Предполагалось, что в клинике уменьшат на семь сантиметров челюсть Руфи, подправят линию бровей, поднимут линию волосяного покрова, используя пересадку кожи, сделают необходимые подтяжки и уберут кожные складки над веками. Уши будут плотнее прижаты к голове, а длина и толщина ушных раковин уменьшена.

Ей предстоит слетать самолетом к мистеру Рошу, который займется ее носом — спрямит и укоротит его, — поскольку он «лучший в мире специалист по носам». (Руфь заключила, что ее нос — это его комиссионные.)

Что касается ее тела: обвисшая кожа на руках будет подтянута, а с плеч, спины, ягодиц, бедер и живота уберут жир. Если она по-прежнему настаивает на укорачивании ног, то плечи придется несколько отвести назад, чтобы скорректировать пропорции рук и тела. Дойдя до этого места, Руфь нахмурилась.

Ей следует иметь в виду, что все перечисленные этапы займут не менее двух лет, а если ей угодно уменьшить свой рост, то все четыре. Ее телу и сознанию потребуется время, чтобы восстановить силы после столь радикальных изменений. Она должна быть готова к тому, что ее ждет некоторый дискомфорт. (Руфь прекрасно усвоила, что ощущения пациента, предшествующие операции, квалифицируются хирургами как «боль»; после операции пациент испытывает только «дискомфорт».)

Она может сама выбирать время, когда ей будет удобнее ложиться в клинику для проведения очередного этапа, но следует учитывать, что ее ожидают длительные периоды строгого постельного режима — до и после каждой операции. Более детальный график будет составлен, когда ее госпитализируют и проведут дополнительные обследования.

Отдельно прилагалась примерная поэтапная смета. Ориентировочные суммы составляли около 110 000 долларов — за лицо, 300 000 долларов — за тело и 1 000 000 долларов — за ноги. Как она, несомненно, понимает, потребуется привлекать ведущих специалистов из многих стран мира. Впрочем, не исключено, что услуги некоторых из них могли бы быть оплачены фондами содействия научным исследованиям.

«Творить историю медицины (приписал мистер Чингиз от руки в конце третьей страницы письма) — удовольствие не из дешевых. Ногами мы будем заниматься в последнюю очередь — надо дать науке хотя бы скромный шанс: пусть попробует угнаться за человеческой мечтой. А пока могу порадовать вас вот чем: недавно разработана новая техника удаления значительных участков вен с последующим «завариванием» шва при высокой температуре. Метод уже испытан на кошках и дал отличные результаты».

Руфь читала это письмо за завтраком, в одиночестве сидя за длинным, в пятнах, столом — ближе к тому концу, где горел, отражаясь в металлических ножках стульев, огонь в камине. Она рассеянно жевала «мюсли» — дежурное блюдо, которое каждое утро готовила кто-нибудь из женщин, в порядке очереди. В тот день у духовки хозяйничала рыжеволосая пигалица Сью.

— Ну как, нравится? — спросила Сью. У нее было миловидное, неулыбчивое лицо с белесыми прямыми бровками, которые сходились на переносице, словно линия, делящая на две части не только ее лицо, но и саму ее натуру.

— Объедение, — похвалила Руфь.

— То-то, — сказала Сью. — Я хочу, чтобы за эту неделю мы приучили себя обходиться не только без сахара, но и без сухофруктов. Вот ты сейчас ешь овсяные хлопья, можно сказать, в чистом виде, почти без добавок. Как видишь, все, возможно, стоит только захотеть. Постепенно мы научимся получать удовольствие от того, что нам полезно. Главное, воспитывать себя в нужном направлении.

— И то верно, — кивнула Руфь. — Зачем пить молоко, когда есть отличная колодезная вода!

— Что интересного пишут? — спросила Сью, почуяв угрозу для устоев в листочках сиреневатой бумаги, такой соблазнительной и в то же время такой изысканно стерильной.

— Да вот мать письмо прислала, — сказала Руфь. Соврала первое, что пришло в голову. И тут же вспомнила, как и в самом деле, когда-то давным-давно, с наступлением Нового года, мать садилась за письма — благодарить всех, кто прислал поздравления, — и писала она их на бледно-лиловой бумаге, пропитанной запахом сирени.

Руфь позвонила в агентство Весты Роз, и ее тут же соединили с сестрой Хопкинс. В агентстве теперь был свой коммутатор, и девушки-телефонистки, обслуживающие его, разговаривали деловито, толково и корректно.

— Дорогая! Ну, как ты там поживаешь?

— Ах, дорогая! Я так по тебе скучаю, но у меня столько дел, что, честно говоря, скучать особенно некогда.

— Чисто мужской ход мысли, — заметила Руфь. — Как наш малыш? — Она имела в виду Ольгиного больного мальчика.

— Был малыш, да вырос! А силы сколько набрал — не справиться! — счастливым голосом пожаловалась сестра Хопкинс.

— Ну-ну, сил теперь и у тебя немало, так что не прибедняйся!

— Ты права, и, знаешь, я, кажется, нашла решение проблемы. В Лукас-Хилле сейчас испытывают новый транквилизатор; через одну из наших я могу доставать препарат в нужных количествах. Для ребенка начнется новая жизнь. Я в этом уверена!

