А от тех, кто попал в авиацию случайно, избавляться надо. Честное слово. Не игрушки это, не поле для порожних амбиций. Здесь душа в небо рваться должна, сердце должно за дело болеть. А иначе будет все как у этого Виталия Эдуардовича с его компанией – и ресурс есть, и деньги, а понимания нет. Потому и мучаются, не могут сообразить, где, что не так у них пошло.

Понимал Фадеев и то, что невозможно уже будет обойтись без международного опыта. Были, конечно, и до него такие идеи, пытались люди совместно работать, да, видно, и тут неподходящий состав собрали. Россия осталась с носом. Надо начинать все с нуля. Есть у него хорошие завязки с коллегами и в «Боинге», и в «Эйрбасе». Сумеет он с нужными людьми общий язык найти – недаром такую долгую жизнь прожил в небе. Главное, чтобы на уровне глав государств решение закрепилось.

Сложности Фадеева не смущали – только будоражили, заставляли выход искать. Чем больше человеку предстоит в жизни сделать, тем дольше он на этом свете задержится. И даже по самым скромным прикидкам, Михаилу Вячеславовичу Фадееву предстояла еще очень и очень долгая жизнь…

Тюремный день, начавшийся смертью Эндрю, клонился к закату. Часы на запястье Фадеева показывали восемь, биологические часы настаивали на том, что с утра прошло не двенадцать часов, а два года. Столько всего успел передумать он и пережить!

Чем дольше сидел Фадеев на голом полу, окруженный гулом голосов и запахами грязных тел, тем сложнее становилось ему уговаривать себя оставаться в будущем. Он уже в деталях представил себе разговор с Вороновым, уже мысленно отобрал нужных людей, набросал план действий на ближайшее время, а тюрьма все не отпускала. Заставляла слышать себя, видеть и чувствовать.

Постепенно, хотел он того или нет, а мысли вернулись к Клонг Прайм. Сколько дней ему предстоит еще здесь провести? Как долго будет продолжаться борьба и хватит ли сил?

За долгие дни и ночи размышлений о своем аресте Фадеев начал сомневаться в том, что в его несчастьях виновата Надежда. С чего он взял, что именно она прислала записку и ключ от номера в том убогом отеле? Нет, Надя в телефонном разговоре четко дала понять, что встречаться с ним не намерена: смысла в этом не видит. И на сумасшедшую, одержимую манией мщения, она не была похожа. Это он разум потерял – перегрелся на тайском солнце, перенапряг воображение! Представил себе бог знает что. Слишком ярко в нем вспыхнули прошлые переживания. Чуткость к реальности потерял, вот и наказал его господь. Ведь, честное слово, радоваться бы и радоваться своему счастью, любить родную жену. А он демонов слишком близко к себе подпустил: захотел, чтобы рядом была и другая женщина. Фадеев крепче зажмурил глаза.

Бог-то бог. Но ведь не бог, а человек упек его за решетку. Чьи-то руки напечатали записку, вложили в конверт ключ от номера. Чья-то голова додумалась до преступления, совершенного над бедной девчушкой. Да кто этот изверг, который мог так обойтись с несчастным ребенком?! Если бы он приехал чуть раньше!

Фадеев вспомнил про Савина и Раздрогина, устроивших в Москве светопреставление с бомбой. Неужели эти двое каким-то образом попали в Таиланд, чтобы и здесь ему отомстить?! Да нет, полная ерунда. Тогда кто? Михаил Вячеславович мучительно перебирал в голове людей, которым мог чем-то не угодить. Случайно. Помимо воли. И запутывался еще больше.

Измученный мыслям и переживаниями, он устроился на циновке рядом с профессором и в конце концов впервые за все время, проведенное в тюрьме, крепко заснул. Ему больше незачем было прислушиваться к стонам и хрипам Эндрю. Все в прошлом…

– Фья Дье Ийев! Фья Дье Ийев!

Михаил Вячеславович вздрогнул от громогласного окрика надзирателя. Затекшее тело ныло немилосердно. Он попытался пошевелиться, но оказался так плотно прижат со всех сторон чужими обтянутыми кожей костями, что попытка не удалась.

– Фья Дье Ийев!

Все тот же раздирающий душу вопль. Какого рожна ему надо?!

Люди вокруг зашевелились, начали подниматься. Как всегда, залежавшиеся в нечеловеческих позах тела скрипели и щелкали.

– Кажется, это вас, – обиженно обратился к нему измятый за ночь профессор, – надо же. А меня за столько дней… ни разу не вызвали.

– Фья Дье Ийев!

Михаил Вячеславович наконец и сам различил в крике надзирателя что-то похожее на собственную фамилию.

– Я пойду? – почему-то виновато отпросился он у профессора.

– Конечно, идите, – разрешил тот, – потом расскажете, что там такое.

Перешагивая через головы и ноги, Михаил Вячеславович с великими предосторожностями пробрался к выходу.

– Фья Дье Ийев? – злобно спросил уставший орать надзиратель.

Михаил Вячеславович кивнул, после чего получил злобный толчок в спину, который вышвырнул его в коридор. Первой реакцией было обернуться и ответить по существу, но он вовремя представил себе вереницу возможных последствий и усилием воли сдержался.

