С усилием он заставил себя отвлечься от воспоминаний и вернуться к настоящему.

– … а вы знаете, как Пол любит малину, – это был голос Мими, закончившей, очевидно, какую-то историю.

История, должно быть, была смешной, так как все рассмеялись, и Пол улыбнулся, полагая, что этого от него ожидали. Слова Мими вновь прозвучали в его мозгу. В них уже слышалась явная интонация собственника. «Пол любит малину». Она помнила о нем все; что Гарди был его любимым писателем, что он предпочитал галстуки в полоску… все.

Мог ли он, сославшись на то, что внезапно почувствовал себя плохо, выйти из-за стола? Он представил, как издает ужасный крик и выбегает из комнаты.

Слева в поле его зрения появилось блюдо с овощами, и он уставился на горку нарезанной розочками свеклы, окруженной венком влажно поблескивающей моркови. Внезапно блюдо задрожало. Он поднял глаза и встретился взглядом с Анной; мгновение они смотрели, не отрываясь, друг на друга, затем оба отвернулись.

– Мы, немецкие евреи, всегда были республиканцами, – раздался громкий голос его отца. – Я знаю, многих привлекает Вильсон,[38] потому что он интеллектуал, и его ближайшим советником является Брандейс,[39] но лично на меня все это не производит никакого впечатления.

Мистер Майер искренне сделал попытку привлечь Пола к общему разговору:

– А что ты думаешь по этому поводу, Пол?

– Я голосовал за Вильсона.

Его отец даже привстал при этих словах.

– Что? Ты никогда мне об этом не говорил! Что заставило тебя это сделать?

– Я думаю, что если и есть какой-нибудь шанс избежать того, чтобы нас втянули в назревающую войну, то только Вильсон способен это сделать.

– Ты продолжаешь утверждать, что назревает война, – неодобрительно проворчал его отец. – Я этому не верю.

Пол с усилием заставил себя продолжить разговор.

– И я также надеюсь, что ему удастся исправить явную несправедливость. Вся эта борьба, стачки в Патерсоне и Лоуренсе, такие ожесточенные и варварские.

– Полагаю, ты не стал радикалом, – пошутил отец, попытавшись смягчить впечатление, которое могли произвести на мистера Майера слова Пола.

– Вы знаете, что нет.

– Хорошо. Одного в семье вполне достаточно. Брови мистера Майера поползли вверх, и Уолтер Вернер поспешил объяснить:

– Я имел в виду мужа сестры моей жены. Мы с ними даже не встречаемся.

– Я с ними вижусь, – сказал Пол.

– Мальчик любит свою тетю. Это его право, и мы не вмешиваемся. Она, вы знаете, неординарная личность. Но вполне безобидная. Марширует по Пятой авеню, добиваясь избирательных прав для женщин, мира и Бог знает еще чего.

Он рассмеялся, явно пытаясь скрыть свое недовольство сыном. У Пола мелькнула мысль, что отец, вероятно, думает выбрать именно этот вечер для своих критических замечаний! Что с ним случилось? Никакого такта!

До него донесся голос матери, которая, отвечая, очевидно, на вопрос миссис Майер, заговорила громко, на весь стол. Вот у нее такта было хоть отбавляй, с горечью подумал Пол.

– Это серебро, вы спрашиваете? Да, и кубки, и приборы для десерта, которые вы увидите через минуту, были спрятаны в каменоломне во время Гражданской войны; моя мать все еще называет ее войной между штатами.

– Мне очень понравилась ваша мама, – сказала Мими. – Думаю, она могла бы рассказать сотни удивительных историй о том времени.

Это уж точно, подумал Пол, сотни. У него вдруг упало сердце. Что сказала его мать? Приборы для десерта? Господи, сейчас, если они решили сделать это сегодня вечером, будет объявлено о помолвке и начнутся тосты. Не надо, взмолился он про себя, пожалуйста, отец, не надо. Боже, не позволяй ему этого сделать. Пусть говорит и дальше, об этом чертовом старом серебре, Вильсоне, о чем угодно…

Внесли блюдо с десертом и поставили перед его матерью. Это был испеченный по знаменитому семейному рецепту ореховый торт, подававшийся к столу только в самых торжественных случаях. Он возвышался на блюде как лондонский Тауэр. Пол почувствовал, как заколотилось, действительно заколотилось о грудную клетку его сердце.

– Анна, – послышался голос его отца, – будь добра, позови сюда миссис Монагэн и Агнес. И попроси их принести шампанское.

Вот и все. Слишком поздно что-либо предпринимать.

В следующее мгновение, неся ведерко с шампанским, появилась миссис Монагэн, за которой, держа в руках поднос с бокалами, следовала Агнес. Бокалы предназначались для всех сидевших за столом, и также для слуг. Для нее. Она поднимет свой бокал и выпьет за счастье Мими и мое.

Его отец встал.

– Думаю, мне не нужно говорить вам, как счастливы мы все сегодня. Начать с того, что это день рождения Мими. – На его щеках действительно появились ямочки; он прямо-таки сиял от удовольствия и расположения к собравшимся, поднимая первым, как истинный хозяин, свой бокал. – И все мы желаем ей большого счастья и многих, многих лет жизни. Но также… – он слегка повысил голос, привлекая всеобщее внимание к тому, что за этим последует, – … но также… конечно, объявление Майеров появится завтра, как и положено, в «Таймс»… однако я уверен, они простят мне, если я скажу сейчас по этому поводу несколько слов. Давайте же выпьем за этот счастливейший момент в нашей жизни. За Пола, нашего сына, и за Мариан, нашу Мими, которая вскоре станет нашей дорогой дочерью!

