Поль Бурже - Женское сердце

«Я все-таки слишком наивен… Из двух одно: или она кокетка, или же у нее есть ко мне какое-нибудь чувство. В обоих случаях следовало бы действовать. Каждый вечер я говорю себе это, а на другой день поддаюсь очарованию ее прелестного взгляда. Я себя больше не узнаю. Но что же?.. Никогда еще я не встречал кого-нибудь похожего на нее… Нечего говорить, когда она тут, я становлюсь таким ничтожным, ничтожным. А она?.. Если бы я ей не нравился, то разве стала бы она принимать меня, как она это делает три или четыре раза в неделю?.. Она знала, что сегодня вечером я должен был быть у герцогини, при мне ее приглашали. Почему она не приехала?.. Сегодня в ее глазах было что-то грустное, как будто какое-то страдание. Однако же я узнавал о ее жизни. В ней нет ничего, положительно ничего, ни тени какой-нибудь истории… Что же заставляет ее непрестанно отступать, как будто она борется с какой-то мыслью?.. Какой мыслью? Да, ведь это очень просто. Она любит меня, но не хочет любить. И так отложим до завтра…»

…Да. Какой мыслью? Молодой человек засыпает с этим вопросом, на который его глубокое знание женщин позволяет ему дать себе чудный ответ, убаюкивающий его беспокойство. Он прав, объясняя таким образом непостоянство, подмечаемое им в манере Жюльетты держать себя. Но, полагая, что эти постоянные перемены в ее сердце, заставляющие ее то поддаваться ему, то вновь уходить в себя, происходят от религиозных убеждений, от желания сохранить свое светское положение, от страха перед его характером и верности памяти трагически погибшего мужа, он ошибался. Эта мысль, которая не останавливаясь росла в сердце, уже сдвинутом незаметным наклоном с намеченного волей пути, была мыслью о приближавшемся с каждым часом и каждой минутой возвращении де Пуаяна… Еще пятнадцать дней или десять, еще пять, и он будет здесь, и ей придется объяснить ему, каким образом она допустила такую близость с этим новопришельцем, — и каким еще! — ни разу не упомянув в письмах его имени, пока, наконец, после стольких сомнений, откладываний, невинных и вместе с тем преступных слабостей осталось всего лишь два дня, потом один, потом несколько часов…

…. Ах, как было тяжело переживать эти последние часы, когда пугавшее ожидание так мучительно сливалось с угрызениями совести за то, что она допустила, сама не отдавая себе отчета в том, как это произошло. Если бы она говорила обо всем раньше, то это не имело бы ни для него, ни даже для нее, такого значения… Завтра Генрих войдет в эту маленькую гостиную, где еще сегодня был Казаль. Что она скажет ему? Почему она с первого же вечера предвидела это затруднение и почему, предвидя его, допустила такой острый конфликт… Если она скажет отсутствовавшему правду, то в каких выражениях опишет ему пережитые ею оттенки чувств, заставившие ее совершить ряд поступков, которые, как она знала заранее, не могли нравиться де Пуаяну, и совершить их, не сообщая ему ничего? Да знает ли еще она сама эти оттенки? Смеет ли она со своей обычной искренностью заглянуть в свою душу? Нет. Она слишком боится открыть в ней нечто такое, что, — как она знает, — скрывается в ней. Если же она будет продолжать молчать, то может ли она надеяться, что любовник ее не узнает, что она принимает Казаля, — если не так часто, как д'Авансона, Миро и некоторых других, то по крайней мере почти регулярно? «Ее любовник…» Она повторяет себе эти два слова, как будто желая вновь усвоить утерянное с некоторых пор сознание того положения, в котором заключалась опасная тайна и вечное обязательство ее жизни. И она пытается вновь овладеть собой, понять по крайней мере, под каким влиянием она с каждым днем все больше и больше втягивалась в водоворот, приведший ее к настоящему положению. Тщетно доказывала она себе, что в течение этих нескольких недель, промелькнувших, как ей казалось теперь, со сверхъестественной быстротой, Раймонд не произнес ни одного слова, которого не мог бы слышать де Пуаян; тщетно устанавливала факты, указывавшие на то, что отношения ее с молодым человеком сводились лишь к невинным визитам и официальным встречам в театре или у г-жи де Кандаль; тщетно твердила себе, что она ни на одну минуту не нарушила своих прав независимой женщины; тщетно внушала себе мысль, что, принимая молодого человека с такой плохой репутацией, она хотела лишь оказать ему благодеяние, — все эти парадоксы совести, казавшиеся ей такими правдоподобными, рушились перед необходимостью совершенно простого объяснения.

