— Да хоть сейчас, пожалуйста.

— Да? А справку по движению средств кто для вас сделает?

— Ну, справку… Справка мне нужна, конечно. Так эта пусть делает, как ее… Которая новенькая…

— Ксения Максимовна, что ли?

— Да, да, Ксения Максимовна!

— Ага, она вам сделает, потом концов не найдете! Она же только после института пришла, практики никакой, знаний — ноль! Явно кто-то сверху по блату пропихнул!

— Ну, вы свои выводы при себе держите, Анна Васильевна… Ничего, дайте ей задание, пусть сделает. А вы потом, если что, подкорректируете. А на диспансеризацию все равно придется сходить, соблюсти формальности.

— Ну что ж… Если формальности вам дороже… Я схожу, конечно…

— Идите, Анна Васильевна. И постарайтесь в один день всех врачей обойти. Там, в поликлинике, для наших сотрудников зеленый коридор предусмотрен, так что, я думаю, одного дня вам хватит.

Пожала плечами, хмыкнула, демонстрируя возмущенное непонимание. Уже в дверях обернулась, спросила обиженно:

— А что, если б я не пошла… И впрямь квартальной премии бы лишили?

— Да! Лишил бы! — уже звенел легким раздражением голос Андрея Ивановича. — Порядок есть порядок, Анна Васильевна! И он для всех одинаков, несмотря на заслуги и звания!

— Да уж, странные у вас порядки… Сейчас насильно даже в психушку не загоняют…

И закрыла за собой дверь, слишком торопливо, дабы не полетело в спину еще большее раздражение. Нет, в общем и целом он мужик неплохой, этот Остапенко, зря она его разозлила… Бывают начальники и похуже. А только все равно не хочется целый день на дурацкую диспансеризацию гробить! Придумали формальность — бегать по врачам, подписи собирать! Оно, конечно, понятно, что медики под святым лозунгом охраны здоровья трудящихся хорошо себе руки греют, но бедный чиновничий люд зачем так уж откровенно насиловать? Грейте руки на тех, кто по врачам любит ходить, а остальных в покое оставьте…

Она вот, например, всяких больниц с детства не любила. Помнится, отсидка перед кабинетом врача на коленкоровой драной кушетке была сродни самому жестокому наказанию. И запах больничный, будто прогорклый… Может, на самом деле и не было в нем никакой прогорклости, но все равно чудилось, что запах настырно въедается в тело, в кровь, в душу, лишая последней воли. В детстве она часто болела и много времени провела вместе с мамой на таких драных кушеточках в очереди к врачу. А когда подросла, сама себе зарок дала — больше ни за что и никогда… Умирать будет, а по врачам не пойдет! С детства хватило — до взрослой идиосинкразии…

Но ничего не попишешь — придется свою идиосинкразию спрятать до времени. Остапенко — он такой, сильно принципиальный, и впрямь может в список на премию не включить. А премия — ой, как нужна… На эту премию много уже чего расписано, строго по пунктам. Денег-то теперь — кот наплакал, на одну зарплату не разживешься. А с Виктора, как говорится, взятки гладки, и без того добровольный алиментный взнос за три месяца задолжал… Работу он потерял, видишь ли! Сначала голову потерял, а потом и работу! А на какие шиши сына в институте учить — ему и дела нет!

Так, подогревая себя привычными раздраженными мыслями, дошла до поликлиники, взбежала на крыльцо, дернула на себя тяжелую дверь. Вошла в вестибюль, вздохнула — так и есть, у окошка регистратуры очередь клубится. Ну, и где ваш обещанный зеленый коридор, господин Остапенко иже с госпожой-кадровиком Ларионовой? Выходит, чтоб в него войти, надо сначала всю очередь протаранить? Что ж, будем таранить, не стоять же послушно в ряду болезных, вбирая в себя их энергию! Так, значит! Морду злым комочком, плечико востренькое вперед, и туда, к окошку… И не клубитесь своим возмущением, господа немощные больные, мне лишь обходной листок по врачам забрать, я всего лишь на диспансеризацию…

Да, всех врачей она тогда за два часа обежала. Никто особым вниманием не докучал, послушно ставили на листочке подпись и штампик — здорова, мол, отвали, работать мешаешь. Она и отваливала, благодарно улыбаясь и разводя руками — а что делать, сами понимаете — формальность! Кабинет маммолога был по счету и по списку последним…

Она и к нему ввалилась, впустив в открытую дверь шум возмущенных женских голосов из очереди. Бодро прошагала к столу, неся в вытянутой руке обходной листок. Плюхнулась на стул, проговорила интимно-весело:

— Меня можно не смотреть, я по диспансеризации… Вот тут надо штампик и подпись… — постучала ногтем по нижней линеечке листка.

Помнится, он уставился на нее сначала озадаченно, этот маммолог Козлов Г.Г. Как позже выяснилось — Геннадий Григорьевич. Даже ресницами поморгал удивленно, откинувшись на спинку стула. Потом улыбнулся вполне душевно, потянул из-под ее пальцев листок, положил перед собой, прихлопнул маленькой, почти женской ладошкой.

— Нет, так дело не пойдет, уважаемая… — глянул в шапку листка на секунду, — уважаемая Анна Васильевна! Если уж пришли, то придется пройти осмотр… Идите, раздевайтесь вон там, за ширмочкой!

