— А кстати, как поживает г-жа де Тильер? Виделись ли вы с нею после вашего обеда?

— Нет, — ответила графиня, — вас же я об этом даже и не спрашиваю… Зная, какой вы дикарь, я могу держать пари, что вы не забросили ей даже своей карточки.

— Не держите пари, — возразил Раймонд, смеясь, — вы проиграете. Я сделал лучше: вместо того, чтобы забросить ей карточку, я позволил себе сделать ей самый настоящий визит.

— Так, за ним последует их целая серия, — сказала она. — Ну что же? На этот раз вы были правы. Моя подруга прелестна, и, заметьте, она остроумна, хотя это качество обыкновенно присуще только некрасивым женщинам, и при этом чутка, грациозна, изящна. Только, знаете, она очень порядочная женщина… Знакомство с такими, как она, заставило бы вас измениться и убедило бы в существовании честных женщин… А о чем же вы с нею говорили?

— Да ни о чем, — возразил Казаль, — я был бы очень счастлив убедиться в существовании таких женщин, но, к несчастью, они окружены больше других. Вас, например, я вижу одну в первый раз… Но с г-жею де Тильер у меня не было этой удачи. Я прихожу к ней и кого же я там встречаю?..

На этом вопросе он остановился. Будь на месте Габриеллы другая женщина, он не ошибся бы в своем расчете, и ответ ее выдал бы ему имя любовника Жюльетты, если бы таковой у нее оказался. Но был ли у нее любовник? Со вчерашнего дня эта загадка мучила его, и если бы графиня назвала ему мужское имя, сопровождаемое словом «конечно», он бы перенес минуты настоящего страдания. Но такая измена, — мелкая монета женской дружбы, — была не в характере Габриеллы, и она только покачала головой в знак своего неведения.

— Д'Авансона, — продолжал Казаль, вынужденный дать ответ на вопрос, который сам задал. — Сознайтесь, что для первого визита это не заманчиво. Притом же сей милый человек наградил меня целым пакетом очень неприятных вещей, а я сидел… Вы можете себе представить, какому уничтожению должен был я подвергнуться после того, как ушел оттуда. Теперь г-жа де Тильер не захочет меня даже узнавать…

— А что вам до этого? — лукаво спросила графиня.

— Как что мне до этого? — воскликнул Казаль. — Неужели вы думаете, что приятно прослыть каким-то грубым скотом, в лучшем случае способным вести разговоры лишь с жокеями, крупье и кокотками? Честное слово, этот старый волокита обрисовал меня именно таким…

— А что вы ему ответили?

— Я не мог, не правда ли, с первого же визита ссориться с другом дома. Но не хотите ли вы сделать доброе дело?

— Вижу, куда вы гнете, — смеясь возразила графиня. — Я должна сказать Жюльетте, что вы не так плохи… Вы сами в этом виноваты. Почему вас видишь только случайно или мимоходом? Почему из двадцати четырех часов двадцать три вы проводите с целой ватагой игроков, кутил и разных девиц, которые афишируют вас, развращают и разоряют?.. Вы скажете, — прибавила она, — что это не мое дело?

— Ах, — ответил Казаль, взяв ее руку и поднося ее к усам почтительным и в то же время фамильярным жестом, тронувшим молодую женщину, — если бы в обществе было побольше людей, похожих на вас!..

— Ну, ну, — сказала она, грозя ему пальцем, — вы мне льстите недаром. Вы хотите, чтобы я доставила вам случай оправдаться перед моей подругой от наговоров д'Авансона? В таком случае завтра, в пятницу, приезжайте в Оперу и зайдите ко мне в ложу.

— Боже мой! — сказала она себе после ухода Казаля. — Лишь бы Жюльетта не рассердилась на меня за это приглашение?.. Как я глупа! В тот вечер она была очень недовольна, когда он исчез после обеда. Она будет в восторге его видеть. А что же дурного было бы в том, если бы она немного пофлиртовала с другим, а не только со своим политиканом?.. По крайней мере этот может на ней жениться… Жениться, он, Казаль? Какое безумие!.. А почему же нет? Он богат, красив и так молод… Да, несмотря на свою жизнь и дурную репутацию, он так молод душой. А как он был мил и застенчив, когда говорил о ней! Чего это ему не хватало в жизни? Хорошего влияния… Но что скажет де Пуаян, узнав об этих двух встречах, последовавших одна за другой? Пусть говорит, что хочет. Это мне решительно все равно.

Несмотря на эти рассуждения, а также на витавшую в ее голове мысль о возможности брака между Раймондом и молодой вдовой, графиня не чувствовала себя вполне спокойной, когда в пятницу, сидя в карете, быстро уносившей их по дороге в Оперу, говорила своей подруге:

— Да, кстати, я забыла… Я пригласила в свою ложу Казаля. Тебе не будет это неприятно?

— Мне? — ответила Жюльетта. — Почему?

Это простое «почему» она произнесла с легким смущением, не ускользнувшим от тонкой, привыкшим к интонациям ее голоса г-жи де Кандаль. Последняя ожидала, что Жюльетта скажет ей что-либо о визите Казаля, но та молчала. Легкое смущение, которое выдал звук ее голоса, и наступившее затем молчание обнаруживали нечто иное, чем равнодушие, по отношению к этому человеку, которого Жюльетта видела лишь два раза. Действительно, после его визита она непрестанно думала о нем, но с глубокой честностью стараясь противопоставить соблазнителю образ де Пуаяна. «Какое счастье, — говорила она себе, — что я его плохо приняла. Он больше не вернется. Мне было бы очень неприятно писать о нем Генриху. Он так жесток к нему. А д'Авансон еще хуже…» Вспоминая выходку бывшего дипломата, она говорила себе: «Не могу поверить, чтобы они были правы…» Как большинству женщин, не имеющих никакого ясного понятия о том декоруме, коим прикрывается порок, эта формула — прожигание жизни — ничего не говорила ей, кроме чего-то неясного, отвлеченного, неопределенного. В ее понятии это значило преступное саморазрушение и заблуждение, мучительное, так как за ним следуют угрызения совести. Эти темные глубины мужского греха влекут к себе нежный ум женщины сложной приманкой, заключающей в себе ужас, любопытство и жалость.