Почему же ожидание было так мучительно для бедной женщины, что весь день, предшествовавший возвращению того, кому она навсегда отдалась, она провела в постели в самых жестоких нравственных муках?.. Сквозь занавеси этой запертой комнаты еле проскальзывает луч света. Она лежит и смотрит открытыми глазами… Виски стучат от ужасной мигрени… На что она смотрит? И какая буря клокочет в ее взволнованном сознании? Среди глубокой тишины стук в дверь заставил ее вздрогнуть. Вошла Габриелла, которая, узнав от г-жи де Нансэ о возвращении Генриха де Пуаяна и о мигрени свой подруги, захотела видеть последнюю. Графиня села возле кровати. Она берет горячие руки Жюльетты и говорит ей с тем инстинктивным любопытством, которое всегда примешивается к жалости даже у лучших друзей:

— Итак, завтра возвращается де Пуаян?

— Да, — отвечает г-жа де Тильер упавшим голосом.

— Но, — возразила г-жа де Кандаль, подвигаясь к ней еще ближе, — не будет ли он немного ревновать нашего друга?..

— Ах, замолчи, — сказала Жюльетта, сжимая крепче державшую ее руку, — не заставляй меня об этом думать.

— Ну, ну, — настаивала графиня, — тебе вредно так волноваться из-за каких-то детских сомнений. Ты совершенно свободна принимать того, кто, может быть, тебе нравится… Могу ли я хоть раз поговорить с тобой как с сестрой? Раймонд тебе очень нравится, и хочешь ли, я скажу тебе еще кое-что, что ты сама хорошо знаешь?..

— Нет, молчи, — повторила г-жа де Тильер, выпрямляясь и растерянно глядя на нее. — Я не хочу тебя слушать.

— Но, — продолжает Габриелла, которая, видя ее необъяснимое смущение, решается нанести самый сильный удар, — почему же тебе не выйти за него замуж?

— Выйти за него замуж? — вскричала Жюльетта с отчаянием. — Да это невозможно, слышишь ли, невозможно.

— А почему?

— Потому что я несвободна! — сказала несчастная, в изнеможении падая на подушки и рыдая; ее переполненное невысказанными муками сердце изливается в признании, которое г-жа де Кандаль выслушивает, также заливаясь слезами.

Преданная святая не думает так, как думали бы на ее месте девяносто девять женщин из ста, узнав, что у их лучшей подруги есть любовник и что она так ловко сумела это скрыть; она не сказала себе: «Как я была глупа». Она не сердится на Жюльетту за то, что та целые годы скрывала от нее, какую роль играет де Пуаян в ее жизни. Маленькая графиня умеет слишком сильно чувствовать для того, чтобы снизойти до такой мелочности. Она только что с ужасом поняла, какую ужасную сыграла роль, бросив Казаля в жизнь Жюльетты. Она чувствует себя убитой своим поступком и теперь уже ни минуты не колеблется. Она ясно видит то, что Жюльетта не смеет прочесть в своем собственном сердце, а именно зарождение страстной любви к Раймонду, и все это в ту минуту, когда она узнала о связи ее с Генрихом.

— Ах, бедная, бедная! — стонет она, покрывая подругу поцелуями. — Что же ты теперь будешь делать? — тоскливо спрашивает она.

— Ах, — отвечает г-жа де Тильер с отчаянием, — разве я знаю?

