за того, что у него еще не было девушки, которая бы, так его заводила. Он знал, что должен был сделать это еще до рождественской вечеринки. Он хорошо понимал, что она кому-то разболтала про записки: вот почему Лен подошел спросить у него насчет слухов об отсрочке выпуска партии ПК-20. Что там Эмма наболтала, это не было слишком конкретно, иначе Лен не назвал бы это слухами. Бриксу удалось осадить Лена, сказав ему, что это просто кто-то перебрал рождественского пунша. Можно заставить людей верить во что угодно, если от этого зависят их работа, и зависит так, как у Лена — от успеха ПК-20. Так что теперь все было в порядке, но Эмма оставалась угрозой, и Брикс не мог рисковать, допуская ее до Лена или еще кого-нибудь, даже на несколько слов, потому что для слухов достаточно всего несколько раз оказаться повторенными, и они уже звучат как факты.

Конечно, никто не захочет поверить им, потому что тогда вся их работа, как и у Лена, окажется под угрозой. И раз компания нацелилась выпустить все в марте, то, вероятно, никто даже не обратит на болтовню серьезного внимания.

Никто, кроме отца.

Он потеряет доверие отца, он никогда снова не станет так близок ему, как это было сейчас, когда он и вправду начинал думать, что Квентин верит ему, нуждается в нем, — зависит от него больше, чем от кого-то другого. И все это будет испорчено, если только отец узнает, что он оставил папки в столе так, что их прочла Эмма или кто-то еще, просто выставил на обозрение то, что было совершенной тайной, настолько совершенной, что Брикс уже начинал о ней забывать.

Но и еще кое-что. Как раз время кризиса отца и… Эмма может раздуть все так сильно, если только Брикс ее не остановит. Теперь на самом деле Квентин, даже и не подозревая об этом, зависит от Брикса, и все будущее компании тоже. Брикс должен спасти отца, спасти компанию, сохранить то, что было для Квентина важнее всего — все его планы о влиянии на большем уровне. Без меня эти планы станут ничем, подумал Брикс. Без меня они лопнут. Я — единственное, что стоит между ним и катастрофой.

Он взял из кармана крошечный пакетик и открыл его. Наклонившись вперед, словно бы пристраивая поудобней подсвечники, и заслоняя свой стакан с коньяком, он тряхнул пакетик над ним. Бледный порошок, тончайший как пыль, застыл на поверхности янтарной жидкости; он поднял стакан с кружка, на котором тот стоял и взболтал коньяк, помогая порошку раствориться. Настоящий химик, подумал он весело, сразу скажешь — у моего папы лаборатория, может быть, это гены. Все еще наклонившись, одним быстрым движением он небрежно поставил свой стакан перед местом Эммы, а ее перед собой. Зажав пальцами ножку, он устроил донышко бокала в ладони и откинулся назад, поднес его к носу, наслаждаясь пьянящим ароматом.

Ну вот почти и все, подумал он. Основная трудность уже позади. Он достал у друга «Хальсион», той же силы, что и у Эммы, и перемолол его в лаборатории. Он намеренно пришел сегодня пораньше в ее номер, чтобы повести ее ужинать, зная, что она еще одевается, затем вынул из сумочки прописанную ей бутылочку с «Хальсионом», переложил ее содержимое себе в карман, и поставил ее на почти незаметное место — между лампой и радио. Эмма вряд ли бы поставила туда, но люди, которые найдут ее, станут искать что-нибудь в этом роде, и найдут — очень быстро.

Оставался всего один шаг, после него все будет сделано. Но для него ему нужна была Эмма.

Она вернулась, бледная, но твердая. Официант снова выдвинул столик для нее, и она села на свое место.

— Извини: я не собиралась закатывать сцену.