Его привели в комнату, где уже возились несколько заключенных. Швырнули в лицо перепачканную и измятую одежду, которую с него сняли больше недели назад, велели переодеться. В дополнение к гардеробу прилагалась искореженная железка с длинной цепью посередине – в ней Фадеев с трудом распознал кандалы, так живо описанные профессором и которые самому ему были знакомы по гнойным ранам на лодыжках Эндрю.

Михаил Вячеславович благодарил бога за то, что вышел из своего номера – как же давно это было! – при полном параде, включая высокие хлопчатобумажные носки под легкие брюки. Может, хоть они спасут его от накрепко засевшего в голове заражения крови.

Допотопная полицейская машина долго плутала по улицам и переулкам Бангкока, пока не остановилась у входа в здание, окруженное кованой оградой. Фадеева, тяжело ковыляющего из-за проклятых кандалов, завели внутрь – но оказалось, что привезли его не в суд, а в больницу.

Михаил Вячеславович не смог сдержать слез радости, сообразив, что к чему. Значит, тайка жива! Все-таки есть бог на свете, не дал ей погибнуть! Полицейские, крепко державшие его с обеих сторон, остановились около палаты и стали дожидаться врача. Видимо, состояние тайки было тяжелым, и опознание разрешили провести только в присутствии медперсонала.

Наконец появился врач. Он мрачно кивнул в знак приветствия и открыл перед нежелательными посетителями дверь. Фадеев вошел и замер, пораженный. Девушка лежала в отдельной палате, больше похожей на номер шикарного отеля, приспособленный для лежачего больного. На столике стоял роскошный букет роз, аромат которых перебивал запахи лекарств и хлорки, если они здесь были. Ничего общего с убогой комнатой дешевого отеля, в котором он нашел ее полуживой, у этих больничных апартаментов не было. Здесь все дышало богатством.

Михаила Вячеславовича подвели ближе к кровати, и его сердце сжалось от боли. Юная тайка была обрита наголо, ее голову сплошь покрывали бинты. Глаза девушки при виде Фадеева удивленно расширились, а бескровные губы едва уловимо зашевелились в немой попытке произнести хотя бы слово. Говорить она еще не могла. Врач что-то объяснил, и полицейский бесстрастно достал заранее заготовленный протокол. Он начал задавать девушке вопросы, та в ответ, превозмогая боль, водила из стороны в сторону зрачками. Только один раз, в знак согласия она прикрыла измученные глаза. Жуткий допрос, во время которого у Михаила Вячеславовича по лицу катились невольные слезы, был наконец закончен.

Но мучителям было мало – им нужна была подпись. Полицейский настаивал, доктор, едва сдерживая ярость, шипел. В конце концов правопорядок взял верх над гуманностью: врач зажал в безвольных пальцах девушки ручку и, водя ее рукой по бумаге, вывел закорючку, какую смог. Удовлетворенно кивнув, полицейский забрал свой протокол и вышел, таща за собой Фадеева, в которого вцепился его напарник.

Ворота Клонг Прайм Михаил Вячеславович в этот раз узнал по скрипу. Страшный звук заставил его очнуться от мыслей. Всю дорогу он думал только об изуродованной, покалеченной девушке на роскошной больничной кровати. Что будет с ней? Вернутся ли способности двигаться, говорить? Отрастут ли снова шикарные черные волосы? Как смел он, старый дурак, переживать за собственную жизнь! Пятьдесят как-никак, не шестнадцать. Фадеева выпихнули из машины и потащили по зарешеченному коридору в ту же комнату, где он утром переодевался. Потом завели в камеру.

Им овладело абсолютное безразличие к собственной судьбе: если бы сейчас сказали, что он приговорен к смертной казни, принял бы это как должное. Только и жалел бы о том, что не успел в этой жизни сделать самого важного; о том, что оставляет после себя пустоту.

Глава 4

Прошедшие дни были для Максима адом кромешным. Целую неделю – или больше? – он не выходил из номера, почти забыл о еде. Зато каждые десять минут обновлял страницу новостей в Интернете и прикладывался к бутылке. И вот сейчас, только что, он увидел на английском разделе сайта новость о том, что несовершеннолетней тайке, жестоко избитой русским мужчиной – фамилия в интересах следствия не называлась, – сделали операцию. Нашлись благодетели, пожелавшие остаться неизвестными: они-то и организовали лечение. Девушку перевели в частную клинику, оплатили лучшего врача, поместили в отдельную палату. После операции, проведенной накануне, она еще не очнулась. Прогнозы давать рано, но шансы полностью восстановиться у юной гражданки Таиланда есть.

Ларин вскочил и заметался по комнате, сметая все на своем пути. Это конец! Дальше оставаться в стране нельзя. Как только она очнется, хуже того – начнет говорить, у полиции появится фоторобот преступника. И его физиономия разлетится по всей стране в виде почты и факсов.

Он схватил ополовиненную бутылку виски, прижался к ней потрескавшимися губами и запрокинул голову. Откуда, откуда у этой нищенки такие богатые благодетели?! Разве что чокнутый Генри вернулся. А если так, влюбленный английский придурок всерьез возьмется за это дело.

Где же достать билет?! Половина компаний все еще не летает, свободных мест ни на один самолет не найти – он уже обзвонился. Все продано. Собственный рейс на Москву только в воскресенье. Это еще четыре ночи! Он с ума здесь сойдет. Надо было улетать с прошлым рейсом, ну и что, что не было мест – скинули бы кого-нибудь из пассажиров. Зачем он остался?!