Некоторые черты нашего характера так глубоко своеобразны и так индивидуальны, что чародейка страсть, которая вносит столько перемен в человеческое существо, их не касается. В течение этих нескольких недель возрастающей близости к Раймонду г-жа де Тильер, увлеченная и поставленная как бы против своей воли на опасный путь новой любви, оставалась во всем, что не касалось этого усиливавшегося чувства, той же осторожной и сдержанной женщиной, которую недоброжелатели обвиняли в умении действовать исподтишка, а поклонники обожали за деликатную сдержанность. Изо дня в день она устраивала так, что в эти полтора месяца ни мать, ни ее близкие знакомые не встречались часто с Казалем. Все-таки одного из ее друзей обмануть было труднее, чем других, а именно д'Авансона, который с первого же визита молодого человека почувствовал к этому неожиданному гостю безотчетное недоверие. Его выходка в тот раз, а потом донос на игру в клубе были приняты с видом, слишком противоречащим обычному смирению Жюльетты, чтобы не удивить его. Он стал присматриваться и с горечью убедился, что благодаря посредничеству г-жи де Кандаль между Казалем и Жюльеттой завязывалась дружба. Достаточно было ему неожиданно прийти на улицу Matignon и застать там Раймонда, поехать в Оперу или Французский театр и видеть, как этот самый Раймонд говорил с г-жею де Тильер, чтобы подозрение, что нечто уже начинается между ними, возросло в нем до ревности, настолько же страстной, насколько по справедливости ничем не оправдываемой. Раздражаясь этой ревностью, молодая женщина только усиливала ее. Однажды, когда он возобновил свою колкую критику против современной молодежи, она настолько ясно показала ему свое раздражение, что оно отняло у него желание возвращаться к этому разговору. Старый красавец питал к г-же де Тильер слишком небескорыстное и тщеславное чувство, чтобы пожертвовать им из-за оскорбленного самолюбия. Во-первых, он искренне ее любил, так как под внешностью разочарованного дипломата и нетактичностями почетного прислужника скрывалось нежное и искреннее сердце; во-вторых, он пользовался этим ловким другом для того, чтобы иметь хоть немного спокойствия в своей семейной жизни, так как жена его, будучи много лет прикованной к постели нервной болезнью, была для него крайне сварливой подругой; наконец, он гордился тем, что являлся возле этого тонкого создания представителем светской жизни, как де Пуаян был представителем жизни политической, Миро — искусств, Аккрань — благотворительности, а генерал де Жард — воспоминаний о де Тильере. Если он прилежно посещал пятичасовой вист то в Imperial, то в Малом клубе, если не пропускал ни единого слога из тех сплетен, которые разносились по гостиным и за кулисами Оперы, то делал он это только для того, чтобы получить возможность с важным и таинственным видом явиться к своему другу и принести кроткой отшельнице эхо веселящегося Парижа. Он, конечно, нахмурил бы брови, узнав о вторжении в Святое Святых маленькой гостиной в стиле Людовика XVI совершенно неизвестного новопришельца… Но ничего не могло быть для него неприятнее, как видеть там одного из героев светской жизни; сверх того, уже несколько лет он чувствовал к Казалю большую антипатию, которую «модные львы» одного поколения питают к «модным львам» следующего. В этом мир светский и спортсменский не отличаются ни от мира искусств, ни от литературного или адвокатского, военного или судебного. Следует ли прибавить, что в данном случае еще одно обстоятельство усиливало этот антагонизм? В первый визит Казаля д'Авансон слишком показал себя господином и властелином маленького рая улицы Matignon. Быть может, он был бы не очень огорчен, если бы Казаль подумал, что у него более широкие права на г-жу де Тильер, чем те, которые он выказывал. Такое хвастовство играет значительную роль в соперничестве между друзьями женщины, у которых соперничество не оправдывается страстью. Ведь заранее обдуманные позы так сильно действуют на темный и изменчивый мир нашей тщеславной чувствительности! Результатом столкновения д'Авансона с Казалем было то, что ко дню возвращения де Пуаяна дипломат успел дать уже три сражения против Казаля, но уже не у г-жи де Тильер, а среди близких друзей молодой женщины. Он начал с матери, которую всегда посещал аккуратно; забыв великий принцип своего кумира Талейрана, что все преувеличенное не имеет значения, он нарисовал ей такой мрачный портрет бывшего друга г-жи де Корсьё, что благодаря своему чрезмерному усердию не достиг цели.