Юля и сама не поняла, отчего щеки горят. Потрогала – мокрые. Плачет, значит. Расчувствовалась. Она – расчувствовалась! До слез! Опять рассмешила свою железную пятую точку!

– Мам, мам… Что с тобой? – услышала как сквозь вату тревожный Гошкин голос.

Да, сынок, можно тебя понять, встревожишься тут. Не каждый день видишь своего Мамьюля плачущим. Вернее, сроду не видел. Потому что Мамьюль всегда был и за отца, и за мать. Честно старался. Но, видно, плохо старался Мамьюль.

– Мам, ты плачешь?!

– Юля Борисовна, попейте водички… Гош, открой минералку!

– Ой, да ну вас!.. – хохотнула Юля неловко, поднимаясь со стула. – Все в порядке, ничего особенного не произошло! Дайте мне пять минут, я успокоюсь. Я сейчас, ребята… Пять минут… – И выскочила из кухни, придерживая непролитые слезы, рванула в свою комнату, отпустила их на свободу.

Господи, сколько же в ней этого соленого добра оказалось! Хлещет и хлещет, и конца не видно. Как остановиться-то, господи? Неловко же! Саму себя по щекам, что ли, отхлопать? Дура, истеричка! Кругом дура! Надо было принимать посланное с благодарностью, а не бежать сломя голову! А может?.. Может, еще не поздно? Может, если успеть на последнюю электричку?.. А еще лучше – Гошку попросить, он мигом домчит… Прямо сейчас…

От этой мысли Юля успокоилась в ту же секунду. Подобралась вся, отерла щеки ладонями, попробовала еще раз приятную мысль на вкус. И сердце радостно ответило – да, да! Боже, она и сердце научилась слушать! Как бы обязательно пошутил Гошка: «Скоро и с печенью научишься разговаривать, Мамьюль, а там, глядишь, и селезенку подключишь!»

Все. Надо ехать. Но сначала в ванную – умыться. Шагнула к двери – и замерла, слушая, как разливается по квартире трель дверного звонка. Сердце сначала остановилось, потом забухало радостным узнаванием – иди быстрей, открывай! Да, ты правильно чувствуешь! А как же иначе! Иначе и быть не могло!

В коридоре она наскочила на Гошу, идущего открывать дверь, оттолкнула его рукой. Гоша послушно шарахнулся к стене, посмотрел на нее с испугом. Из кухонного проема выглядывала Варя.

Дурацкий замок! Вечно этот рычажок в пальцах скользит! Да что такое… Ага, поддался, наконец!

За дверью стоял Адам. Конечно же. Иначе и быть не могло. Улыбался. Что-то сунул ей в руки – шуршащее целлофаном. Ах да, цветы… Огромные хризантемы с тяжелыми сливочными головами.

– Как… Как ты меня нашел?

– Да обыкновенно, как! По адресу. Ты же заполняла анкету в пансионате, там есть графа… Погоди, Юль, я не понял?.. У тебя что-то случилось, да? Почему ты плачешь?

– Нет, ничего не случилось. Просто я думала… Я думала, что больше тебя не увижу. Никогда не увижу. Я так испугалась… Хотела ехать прямо сейчас…

– Ага. Молодец, что не поехала. А то бы разминулись. Но я бы в любом случае тебя нашел, неужели ты до сих пор этого не поняла?

– Нет, я уже поняла… Я все поняла, Адам! Боже, какое счастье!.. Я поняла…

– Ну слава богу.

– Мам, что происходит? – послышался за спиной вкрадчивый Гошин голос, и Юля повернулась к сыну, затараторила радостно:

– Гош, познакомься, это Адам! Он… Мы в пансионате познакомились! Я уехала, а он… А я тут реву, видишь…

– Понятно, мам. Здравствуйте, очень приятно, и заходите, пожалуйста! – торопливо проговорил Гоша, делая нетерпеливый жест ладонью. – Что ж мы через порог! Заходите, заходите… Варь, возьми у мамы цветы, поставь в вазу! Иначе она сейчас рухнет вместе с цветами!