«Нет, — думала она, — Габриелла права, он вращался в дурной среде и его гадко любили. Как жаль!.. Но что же делать? Да, это счастье, что я его больше не увижу. Пожалуй, с его привычками он попробовал бы за мной ухаживать. Уже визит его на другой же день обеда, без всякого с моей стороны приглашения, был не вполне корректным. Но надо отдать ему справедливость: он был безупречно тактичен, а д'Авансон положительно невозможен. Да, но если бы он нашел меня одну, то что бы он мне сказал?..» Она испугалась этой мысли, и по ней пробежала легкая дрожь. «А о чем же я-то думала в это время? Теперь все кончено. Он больше не вернется…» В то время как она приходила к этому заключению, ее неосторожная подруга вновь сталкивала ее с молодым человеком…

— Но, — довольно резко спросила она, — я думала, что ты не видишься с Казалем вне твоих больших охотничьих обедов?

— Это правда, — ответила г-жа де Кандаль, — но вчера он был у меня с визитом и имел такой несчастный вид.

— Почему? — спросила Жюльетта.

— Да разве он у тебя не был, — спросила Габриелла, — и разве у тебя он не встретился с д'Авансоном?

— Я не понимаю, какое это имеет отношение… — сказала г-жа де Тильер, немного сконфуженная осведомленностью Габриеллы о визите Казаля.

— Очень простое, — возразила графиня. — Д'Авансон к нему отнесся ужасно…

— Ты знаешь этого несчастного, — сказала Жюльетта, стараясь смеяться, — он ревнует; это бывает во всяком возрасте, а особенно в его годы, и ему не нравятся все новые лица.

— А все же Казаль ушел, вполне уверенный, что ты о нем ужасного мнения, и пришел поведать об этом мне… Он положительно тебя боится… Ах, если бы ты видела его, как все в нем говорило: защитите меня перед вашим другом, — ты была бы так же тронута, как и я… И я пригласила его, чтобы дать ему возможность защищаться самому, своим поведением… Что делать! Он интересует меня, как я уже говорила тебе в прошлый раз. По-моему, жаль допускать, чтобы человек с его способностями все больше и больше уходил в общество, недостойное его. И притом, если он дорожит нашим мнением, то почему же мы должны лишать его возможности вращаться в высшем свете? Разве ты не того же мнения?..

Жюльетта отвечала уклончиво. Она не хотела и не могла показать Габриелле, какую нервную дрожь вызвала в ней мысль о встрече с Казалем. Может быть, также, она, стараясь доказать себе обратное, смутно желала этого присутствия и в своем испуге радовалась мысли увидеть его, не чувствуя себя в этом виноватой.

Желая оправдаться в том, что пригласила молодого человека, графиня нашла объяснение, которое было очень опасным для такой женщины, как г-жа де Тильер, столь отзывчивой, столь чуткой, что сострадание служило для нее приманкой.

Именно через эту постоянно открытую в ее нежном сердце расщелину впервые вкралась к ней любовь, когда она начала жалеть де Пуаяна за его страдания и желать утешить его. От мысли, что несчастье Казаля заключалось в беспорядочности его жизни и что благотворное влияние могло бы его спасти, она перешла к проекту этого спасения посредством своего влияния, — и как переход этот был заманчив!

Но соблазн не обрисовывался в ее смущенной душе с полной отчетливостью, и вместо того она прислушалась к голосу совести, говорившему ей следующее:

— На этот раз я не могу скрыть от Генриха, что видела Казаля.

Когда де Пуаян уезжал, она имела привычку писать ему нечто вроде ежедневного дневника своей жизни и мыслей. Входя с графиней в бенуар авансцены, на который ее подруга из-за нее же в прошлом году променяла свою ложу бельэтажа, она была еще во власти только что пережитых чувств и с недоверием взглянула на молодого человека.

Он был там и рассматривал вместе с де Кандалем и д'Артелем залу. Когда он здоровался с нею, глаза его не выражали того нахальства, которое как бы говорит женщине: «Вот видите, несмотря на ваше нежелание, я пришел, чтобы видеть вас», — наоборот, в них чувствовалось страдание. Со дня приглашения г-жи де Кандаль этот соблазнитель, законодатель мод, этот пресыщенный всем человек не узнавал себя. Беспокойство его не проходило, а усиливалось. Несмотря на всю свою опытность, он говорил себе: «Г-жа де Тильер будет очень недовольна, встретив меня здесь. Она думает, что я навязываюсь ей, и если д'Авансон еще продолжал свою разрушительную работу, то я погиб в ее глазах». Когда же она прошла мимо него к своему месту, глаза ее и все лицо, в противоположность вчерашнему волнению, выражали такую холодность и отдаленность, что тоска его перешла в настоящую муку. Впервые чувство, работавшее в Раймонде, стало ему ясно. Тут уже дело шло не о том, чтобы найти себе буржуазку для того, чтобы как-нибудь провести время от 10 до 12 часов, и не о том, чтобы устроить себе более или менее интересный флирт.