– А что вы делаете?

Это срабатывало. Флоренс была права. Мужчины действительно любят говорить о себе.

– Вы слышали о Чарльзе Браше?

– Боюсь, что нет.

– Он изобрел дуговую лампу на угольных электродах. Меня интересуют подобные вещи, величина электрического сопротивления, например, и всякое такое. Трудно объяснить.

– И не пытайтесь. С таким же успехом вы можете говорить со мной по-болгарски.

Он засмеялся, потом продолжал уже серьезно:

– В общем, я восхищаюсь людьми, у которых есть идеи, вроде Эдисона и Белла. У меня тоже куча всяких идей, я их записываю в записную книжку, но большинство скорее всего бессмысленные. Хотя однажды я изобрел нечто полезное… Я вам не надоел?

– Конечно, нет. Что это было за изобретение?

– Дуговая лампа, более долговечная, чем лампы старого образца.

– И что с ним стало?

– Эту лампу производят. Я получил за свое изобретение пятьсот долларов. У одного моего друга есть кузен-адвокат, он и продал мое изобретение. Пять сотен подоспели как раз вовремя – отец хоть умер в человеческих условиях, – Дэн сжал челюсти. Затем повернулся к ней с извиняющейся улыбкой. – Я до сих пор лелею безумную мечту, что в один прекрасный день изобрету что-нибудь чудесное, например, как передавать по воздуху сообщения в любую страну мира или использовать электрические приборы для диагностики. Безумие, конечно. Кто я такой в конце концов.

– Это не безумие. Вам всего двадцать четыре. Как вы можете знать, что вам удастся сделать в жизни.

– Пусть я никогда этого не узнаю, какая разница. Надеюсь, что по крайней мере своим преподаванием я приношу пользу. Среди обитателей этих кварталов есть талантливые люди с живым умом, им нужен толчок, помощь в реализации своих способностей. Конечно, все было бы куда проще, если бы жизнь была другой, тогда и в школах можно было бы достичь большего. Вот здесь-то и должны прийти на помощь наука и социализм.

– Но вы же не социалист! – Хенни никогда не видела живого социалиста.

– У меня социалистические убеждения. Формально я не социалист. Меня не интересует политика. Скажи я это тем, кто собирается здесь и ведет бесконечные политические дискуссии, они были бы шокированы. Я не принадлежу ни к какой партии. Я лишь хочу не сидеть сложа руки, а делать то, что необходимо.

– Вы в самом деле похожи на дядю Дэвида.

– Ого, вот это комплимент! Я не нахожу слов, чтобы сказать, что я о нем думаю. Честный, простой, замечательный человек. Знаете, мне иногда кажется, что у него дар ясновидения, что он умеет читать чужие мысли. Ну, это я, конечно, не буквально говорю, но человек он необыкновенный, это надо признать. Необыкновенный.

– И мне так кажется. Знаете, в моей семье, – продолжала Хенни застенчиво, – его считают странным. Вы бы послушали, что говорят мои родные. Папа и муж сестры всегда голосуют за республиканцев. По их мнению, дядя Дэвид – радикал-экстремист, а я так не думаю.

– Но в таком случае ваши родные и вас считают странной и тоже радикалкой.

– Наверное. Они любят меня, но наверное именно так они обо мне и думают.

– Так вы, должно быть, чувствуете себя одинокой? Мне почему-то кажется, что это так.

– Да, немного.

Они посмотрели друг другу прямо в глаза, так внимательно, будто хотели заглянуть в душу. Прошло не больше минуты, но когда глаза смотрят в глаза, минута может показаться вечностью. Хенни с необыкновенной остротой и ясностью почувствовала, что ее ждет потрясающее открытие, что ей предстоит войти в новый ошеломляющий мир, по сравнению с которым все, что она знала прежде, окажется ничтожным и незначительным.

Дэн отодвинул стул.

– Уже поздно, пойдемте, мне не хочется, чтобы ваши родители рассердились на вас за позднее возвращение.

Был чудесный вечер, по бледному небу плыли фантастические темно-синие облака. В такой вечер хотелось бродить и бродить по улицам. На углах, там где свет из кондитерских падал на тротуар, стояли и курили группы молодых людей. На лестнице у молитвенного дома выступал какой-то оратор, собравший вокруг небольшую толпу.

– Проповедует христианство евреям, – заметил Дэн.

– Давайте послушаем, это должно быть интересно.

– Нет, – твердо возразил Дэн. Он вел Хенни, держа ее под локоть. – Страсти могут разгореться не на шутку и дело кончится потасовкой. Я не хочу, чтобы вы при этом присутствовали. Что до меня, то я никогда не мог понять взрывов чувств на религиозной почве. Глупость все это, вам не кажется?

– Нет. – Больше никаких «трюков», ничего кроме правды.

Он с любопытством спросил:

– Значит, вы верующая?

– Да… должно быть что-то, – она посмотрела вверх. Облака рассеялись, небо было усыпано миллионами звезд. – Все то, что находится там наверху и здесь внизу, возникло не случайно. Бетховен или изобретатель вроде вашего Эдисона тоже не случайно появились на свет.

Он смотрел на нее с нежным вниманием; этот взгляд, чудесный вечер, серьезная тема разговора – все это давало ей ощущение полноты жизни.

– Вы ходите в синагогу, Хенни?