Варя подскочила, ловко забрала у нее из рук букет, улыбнулась немного виновато. И глянула на Адама с грустью, и произнесла тихо, тоже с грустью:

– Добрый вечер, Адам. Вот вы какой. А мама тоже сегодня плакала, когда мы ее увозили.

– Постойте! Так вы?.. Ну да, я же вас видел сегодня! – перевел удивленные глаза с лица Вари на лицо Гоши Адам. – Сегодня днем, в пансионате! Вы же за Любой приезжали, да?

– Кто за Любой? Почему за Любой? – хлопала глазами Юля, уже ничего не соображая. – При чем здесь Люба?

– Мам… Люба – это Варина мама… – тихо пояснил Гоша, поглаживая ее по плечу. – Мы как раз и хотели тебе рассказать… Вернее, покаяться.

– Что?! Гош, чего ты несешь? Кто Варина мама? Люба – Варина мама?!

– Мам, не сердись. Ну, идиоты мы, устроили дурацкую провокацию. Думали, вы подружитесь и все такое…

– Юлия Борисовна, не обижайтесь на него! – выступила вперед Варя, прижимая к себе несчастные хризантемы. – Это была моя идея, честное слово! Только моя! И маме вы сразу понравились, она такие дифирамбы пела, когда звонила… Надо было вам сразу все рассказать, а мы тянули, тянули! Думали, вы сами как-то… Кто-то из вас догадается.

– Да, мне следовало догадаться, конечно… Хотя – как? И в голову такое не пришло… Значит, вы за Любой сегодня ездили в пансионат? Вместе?

– Да… – виновато опустила Варя лицо в кремовые цветочные головки. – Мама сегодня днем позвонила и попросила ее забрать. Она так плакала, Юлия Борисовна! Так плакала! Ну, мы с Гошей сразу поехали.

– Значит, она все знает? Про меня, про вас с Гошей?..

– Да, теперь уже знает.

– Я тоже утром говорил с ней, Юль… – покосившись на Варю, тихо признался Адам. – Я утром пришел – тебя нет… И Любе сказал, что люблю тебя. Да, она плакала… И я виноват, конечно, я все понимаю, но мне показалось, что она вовсе не из-за меня плачет. Ей было жаль, что ты уехала, не попрощавшись. По крайней мере, мне хотелось бы так думать. Нет, не из-за меня.

Фраза Адама создала крайнее стеснение в прихожей, и без того тесной – лица у всех застыли неловкостью. Варя глядела в пол, покусывая губу, Гоша глядел в стену, а Юля схватилась ладонями за горячие, все еще мокрые щеки. Потом проговорила нарочито громко, разрубая застывшую паузу:

– Ой, а у нас же ужин! Пойдемте на кухню, а? Чего мы тут столпились? Только я в ванную сначала, мне умыться надо.

– Нет, мам, мы пойдем, пожалуй! – забирая из рук у Вари цветы, деловито заявил Гоша. И, обращаясь к Адаму, проговорил тихо, показывая глазами на мать: – Сами вазу найдете, ладно? А то мама пока в полной прострации… На кухне, на подоконнике, точно есть ваза, синяя такая. Вот, возьмите цветы, а мы пойдем!

– Куда, Гош? А ужинать?

– Все, мама, мы ушли…

И быстро потянул Варю за руку к двери, она едва успела схватить сумку с тумбочки. Захлопнул торопливо дверь…

– А Мамьюль-то, похоже, поплыла! – проговорил Варе в ухо, стоя у лифта и обнимая ее за плечи. – Видела, как расколбасило, ага? Она сроду такой не была… Похоже, мы ее личную жизнь устроили? Хотели сделать одно дело, а вышло другое?

