– Нет, мы никого теснить не будем. Мы сами по себе.

– Значит, своя жилплощадь имеется? – настойчиво уточнил Николай Степанович.

– Да, имеется.

– Собственная жилплощадь или съемная?

– Собственная. Но я думаю, это не важно, правда? – начал слегка раздражаться Гоша. – Давайте лучше заказ сделаем, вон официантка идет!

– Да не утруждайся, мил человек, мы есть ничего не будем, в расход тебя не введем. Посидели, повидались, и хватит. Да и Светлане Ивановне некогда, ей во вторую смену идти надо, она в супермаркете продавцом работает, а там строго со временем-то. Не дай бог опоздать, сразу могут уволить. Где-где, а в торговле нынче порядки железные, так что не обессудьте.

Светлана Ивановна снова мотнула головой, подтверждая мужнины слова, и снова пришел в движение мягкий мешочек под голубым шарфиком. Вздохнув, женщина начала медленно подниматься со стула, опираясь ладонью о столешницу, другой же ладонью нанесла короткий удар мужу в плечо – вставай, мол, чего расселся. Удар получился сильным, почти боксерским. Но, видимо, Николай Степанович был привычен к подобному обращению, быстро встал со стула, заторопился с прощальной речью:

– Ну, вот и повидались, Варвара… Счастливо тебе замуж сходить. А наше дело стариковское, уж извини, что денег не дал. Сам бедствую, не знаю, как до законной пенсии дожить. У жены на шее сижу. Она работает целыми днями, а я дома хозяйничаю, стало быть. Борщи да постирушки.

– Да пошли уже! – снова поддала ему в плечо тяжелой ладонью Светлана Ивановна. – Опаздываю я! Расквасился тут, надо же! Зря только время потеряли.

Они двинулись к выходу, устранив со своего пути спешащую к их столику официантку. Хорошо еще, та первой уступила дорогу, иначе Светлана Ивановна и ей бы в плечо поддала.

– Ваши гости не будут обедать? – с улыбкой сожаления на лице пропела официантка.

– Нет, наши гости не будут обедать, – грустно покачал головой Гоша, виновато глядя на Варю.

– А вы?

– Гош, пойдем отсюда, а? – тоскливо произнесла Варя, глядя в окно. – Сейчас они уйдут, и мы тоже уйдем. Попроси, пусть пока воды принесут… Мне плохо что-то, трясет всю.

– Может, вам чаю принести? – сочувственно глянула на нее девушка-официантка. – Крепкого, сладкого чаю с лимоном? А лучше с коньяком или с ликером!

– Да, чаю… С чем-нибудь, мне все равно. И чтобы очень-очень горячий был, пожалуйста.

– Сейчас принесу.

Варя поставила локти на стол, спрятала в ладонях лицо. Плечи ее слегка содрогнулись, затылок напрягся, будто волна отвращения пробежала по телу. Гоша молча обнял ее, сунулся губами в ухо:

– Прости, Варь… Господи, какой же я идиот, прости. Знаешь, о чем я сейчас подумал? Может, не к месту и не ко времени…

– О чем, Гош?

– Когда ты родишь мне сына и дочку, я буду для них самым лучшим отцом на свете. Я очень буду стараться. Я их любить буду, как… Как никто и никогда своих детей не любил. Да я все умные книжки по педагогике прочитаю, какие есть! Я очень, очень хочу быть хорошим отцом! Прости меня, Варь… Ты плачешь, да?

– Нет. Просто у меня такая истерика. Холодная. Руки очень замерзли.

– Это я виноват, прости. Дай мне ладони, я согрею. Вот и чай несут… Сейчас домой поедем и забудем, и вспоминать об этой встрече больше не будем, хорошо? Давай, чаю попей…

Пока Гоша успокаивал Варю, на улице меж супругами разыгралась не менее трагическая сцена. Поначалу Светлана Ивановна помалкивала, потом произнесла коротко и резко, как отрубила:

– Ну вот и Катьке моей наконец жилплощадь обломится!

– Это в каком же смысле, Свет? – удивленно глянул на нее сбоку Николай Степанович.

– А ты сам не слышал? Дочка твоя к мужу переезжает на постоянное место жительства, значит, квартира освобождается.

– Но там же ее мать, моя бывшая жена остается, ты же знаешь… Ее-то куда девать?

– А мне нет никакого дела до твоей бывшей! Потому как я есть настоящая, понял?

– Понял, Светочка, понял.

– И не забывай, что ты на моей жилплощади проживаешь!

– Да когда ж я забывал, Светочка?

– А у тебя своя квартира есть, между прочим, давно приватизированная! То бишь твоя собственная! Ты – единоличный владелец! Вот и делай выводы, Николай!

– Да какие ж тут выводы, Светочка? Что я поделать могу, если моя жилплощадь не свободна?

– О господи… – подняла к небу глаза Светлана Ивановна, утомившись глупостью мужа. И начала втолковывать ему вновь, с трудом придерживая нотки раздражения в голосе: – Ты, Коля, по документам являешься единственным владельцем квартиры. Только ты один, понял? А то, что там еще кто-то прописан, уже не имеет значения. Нынешние законы все позволяют, а иначе как владельцу своим жильем владеть? Вот и ты владей себе на здоровье! То есть забери квартиру себе! То есть продай… А на вырученные деньги моей Катьке квартиру купим!

– Да? Так мне вроде Варвара родная дочь. Вроде ей надо отдать, так правильно будет.

