Вера Колочкова - Зима Джульетты

Утром Юле приснились стихи. Высокий голос звучал во сне красивыми строчками, обрывистыми, будто их приносило ветром:

Ей показалось там, во сне, что она сильно напрягла слух, чтобы расслышать последнюю строчку, и даже застонала досадливо, но строчка все равно ускользнула… А когда услышала свои стенания, вдруг поняла, что не спит. Что строчки звучат вживую, влетают в комнату звонкими нотами. Все выше, все отчаяннее высокий женский голос… Что это? Откуда?

Подняла голову от подушки, глянула на Любину кровать. А кровать-то пустая, лишь одеяло небрежно откинуто. Что ж, понятно, это Люба стихи читает. И где она со стихами? А, на балконе… Выспалась, настроение хорошее, и похмелья, видать, после «Маргариты» не чует, и отправляет в утреннее небо свои эмоции с большим удовольствием. И наплевать ей, что соседку разбудила. Нет, что за странная тетка… Вот опять голос высоко полетел, все выше и выше… И чем выше, тем тоньше дребезжит колокольцем:

Ишь как чешет. Как по писаному, без паузы на вдох-выдох. Даже выходить на балкон неловко, вдруг испугается, поперхнется. Ладно, пусть дальше чешет…

Юля села на кровати, спустила ноги на пол, нащупала голыми ступнями тапочки. Потом вздохнула, улыбнулась грустно. Нет, а чего она все время над бедной женщиной подсмеивается? Сама-то она может вот так, чтобы встать с ней рядом, да подхватить, да отправить в утреннее небо что-нибудь эдакое… Ну вот что, что, например? Школьное, когда-то к уроку с раздражением пополам выученное «буря мглою небо кроет»? Или «я вас любил, чего же боле»? Как же мы порой любим скрывать за иронией, за неприятием в другом человеке то, чего в нас самих нет… Интересно, чьи стихи она с таким упоением наизусть шпарит? О, вроде бы замолчала. Надо пойти, спросить.

– Доброе утро… – Юля шагнула на балкон.

– Доброе… – вздрогнув, повернулась к ней Люба, испуганно прикрыв рот ладошкой. – Я вас опять разбудила, да?

– Ну и хорошо, что разбудили. Тем более таким оригинальным способом. А утро-то какое, господи… Благодать…

Утро и впрямь было фантастическое, как на картинах импрессионистов. Неяркое солнце поднялось над верхушками деревьев, еще не высветив буйства увядания, и краски были расплывчато бежевыми, то спокойно пасторальными, то вдруг разбегались крупными мазками под ветром. Да еще добавить в картину клочья тумана над прудом… Да одинокую лодчонку с фигуркой рыбака, согбенного, как его удочка…

– Да, утро чудесное. В такое утро выходишь, и жить хочется дальше, вот меня и понесло… Я, наверное, увлеклась, да? Со стихами…

– Да нет, мне понравилось. Вы очень эмоционально декламировали, Люба. А чьи стихи-то? Не ваши, надеюсь?

– Что вы… – в священном ужасе округлила глаза Люба. – Что вы, это же Ахматова! Вы любите Ахматову, Юля? Я вот, например, больше Цветаеву люблю. Не знаю почему. Не могу объяснить. А вам кто больше предпочтителен?

– Не знаю… Я не разбираюсь в поэзии. Мне что Цветаева, что Ахматова, все одно.

– Да бог с вами! Не наговаривайте на себя! Как же так можно? Они же такие разные… Или вы опять шутите? Слегка подсмеиваетесь надо мной, да?

– Нет, не шучу. Нисколько.

– Да ну, не может быть… Чтобы Ахматову от Цветаевой не отличить? Да ну…

Люба смотрела с неподдельным ужасом, будто ждала, что Юля рассмеется и опровергнет саму себя. А Юля опять запсиховала, не в силах унять внутреннее раздражение. Да что эта Люба к ней привязалась? Будто других забот в жизни женщины нет, как Ахматову от Цветаевой отличить… И ответила довольно сухо, не сумев скрыть досадливой интонации:

– Да некогда мне, знаете ли, поэзией увлекаться. И сейчас некогда, и раньше тоже… Слишком забот много было. Работала, как вол, сына растила. Одна, без мужского плеча…

– А у вас сын, да?

– Да. Я вам говорила вчера.

– Ой, не помню, простите… А я вчера напилась, наверное?

– Напилась?! Да что вы, Люба… – не смогла удержаться от короткого хохотка в ее сторону Юля. – В ваших устах слово «напилась» звучит с такой же интонацией, как «на панель пошла»…

– Да? Но все равно, для меня это большое событие. Я, можно сказать, впервые в жизни поняла, что такое опьянеть и себя не помнить. Ужасное состояние, кстати.

– Значит, вам не понравилось?

– Нет, не понравилось. И в голове, и в организме какой-то дискомфорт.

– Это называется похмелье, Люба.

– Да, я уже поняла… И потому решила стихами вылечиться.

– Вообще-то похмелье другими способами лечится… Я вам потом расскажу, какими. Может, пригодится еще.

– Да вряд ли…

– А стихи, значит, помогли?

– Да, помогли. Знаете, я дочке про свои подвиги расскажу – не поверит! У меня ведь дочка… И я ее тоже одна воспитывала, кстати. Когда мы с мужем развелись… То есть это он со мной развелся. Ей всего семь лет было. Представляете, муж потом о дочке и не вспоминал, будто вычеркнул. А я на него не обижалась вовсе, наоборот, рада была, что не вспоминает. Наверное, это ужасный материнский эгоизм с моей стороны, да?