— У нас есть кто-нибудь в Гринвейзе? — Так называлась тюрьма, где отбывал срок Боббо.

— Специалистка по изотерапии и секретарша начальника тюрьмы. А что?

— Хорошо бы мне с кем-нибудь из них познакомиться.

— Я бы попробовала начать с изотерапевта, — сказала сестра Хопкинс бодро. — Ее ребенок ходит к нам в ясли. Она оставляет его очень рано — для нее сделано исключение. Способная художница, мечтает устроить выставку. Звать — Сара.

Руфь встретилась с Сарой за чашечкой кофе в тихом, малопосещаемом кафе. Ее интересовал Боббо.

— Он понемногу успокаивается, — сказала Сара, — наконец-то!

— Наконец?..

— После оглашения приговора он на время впал в довольно-таки буйное состояние. Типичная паранойя, разумеется. Всём рассказывал, что судья подкуплен. По-моему, ему самоё место в Лукас-Хилле. Грань между безумием и криминальностью так условна!

— Но в Гринвейзе все же есть преимущество: оттуда выходят, — сказала Руфь.

— Да, в конце концов выходят, — согласилась Сара. Это была темноволосая, полнолицая красавица. Кофе она пила только черный, чтобы не набрать калорий, и от датского Печенья наотрез отказалась. По Сариным наблюдениям, Боббо сейчас пребывал в несколько подавленном состоянии. Она судила по тому, какого цвета соломку он выбирает, чтобы плести корзины на занятиях по изобразительному искусству. Вопреки ее уговорам брать яркие, чистые цвета он упорно цеплялся за болото и хаки. А посетители совсем выбивают его из колеи.

— Много посетителей?

— Да навещает иногда какая-то блондиночка.

— Дети?

— Нет. Может, и к лучшему, что нет. И без того скверно: после ее визитов он сам не свой. Уставится в одну точку и так сидит целыми днями.

— Может, лучше вообще прекратить эти посещения? Написал бы ей и попросил больше не приходить. Знаете, это как дети в больнице: гораздо быстрее привыкают, когда не видят родителей.

Сара нашла, что это правильная мысль. Она обязательно донесет ее до Боббо. У нее с ним вообще-то довольно теплые отношения. Они вместе что-нибудь сочинят в четверг, на лекции по моральному обновлению личности.

— Смотри-ка! Вполне приличная, кажется, тюрьма, — сказала Руфь.

— Просто отличная! — сказала Сара. — И почему там столько самоубийств — ума не приложу!

Руфь написала ответ в клинику «Гермиона», сообщив, что согласна на их условия, но просит по возможности обеспечить ей финансовую поддержку со стороны заинтересованных научных учреждений. Никогда нельзя показывать другим, что деньги тебя не интересуют.

Она прощалась со своим телом: в прихожей, где все держали сапоги и туфли, она разделась донага и стала пристально изучать себя в зеркале — единственном на территории коммуны, которое ей удалось обнаружить. Зеркало было прислонено к стене — громадное, георгианское, в золоченой раме. Стекло темное, в точечках, и местами — там, где по нему нет-нет да и заденут тяжелым башмаком — облупленное, с тонкой трещиной от одной стороны до другой; но центральная часть еще достаточно сохранилась, чтобы давать верное отражение.

Она разглядывала это тело, имевшее так мало общего с ее подлинной сутью, и ясно сознавала, что будет рада распрощаться с ним навсегда.

— Вот это я понимаю! — сказала пигалица Сью, специалистка по приготовлению «мюсли», которая вошла, чтобы снять урожай пророщенных бобов, тут же в прихожей, на темной полке. — Здорово иногда скинуть с себя всю одежду, правда? У тебя такое роскошное, сильное тело!

— Мне, наверное, придется отсюда уехать, — сказала Руфь.

— Как? Почему?

— Я устала все время быть на людях.

— Но почему? Ты что-то скрываешь? Скажи, самой же легче будет! Мы все — твои подруги. Мы всегда придем к тебе на помощь. И нечего глядеться в зеркала! Загляни в глаза других женщин, и ты увидишь свое настоящее отражение. Что зеркало! Там видно одно лишь тело. А дух? А женская душа? Сколько раз я просила вышвырнуть это поганое зеркало отсюда, но всем вечно не до того!

— Вещь-то ценная. Антиквариат, — промолвила Руфь.

И тут Сью схватила лопату и метнула ее в зеркало — и разбила его. Осколки посыпались на пол, и там они еще немного попрыгали и позвенели — верный признак, что разбитое зеркало было из хорошего, ртутью посеребренного стекла, — и наконец замерли.

— Тогда оно нам тем более ни к чему, — сказала Сью. — Хватит делать из женщин рабов имущества, хватит навязывать им мужскую шкалу ценностей. Не позволим!

Привлеченные звоном стекла, женщины быстро собрались чуть не в полном составе — в коммуне не было телевизора, и потому любая заварушка немедленно собирала толпу зрителей, — и Сью сообщила им скандальную новость о том, что Руфь их покидает. Они были страшно обеспокоены ее дальнейшей судьбой.

— Неужели можно по собственной воле, — восклицали они, — отказаться от любви и покоя, от животворящего блага женского братства — вернее, сестринства?