– Ой, заколебал ты со своей правильностью, Николай! А моей Катьке что, не надо? Мало я на тебя вкалывала, да? Тебя ж, сволочугу такого, сроду со всех мест за твою занудную правильность выгоняют, а я корми? А кто маму твою дохаживал опять же, когда она с инсультом пять лет валялась? Может, Пушкин дохаживал? Ишь, рассуждает он! Еще и про бывшую вспомнил!

– Да куда же она пойдет, Светочка, если я квартиру продам?

– Так вон к жениху дочкиному на его жилплощадь и пойдет! Ничего, подвинутся!

– Да как же, Свет?..

– Все! Хватит, я решила уже! Понятное дело, пока твоя Варвара при матери жила, дочку не выгонишь, я ж не злодейка какая-нибудь! А сейчас вопрос ребром стоит, Коля. И все, и не спорь! Знаешь ведь, бесполезно со мной спорить!

– Да знаю, знаю…

– Вот и хорошо, что знаешь… Вот и действуй. А я тебе помогу. На днях схожу к юристам, узнаю, что да как. Надо, надо моей Катьке жилье, кто еще о ней позаботится, кроме родной матери? Твое продадим, ей сразу получше купим… А твоя бывшая пусть сама о себе заботится, пусть хоть на улицу выкатывается, мне дела нет! И без того столько лет на чужом жировала…

* * *

Люба в радостном возбуждении собиралась на ужин. Помыла голову, подкрасила глаза, соорудила феном на голове нечто невообразимо пышное. Юлю крайне подмывало сунуться с критикой – не надо, мол, объема, сейчас так не носят! – но все-таки она решила не вмешиваться в процесс. И не вмешивалась, крепилась изо всех сил. Хотя силы были уже на исходе. Нет, неужели Люба сама не видит, какой у нее ужасный цвет волос, и объем его только подчеркивает! Этому цвету даже и названия не подберешь… Сивый какой-то. Или пегий. Или черт знает какой, когда обыкновенный русый постепенно переходит в седину, и когда эта седина грубо и трагически начинает превалировать…

И это было бы еще ничего. Терпимо, в общем. Но когда Люба извлекла из чемодана трикотажное красное платьице и напялила его на себя, и платьице резко обозначило все несуразные боковые и филейные выпуклости… Тут уж Юля не стерпела. Душа не выдержала.

– Люба, не надевай это платьице, я тебя умоляю!

– А почему? – удивленно обернулась к ней от зеркала Люба. – По-моему, оно очень симпатичное. Дочка себе покупала, но забраковала вдруг, и оно висело, висело в шкафу.

– У дочки, наверное, фигурка другая?

– Да, она у меня худенькая от природы.

– Ну вот видишь. На ней, может, и хорошо сидит, а тебе не надо это платьице надевать. Трикотаж вообще штука коварная, любит посмеяться над женскими припухлостями. Может обозначить их даже и там, где они, казалось бы, сроду не водились.

– Ой, Юль… Знаешь, для меня одежда никогда не имела важного значения.

– Знаю. Поняла. Ты у нас женщина высокодуховная. И еще ты марсианка, на облаке сидишь и смотришь сверху на нас, грешных. И тем не менее не надевай это платьице, а? Очень советую.

– А что мне тогда надеть? Опять эти старые джинсы? Да я бы надела, но… Ты же сама понимаешь, хочется быть нарядной. Хорошо тебе, такую поджарую фигурку от природы имеешь!

– От природы? Ага, щас… Да ты хоть знаешь, сколько усилий в эту фигурку вложено? Да пока ты над книжками духовно вздыхала и на своем облаке конфеты с пирожными лопала, я на тренажерах вечерами вкалывала, как загнанная потная лошадь! Будь здоров как вкалывала!

– Да, наверное… Но каждому свое, как говорится.

– Вот именно – каждому свое! Да я бы ни минуты не смогла прожить с такими припухлостями! По улице не смогла бы пройти, на люди показаться!

Люба моргнула испуганно, втянула голову в плечи и отступила от зеркала в сторону, неловко прижав локти к бокам. Юле стало ужасно стыдно. Куда ее понесло-то? Ведь честно хотела не вмешиваться!

– Извини меня, Люба, пожалуйста. Я не хотела. Вернее, я как лучше хотела! А получилось, обидела. Я правда не хотела.

– Да, Юлечка, я знаю. Помнишь, как у Тютчева? Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…

– Да уж, это точно. Черт его знает, как оно отзовется. Оно ж не воробей, слово-то.

– Нет, дальше не так, Юлечка! Неужели ты не помнишь этого четверостишия?

– Чтобы помнить, надо хотя бы знать, – виновато пробурчала себе под нос Юля. – Нет, не помню, конечно.

– …И нам сочувствие дается, как нам дается благодать! Вот как! Правда, чудесно?

– И что это значит? Больше ты на меня не обижаешься, да?

– Ну… Можно и так трактовать. Нет, я не обижаюсь, все хорошо, Юлечка. А платьице я сниму, если ты на этом настаиваешь.

– Да нет, как хочешь, конечно. Ни на чем я не настаиваю. Ради бога, пусть будет платьице.

– А сейчас мы с тобой, как Чичиков с Маниловым, никак в любезной уступчивости разойтись не можем…

– Люба! Кончай с этой литературщиной, а? – вдруг легко рассмеялась Юля, запрокинув назад голову. – Я ведь привыкну! Заражусь от тебя духовностью и окультурюсь до неузнаваемости! Представляешь, что будет, если я в своем офисе начну говорить стихами и по каждому поводу ссылаться на литературных героев? Клиентов всех распугаю. Да меня тут же уволят к чертовой матери! В библиотеку сошлют, как в Сибирь, весь снег убирать!