– А у моего сына вообще отца не было… То есть был, конечно, но он его так и не увидел.

Юля произнесла последнюю фразу и застыла, будто устыдилась своего летучего откровения. И поморщилась досадливо – чего вдруг понесло перед незнакомым человеком? Развернувшись, быстро шагнула с балкона в номер, бросив через плечо:

– Люба, я в душ! Надо поторопиться, иначе на завтрак опоздаем!

– А после завтрака идемте гулять в лес? Компанию мне составите? – успела быстро спросить ей в спину Люба.

– Да куда ж я от вас денусь… Конечно, составлю. Вот там мне и расскажете, чем Ахматова лучше Цветаевой. Или наоборот.

Однако поэтической беседы на прогулке не вышло. И вообще это была не беседа, а скорее сумбур из монологов, совсем не поэтических. Шли меж осенних деревьев на приличном друг от друга расстоянии, вздымали ногами листья и каждая говорила о своем, о наболевшем. Причем по очереди, чтоб соблюсти видимость диалога. И каждая слышала только себя. Пока одна говорила, у другой вызревало во внутреннем средоточии продолжение своего монолога, и выскакивало нетерпеливо в образовавшуюся паузу.

– …Я ему объясняю, что нельзя с женитьбой, как в омут с головой, но разве он меня слышит? Да еще и девушку такую странную выбрал… Не понимаю, что он в ней увидел. Я, например, абсолютно ничего особенного не вижу. Правда, мы с ней шапочно знакомы, близко не общались, но все равно… Что у меня, глаз нет, чутья материнского нет? Смешно…

– …Нет, я понимаю, конечно, что веду себя как эгоистка! Но что делать, если мы так сильно привязаны друг к другу? Все-таки это плохо, когда дочка долго около матери задерживается. Да, я понимаю. Трудно от себя оторвать. Да если бы не тот ее первый студенческий брак… Это же был кошмар, настоящий кошмар!

– …Он же думает, что я просто вредничаю… Как будто я ему подружка легкомысленная, а не мать. Да если б он знал, что у меня на душе! И как мне плохо сейчас. Еще и в пансионат этот дурацкий зачем-то потащилась. Не знаю… Может, мне сегодня уехать, а?

Юлин вопрос прозвучал в никуда, будто улетел вместе с ветром и стаей мелких березовых листьев. Но Люба вдруг остановилась, глянула на нее, переспросила удивленно:

– Что вы говорите? Уехать? Зачем ухать? Вы же только вчера приехали.

– Да что-то не лезет в меня вся эта осенняя красота. Даже раздражает немного.

– Раздражает? Да что вы!.. Наверное, это я вам настроение испортила, Юленька. Иду рядом, ною, вываливаю свои переживания. Простите, простите меня! Я больше не буду! Давайте я вам лучше стихи почитаю, хотите?

– Ладно, валяйте стихи… – вздохнув, махнула рукой Юля.

– А хотите, вечером снова в бар пойдем? Нынче я вас буду «Маргаритой» угощать, моя очередь!

– О как, – остановилась Юля, глядя на собеседницу с ехидной улыбкой. – Это что же, вы таким образом решили себя в жертву принести, да? Или вам все-таки понравилось? А ну признавайтесь! Засосало развратное болото?

– Ну давайте в кино пойдем, если в бар не хотите. А завтра будет концерт скрипичного квартета, я афишу видела. По-моему, Шуберт у них в программе. Вы любите Шуберта, Юля? Ой, я опять неправильно спрашиваю, да? Извините…

– Да все вы правильно спрашиваете, Люба! И вообще, чего вы все время извиняетесь? Ну да, и про Шуберта я вам ничего не скажу, как про Ахматову и Цветаеву… И что с того? Мы с вами очень, очень разные женщины, но это не помешало нам оказаться в пансионате в одной комнате на двоих. Мы разные, но судьбы-то наши, как я понимаю, одинаково грустные своей бабьей неприкаянностью! Разве не так?

– Хм, грустные судьбы. Звучит, как название женского романа, вы не находите? Нет, Юля, я свою судьбу не считаю грустной. Правда, я не особенно эту тему обдумывала, как-то в голову не приходило. Живу и живу…

Люба вдруг остановилась, подняла голову вверх, втянула носом пряный лесной воздух. И замерла на секунду, прикрыв глаза и будто собираясь с духом. И заговорила быстро, на высоко восходящей ноте, на той же самой, утренней, когда читала на балконе стихи Ахматовой, чем ввела Юлю в состояние то ли недоумения, то ли испуганного удивления.

– Хотя не верьте мне, Юля, не верьте! Я вру безбожно! Да, сама себя обманываю сейчас! Иногда одиночество бывает ужасно невыносимо… Так невыносимо, что жить нельзя! Ох, эти минуты отчаяния! Да, именно так, грустные судьбы, вы правы… Когда накатывает грусть, когда одиночество и неприкаянность болью болят… Знаете, мне иногда просто необходимо, чтобы кто-то был рядом! Я не физиологию имею в виду, а духовную близость, надеюсь, вы понимаете.

– Да я-то понимаю, конечно. А если даже и физиологию иметь в виду, то что?