– Да, похоже… – грустно откликнулась Варя. – Зато над моей мамой личная жизнь пролетела, как фанера над Парижем… Так было ее жалко! Я тоже ее никогда такой грустной не видела.

– Но Мамьюль же не виновата! Тут уж, знаешь, сердцу мужицкому не прикажешь!

– Конечно, не прикажешь. Но ничего, я думаю, мама быстро утешится каким-нибудь литературным героем. Это ведь тоже своего рода счастье, не всем дано! А она умеет каким-то образом… Плывет себе и плывет… Нет, не всем дано, это точно!

– Да кто бы спорил, – тихо согласился с ней Гоша, пропуская в открывшиеся дверцы кабины лифта. – Конечно, не всем, только избранным.

– Это ты смеешься сейчас, да?

– Нет. Мне не до смеха. Я есть хочу. Мы ж ничего и съесть не успели, когда у мамы начала так стремительно личная жизнь разворачиваться. Нет, я рад, конечно, но голод не тетка. И даже не дядька. Куда поедем ужинать, избранная моя, драгоценная?

– Может, домой? Я тебе курицу зажарю, хочешь?

– Хочу. Я все хочу. Домой хочу, курицу хочу, тебя безумно хочу… Поехали! Как хорошо, что у нас дом есть. Хоть неказистый, хоть в состоянии ремонта, но свой. Счастье-то какое, правда?

– Да, Гош, правда. Только ты и я, и никого больше… Счастье, конечно, кто бы спорил!

А в Юлиной спальне в это время происходило то, что Гоша скромно назвал «маминой личной жизнью». С жадностью происходило, с торопливым неистовством, в отсутствии неловкости и стыда. Какой еще стыд, какая неловкость? Стихийно и счастливо образовавшаяся «личная жизнь» стыда и неловкости не знает. Это когда обдуманная и спланированная «личная жизнь» образуется в стараниях и натуге, тогда… А у этих двоих старания и натуги не было. А было чистой воды счастье, растянувшееся почти до рассвета.

Потом сидели на кухне, счастливо утомленные и бессонные. Да, спать не хотелось. Ни одной секунды на сон тратить не хотелось. Адам улыбался расслабленно, слушал и смотрел на Юлю, как она говорит, как всплескивает ладонями, как возводит глаза к потолку:

– Нет, как же я сразу не поняла, а? Мы же с Любочкой про это все время трещали – она дочь нахваливала, я сына! Ой, или не нахваливала? Или я Гошку ругала? Черт, сейчас и не вспомню. Ой, а еще я сказала, что мне Гошкина девушка не нравится! То есть получается, я ж про ее дочку… Про Варю… Или я не говорила, что не нравится? Нет, говорила.

– Да брось… И Люба не знала, что дети вас коварно сосватали. Сейчас, наверное, тоже сидит и вспоминает, что и как говорила, и тоже неловкостью страдает. Хотя нет, сейчас она спит, пожалуй.

– Конечно, спит… Вон, за окном светает уже. Люба, Люба… Ну кто бы мог подумать, а? Родня теперь… Кто она мне? Как это называется? Сватья? О господи… Нет, как им такое в голову могло прийти, скажи? Устроили нам то ли дружбу, то ли соперничество… Жалко ее. Получилось, мы оба ее обманули. А тебе Любу жалко? Чего ты молчишь, Адам?

– Я не молчу, я жду… Жду, когда ты наговоришься и успокоишься. Какая ты эмоциональная, однако!

– А это хорошо или плохо? Вообще-то я совсем не эмоциональная, скорее наоборот… Да, мы с тобой совсем друг о друге ничего не знаем.

– Значит, узнаем. Будем жить вместе, тогда и узнаем.

– Жить вместе?..

– Ну да. А у тебя есть другой вариант?

– Нет… Не знаю… Может, мы потом?.. Может, позже на эту тему поговорим?

– А зачем откладывать? Тем более и стол накрыт для такого случая!