И он поцеловал Мими на европейский манер, сначала в одну щеку, затем в другую. Мими что-то сказала, но Пол не расслышал что из-за раздавшихся в этот момент радостных восклицаний и хрустального звона бокалов.

– Господи ты боже мой, свадьба в доме! – воскликнула миссис Монагэн и, расцеловав Пола, добавила: – Я знала вас, когда вы еще сидели на детском высоком стульчике. Встаньте же – шепнула она ему на ухо, – и поцелуйте невесту.

Каким-то образом ему удалось подняться; он подошел к Мими и склонился, чтобы ее поцеловать; длинные жемчужные серьги, как маленькие кисточки, легонько мазнули его по лицу и он возвратился на свое место. Над общим шумом поднялся голос его матери:

– Сейчас я могу сказать, что мы надеялись на это еще когда вы оба были младенцами.

И опять все рассмеялись.

– Пожалуй, я съем еще кусок торта, – услышал он голос отца, который весь раскраснелся от возбуждения и выпитого вина. – Где эта девушка?

Его мать позвонила в колокольчик. Сейчас она снова появится, подумал Пол, уставясь в свою тарелку.

Но пришла не она, а Агнес, которая из-за своей неуклюжести редко прислуживала за столом, во всяком случае, никогда при гостях. Итак, с Анной что-то произошло. Его мгновенно обдало холодом, да так, что он задрожал, и ему потребовалось сделать над собой невероятное усилие, чтобы как-то унять эту дрожь.

Каким-то образом он досидел до конца.

Как молчалив был Пол, скажут они с нежной снисходительностью. – Он совершенно ошеломлен, бедняга. Типичный жених. Это пройдет у него только после свадьбы.

– Она – сокровище, – проговорила его мать, гася в гостиной свет. – Ты счастливец, Пол. Настоящая леди! Она могла бы обедать во дворце и разговаривать с королевой. Какие непринужденные манеры для такой юной девушки, какой такт! Да, породу не скроешь, это уж точно!

Он встал рано и ушел из дома еще до завтрака. В столовой на уже убранном чистом столе стояли цветы: нарциссы, свежие и белые, как юная невинная девушка, и тюльпаны, яркие, красные, скрывающие в своих чашечках ароматную влагу, манящую, таинственную… Он поспешил к дверям.

В кабинете на столе его ждала кипа бумаг и корреспонденция, о которой он совсем забыл. Займись ими, сказал он себе, примись за работу, заставь свой мозг переключиться. У тебя есть твое дело. Тебя ждут клиенты. Скоро ты станешь женатым человеком. Как там сегодня Анна? О, Боже, Анна, я люблю тебя, верь мне, я…

Из-за закрытой двери до него доносился стук машинок и звон телефонов. На улице снизу прогудел автомобиль. По мостовой процокали копыта лошади…

– Господи! Что случилось? – это был голос его отца.

Он поднял голову. Все это время он просидел, прикрыв лицо руками.

– Я… я что-то разболелся. Моя челюсть. Она просто разламывается. Уже неделю или две меня сильно беспокоит зуб.

– Почему же ты сразу не обратился к врачу? Ты уверен, что это зуб?

– Да. Прошлой ночью я почти не спал. Вероятно, это воспаление, – он поднялся. – Пожалуй, мне лучше прямо сейчас отправиться к дантисту.

– И ты еще думаешь?!

Он шел по улице. Он шел все быстрее и быстрее, глядя на свое мелькающее в зеркальных окнах отражение. Кто это там? Молодой человек в темном добротном костюме, направляющийся, вероятно, по делам в банк или брокерскую контору, а может, и в суд. Похоже, удачливый и подающий большие надежды молодой человек. Он прошел мимо статуи адмирала Фаррагуга,[40] мимо Гарден и Ипподрома, куда ходил в детстве в цирк, а позже сам водил туда Фредди. Счастливые, бездумные дни!

– Что я делаю? – проговорил он вслух. – Что собираюсь делать?

Он говорил это, прекрасно понимая, что собирался делать, что должен был сделать. Он простонал, испытывая к себе безграничное презрение.

Начал накрапывать дождь. Он спустился в подземку и сел на первый же подошедший поезд, даже не поинтересовавшись, куда тот идет. Он ездил так несколько часов, разглядывая бледные лица входивших и выходивших из вагона горожан. Толстые и худые, красивые и уродливые, все они были непроницаемы, как наглухо запертые двери. Интересно, мелькнула у него мысль, что они скрывают, что могут они скрывать? В оконном стекле он вновь увидел свое отражение, красное в этот момент от зажегшегося на путях сигнала светофора.

Когда он, наконец, поднялся на поверхность неподалеку от дома, дождь лил как из ведра. Он торопливо зашагал по улице, стремясь поскорее укрыться от ливня, но подойдя к дому, остановился. Что он ей скажет? Ему захотелось тут же повернуться и уйти, но вместо этого он остался стоять под дождем, устремив невидящий взор на записку в окне подвального этажа для продавца льда, на которой было написано: двадцать пять фунтов, пятьдесят, семьдесят пять.