– Да. Кстати, в этом вопросе мы с дядей Дэвидом расходимся. Он приверженец ортодоксального иудаизма, а я – нет.

– Я порвал со всем этим, но если бы я был верующим, я был бы ортодоксом.

Они подошли к дому Хенни. Подул ветер, зашелестел остатками листвы на деревьях. Дэн оглядел улицу.

– Я спрашиваю себя, – медленно проговорил он, – как можно верить в Бога. Кругом столько бед и несчастий. А самое страшное – это войны.

– Это наша вина, не Богова, – ответила она. – Вам следует поговорить об этом с дядей Дэвидом. Вы же им восхищаетесь.

– Да, да. Наверное, быть верующим – хорошо, если человек способен верить. И вам это подходит, Хенни, – он повернул ее лицо к свету. – Такое доброе лицо. И чудесные серьезные глаза. Я бы хотел еще с вами встретиться. Можно?

Горло ей сжал спазм и она лишь кивнула в ответ.

– Я приду познакомиться с вашими родителями. Они наверняка скажут, что это необходимо. Спокойной ночи, Хенни.

Она побежала вверх по ступеням. Необъяснимые сладостные слезы навернулись ей на глаза. В целом мире нет такого как он.

– Ты помнишь, мы говорили о Дэне Роте, дядя Дэвид? Я с ним познакомилась. Это было две недели назад на празднике в День благодарения. С тех пор мы дважды встречались, ходили в Аквариум, а в прошлое воскресенье – в Центральный парк, – она сама услышала, что говорит слишком быстро, и голос у нее звучит выше обычного.

Старик поднял лохматые брови.

– Он приходил к вам? Познакомился с родителями?

– Конечно. А как бы иначе я могла пойти с ним?

– О чем же они говорили?

– О разных вещах. Ничего особенного. Обычный светский разговор.

Однако в ходе этого разговора задавались и вопросы, наводящие вопросы, так что стало известно и об отце-портном, и о борьбе за существование, и о преподавании в школе. Большинство вопросов задавала Анжелика, вежливо, с улыбкой, слегка кивая головой.

И Дэн, будто копируя ее, отвечал тоже улыбаясь и кивая головой. Это был настоящий менуэт с наклоном голов. Можно было подумать, что они презирают друг друга, однако позднее ни тот, ни другая не сказали ничего кроме «Твои родители – любезные люди» и «интеллигентный молодой человек».

– Он пригласил меня в оперу. Мне кажется, маме не хочется, чтобы я шла, но и запретить она не может, ведь он пригласил меня в ее присутствии.

Дядя Дэвид вынул трубку изо рта.

– Ты хочешь сказать, что твоим родителям, твоей матери он не понравился?

– Конечно, они бы предпочли кого-нибудь похожего на Уолтера.

После ухода Дэна они и словом не обмолвились о том, что имело для них самое большое значение: происхождение, а вернее – деньги. Деньги, чтобы покупать вещи, реальные и осязаемые, такие как жемчужное ожерелье, прикасаться к которому время от времени стало у Анжелики привычным жестом, или канделябр, который она убирала со стола после обеда.

– Какие же они разные, Уолтер и Дэн, правда, дядя? Его ответ удивил Хенни.

– В конце концов Уолтер Вернер не такой уж плохой человек.

– Я не говорю, что он плохой, но мне больше нравятся люди типа Дэна.

– О, с этим я согласен. Но все же ко всему в жизни, и к людям в том числе, нельзя подходить с упрощенной меркой.

Банальное замечание, повторение хорошо известной истины, но почему в нем прозвучали какие-то странные нотки?

* * *

Они пошли на «Риголетто». Флоренс и Уолтер, несомненно по подсказке Анжелики, решили составить им компанию. Уолтер настоял на том, чтобы для всех купить билеты. У них были места в пятом ряду в центре зала.

– Я обычно сижу на балконе, а то и вообще стою, – заметил Дэн.

Справа и слева от них блистали ложи. Там шла своя жизнь. Там переходили из ложи в ложу, желая поболтать со знакомыми, там могли прийти в середине первого акта и уйти в начале второго.

– Вон миссис Астор, – сказала Флоренс, протягивая Хенни свой бинокль, чтобы та могла получше рассмотреть крупную, увешанную драгоценностями даму с лошадиным лицом.

– Теперь я знаю, откуда взялось выражение «любимая лошадка Астора», – прошептал Дэн.

Хенни рассмеялась, однако, благодаря про себя Бога за то, что он сказал это шепотом: подобное замечание было бы воспринято Флоренс, восхищавшейся всеми «миссис астор» этого мира, как личное оскорбление.

После спектакля Уолтер повел всех ужинать в «Дельмонико». Собираясь в театр, Хенни поначалу отказывалась взять у Флоренс ее вечернее платье, но теперь была рада, что мама в конце концов уговорила ее надеть это платье. Зал ресторана походил на цветник, полный ярких цветов – трудно было оторвать взгляд от прекрасных женщин в бархате и атласе, сверкавших белизной обнаженных плеч. Хенни была в этом ресторане всего два раза.

– Ну и что ты об этом думаешь? – спросил Уолтер отеческим тоном, каким он неизменно разговаривал с Хенни. Его глаза, увеличенные стеклами очков, внимательно смотрели на нее.