Я нащупал кольцо, которое было мастерски запрятано внутрь, и опустил экран.

– Слава Аллаху, – сказал Саймон, занимая свое кресло. – Джентльмены, вы заслужили Нобелевскую премию.

– А не пойти бы тебе… – начал я и сделал паузу, потому что почувствовал легкое головокружение. – Пошел бы ты подальше со своей премией.

Агата бросила на меня тревожный взгляд.

– Все в порядке? – спросила она.

– Да, конечно. Просто голова кружится. Я выпью воды.

Джо заботливо налил мне стакан воды, но выпить его я не успел. Я прислонился к стене, чувствуя неизвестно откуда взявшуюся слабость. Взволнованные лица сидевших в зале исказились и поплыли у меня перед глазами. Последним, что я услышал, были слова Агаты:

– Ну, что вы смотрите? Врача!


…Я стоял среди деревьев. Невысоких, но зелень их была такой яркой, что хотелось зажмуриться от внезапно нахлынувшего ощущения счастья. Передо мной была тропинка, едва заметная в густой пушистой траве. Это дом родителей, решил я. Если пойти по тропинке, то можно выйти к веранде, к черному входу, а потом войти в дом и попасть на кухню.

На веранде царил беспорядок. Газеты, сломанные вещи. У ступеней стоял мой велосипед. Лампа, висевшая под потолком на хлипком шнуре, качалась от ветра, тихо поскрипывая.

Дверь приоткрылась, и на пороге появилась мама. Она была в фартуке, рукава рубашки закатаны, туфли надеты на босу ногу. Мама выглядела точно так же, как раньше. Такая непохожая на нас с отцом, светловолосая, с мягкими чертами лица, спокойными серо-голубыми глазами и детской улыбкой.

Впрочем, помнил я ее и другой. Похудевшей, с тяжелой грустью в глазах и той самой печатью боли на лице, которая появляется у людей в процессе борьбы с неизлечимой болезнью. Борьбы, изначально обреченной на поражение. Мне было двенадцать, когда маме поставили страшный диагноз – рак костного мозга.

– Я хочу, чтобы вы знали, – сказала она нам. – Мне будет еще больнее, если я буду молчать.

Я плохо помню свою реакцию на эту новость. Но выражение глаз отца я запомнил хорошо. Он был шокирован услышанным, и в тот момент образ его обычный образ настоящего мужчины на секунду сменился совершенно иным образом. Верность маме он не хранил, женщин у него было много, но она была для него дороже всех тех женщин. Она была для него дороже жизни.

Три дня отец не прикасался к еде и не выходил из своего кабинета. На четвертые сутки он сказал мне:

– Идем прокатимся, Брайан.

Мы сели в его джип – в тот самый, за рулем которого пьяный отец разбился через много лет после смерти мамы – выехали на скоростное шоссе и катались до двух ночи. Мы стали проводить много времени вместе. Мама улыбалась, глядя на нас, и я верил, что наши с ним отношения налаживаются. Но что-то сломалось после того кошмарного звонка из больницы. Отца не было дома, и трубку взял я.

– Я сожалею, – сказал врач. Два коротких слова, в которых обычно сосредотачивается весь страх и вся боль, которые только может испытать человек. У меня перед глазами промелькнуло лицо мамы, и я подумал: вот она, эта черта, за которой остается детство.

Следующий месяц я помнил смутно. Скорбная мозаика: слезы, успокоительное, долгие часы без сна и болтовня психоаналитика. Я не мог сказать, что мы с отцом отдалились друг от друга, но появление Лизы изменило все за считанные недели. Тогда я понял, что существует пропасть между тем отцом, который у меня есть, и тем отцом, о котором я мечтал.

Мама огляделась и заметила меня.

– Вот ты где, милый! Мы уже хватились тебя, где ты гуляешь? Обед на столе. Папа, разумеется, за книгами, в кабинете. Я позову его. А ты иди за стол. И не забудь помыть руки.

Ноги больше не держали меня, и я опустился на землю.

– Мама, – прошептал я, – мамочка… подожди, я столько должен тебе сказать…


…На лоб мне легло что-то влажное и прохладное, и я с трудом приоткрыл глаза. Я находился в маленькой уютной комнате с небольшим окном, прикрытым пестрой занавеской. На стенах висели картины неизвестных мне художников. В углу стоял столик со стопкой журналов.

Мне было жарко и душно. Простыни казались пересыпанными песком.

Чья-то невидимая рука снова прикоснулась к моему лицу чем-то влажным.

– Лиза, – тихо проговорил я. – Любимая, я знал, что ты меня услышишь…

– Не волнуйтесь, все хорошо, – прошелестел у меня над ухом чей-то голос.