Глянула на него кротко, как овечка, свела брови домиком, улыбнулась умоляюще:

— Ой, да бросьте… Ну, чего меня за ширму туда-сюда гонять, а? Мне на работу надо…

— Вот и хорошо, что вам на работу надо. Я тоже, между прочим, на работе.

— Но вы ж понимаете — это всего лишь формальности…

— А я, Анна Васильевна, формальностей как таковых не признаю. В моей работе нет термина — формальность. Так что уж будьте добры — пройдите за ширмочку.

Что-то было в его голосе… слегка надменное, с оттенком самолюбования. Ах, ну да, он же молодой совсем… Наверное, только-только из интернатуры выскочил, большим специалистом себя возомнил. Не наигрался еще в клятву Гиппократа, не заматерел на медицинском циничном хлебушке. Ну ладно, коли так, придется дать себя этим ручонкам ощупать… Совсем детские у вас ручки-то, маммолог Козлов! Наверное, щекотно будет!

Хмыкнула, прошла за ширму, разделась. Встала перед ним, прямо держа спину. На, щупай скорее, ставь свой штампик да отвали… Вернее, я отвалю…

Поднялся из-за стола — росточком низенький, узкоплечий. А лицо-то какое важно-сосредоточенное, компенсирующее недостаток медицинской квалификации! Тихо усмехнулась про себя — ничего, парень… Вот поработаешь еще лет пяток, помнешь не одну тясячу титек, и будет у тебя лицо нормальное, устало-равнодушное…

Господи, да что ж он так долго! Давит, мнет, елозит острыми пальцами… Кажется, еще немного, и до сердца дотронется. И под ключицу больно надавил, и в подмышки залез… И возмутиться нельзя — ничего не попишешь, врач все-таки. Маммолог Козлов, леший бы его побрал.

— Вы рожавшая?

Ну, спросил! А что, по груди не видно, что рожавшая? Сам не видишь, что грудь в смысле красоты не подарок?

— Да. Два раза рожавшая.

Ответила сдержанно, будто сглотнула накатившую вдруг неприязнь.

— Когда рожали?

— Давно. Дочери двадцать три, сыну восемнадцать.

— Что ж, хорошо… Хорошо… Ладно, одевайтесь.

Ну, слава тебе, господи! Процедура закончена, и быстрей надо бежать отсюда и забыть, как плохой сон… Торопливо застегивая пуговицы на блузке, подумала с долей приятности — а от рабочего дня еще целая половина осталась! А Остапенко-то на полный день отпустил! Ура, ура. Можно, наконец, пальто из химчистки забрать и в парикмахерскую заскочить, корни волос подкрасить… И маникюр! Обязательно нужно на маникюр попасть! А то ходит, как овощная торговка, с плохими ногтями.

Присела на край стульчика перед его столом, заготовив благодарственную улыбку на лице. Давай доставай свой штампик, Козлов, некогда мне тут с тобой…

Он сидел, писал что-то на четвертушке медицинского бланка. Потом отодвинул его в сторону, глянул на нее задумчиво.

— На вас карта в нашей поликлинике заведена?

— Нет… Я вообще тут впервые… Да у меня же диспансеризация, вы не забыли? Мне надо штампик и подпись…

— Нет, я не забыл. Сейчас я вам заполню медицинскую карту, а потом вот… — протянул он ей четвертушку заполненного бланка, — потом вам нужно на маммографию… Это в цокольном этаже, тридцать пятый кабинет, завтра с девяти до одиннадцати.

— Не поняла… Зачем? А… А штампик?

— Надо сделать маммографию, Анна Васильевна. Если снимок будет хороший, то поставлю и штампик.

— Нет, это вы… Конечно, это похвально, что вы так хорошо… Что так стараетесь… Но поймите — я же всего лишь на диспансеризацию пришла! Формальность такая, понимаете? У меня же не болит ничего!

Он глянул на нее чуть снисходительно, помолчал, будто уговаривая себя проявить должное терпение. Потом взял ручку, придвинул к себе бланк карты.

— Так, пишу… Лесникова Анна Васильевна. Проживающая по адресу…

Ей ничего не оставалось делать, как уныло продиктовать и адрес, и год рождения, и номер домашнего телефона. Номер мобильного диктовать не стала — еще взбредет ему в голову на мобильный звонить, напоминать про тридцать пятый кабинет…

— Так, Анна Васильевна. Все хорошо… Значит, завтра с утра вы идете на маммографию. А потом ко мне, пожалуйста. Завтра у меня прием с двух до шести. А снимки ваши я сам заберу.

— Но я работаю до шести!

Он опять глянул на нее так же — чуть снисходительно, понимающе. Улыбнулся благожелательно:

— Ничего, уйдете с работы на часик пораньше.

— И… Вы мне завтра в обходном листке штампик поставите?

— Да, конечно. Будем надеяться, что все благополучно обойдется штампиком. До завтра, Анна Васильевна.

— До свидания…

Вышла в коридор, прошла мимо укоризненных взглядов женщин, сидящих на кушетке у двери. В спину вдогонку ткнулось обиженное:

— Вот нахальная какая… А говорила, на две минуты зайду…

Хотела ответить, да только рукой махнула. Спустилась по лестнице на первый этаж, забрала из гардероба куртку. Мыслей в голове никаких не было — ни досадливых, ни испуганных. Вялость в голове была пустая, бесформенная. Одураченная какая-то вялость. Скорей, скорей на улицу, на свежий воздух…