Через пару секунд я увидел его обладательницу. Это была высокая и немного полноватая девушка с копной темный волос, одетая в белый халат. Я попытался разглядеть ее имя, которое значилось на прикрепленной к карману табличке, но у меня ничего не получалось – было больно напрягать глаза.

– Как хорошо, что вы очнулись! – Девушка засуетилась. – Надо поставить капельницу. Надеюсь, вы не против?

– Делайте то, что сочтете нужным.

Я предусмотрительно отвернулся, чтобы не видеть ужасного зрелища.

– Боитесь иголок? – сочувственно спросила девушка.

– Панически. И крови тоже.

Девушка рассмеялась.

– Что вы, в этом ничего страшного нет! Вот и все. Как вы себя чувствуете?

– У меня болит голова, и тут жарко, так жарко…

– Ваша температура последние три дня не опускалась ниже сорока, – покачала головой девушка. – Но вы пришли в себя, и это хорошо.

Я посмотрел на капельницу и попытался проследить взглядом путь лекарства – от тоненькой прозрачной трубки до введенной в вену иглы.

– У меня был бред. Да?

– Да. Все три дня. Я волновалась за вас.

– Надеюсь, я не говорил пошлостей? Если говорил, прошу прощения.

Она со смехом покачала головой.

– О нет, нет. Я слышала, что вы разговаривали со своей мамой. Кстати, меня зовут Майра.

– Брайан.

– Да, я уже познакомилась с вами. То есть, с вашей медицинской картой.

Она присела на стул у кровати и начала заполнять какие-то бумаги.

– Что со мной произошло? – спросил я.

– Нервный срыв. Вам надо много отдыхать. И спать.

– Ненавижу отдыхать и спать. Скажите, Майра, я скоро умру?

Майра взглянула на документы, видимо, проверяя год моего рождения.

– Лет так через семьдесят, – ответила она. – А вы куда-то торопитесь?

– Я устал.

Она подняла голову.

– Вам даже нет тридцати! Вы еще не успели толком понять, что такое жизнь!

– То, что я узнал, успело мне надоесть.

Она коснулась моей руки.

– Вы не можете знать, что будет завтра. Жизнь меняется.

– Только не тогда, когда в жизни нет смысла.

Майра посмотрела на меня с искренним сожалением.

– Не говорите так. Я не люблю, когда люди отчаиваются. – Она было вернулась к бумагам, но снова подняла голову. – Вы назвали меня Лизой. Это имеет какое-то отношение….

– Уже не имеет.

– Ну как же… знаете, что? А хотите, я сама позвоню?

Я посмотрел на журнальный столик, где лежала моя барсетка.

– Возьмите мой сотовый телефон. Первый номер в списке быстрых наборов.

Майра набрала номер и пару секунд молчала.

– Абонент отключен, – печально проговорила она, после чего сжала мои руки и умоляюще посмотрела на меня. – Но не отчаивайтесь, прошу вас! Что я могу сделать для того, чтобы вам стало легче?

– Не уходите. Побудьте немного со мной.

Она присела на кровать.

– Хорошо. Все больные спят, так что мне некуда торопиться. Я люблю ночную смену. Я люблю сидеть вот так.

– Спасибо. Вы чудесная девушка.

Майра смущенно заулыбалась.

Я еще никогда не встречал таких врачей. То есть, врачей на своем веку я повидал немало, больше, чем следовало бы. Но никто из них не умел лечить ни словом, ни взглядом. Несколько минут разговора с Майрой принесли мне ни с чем не сравнимое облегчение.

– Знаете, вы правильно сделали, что выбрали медицину, – снова заговорил я. – У вас на лице написано… нет, не так. Я смотрю на вас и думаю – вы родились для того, чтобы стать врачом.

– Спасибо, мне очень приятно это слышать! А кем работаете вы?

– Я арабист.

– Надо же, как и мой муж… может, вы его знаете?

И Майра… назвала имя и фамилию Джо.

От неожиданности я даже забыл про головную боль и приподнялся.

– Нет, таких совпадений не бывает! Вы не поверите, но мы вместе работаем.

– Вот так раз! – рассмеялась она. – Постойте-ка… а вы не тот Брайан, о котором он мне иногда рассказывает?

– Если он рассказывает исключительно хорошее, то, надо полагать, это я.

Майра радостно захлопала в ладоши.

– Это чудесно!

– Если так, то давайте перейдем на «ты».

Майра поднялась и прошлась по ковру, после чего приоткрыла окно, и в комнате стало прохладно. На улице пели ночные птицы и стрекотали сверчки.

– Как давно вы женаты? – спросил я.

– Почти семь лет. Неужели Джо ничего не рассказывал?