– Пинком, конечно, – столь же ровным голосом ответила Роберта.

– Хочешь сказать, их выпихивают насильно? – исполненным ужаса голосом произнесла Вивьен.

– Когда иначе нельзя – да. Понимаешь, парашютистов выбрасывают не где попало, а в определенной точке, то есть они должны отделиться от самолета или, допустим, вертолета, вовремя, чтобы не улететь бог знает куда. – Роберта усмехнулась. – Да не смотри ты на меня такими глазами! Я вышла сама, говорю же.

– А что потом? – глядя на нее неотрывно, будто на скелет динозавра в Музее естественной истории, спросила Вивьен.

– Падаешь в бездну, спустя три секунды слышишь хлопок над головой...

– Парашют раскрывается?

– Ага. А дальше – такая благодать, какой на земле не купишь ни за какие деньги. – Роберта мечтательно прикрыла бархатно-черные глаза, во взгляде которых дивным образом смешивались вызов, отвага и почти детское лукавство. – Ты как будто не ты, а сверхсущество, что не знает ни забот, ни тревог, ни обид... Говорят, после первого прыжка некоторые не совсем понимают, что произошло, и ничего не могут вспомнить, а мне и теперь как дважды два мысленно перенестись в те минуты.

Мгновение-другое Вивьен смотрела на подругу молча, потом полюбопытствовала:

– А приземлилась ты удачно? Я слышала, если забудешь сжать – или, наоборот, расставить? – ноги, приключение может закончиться переломом.

– Ноги перед самой землей надо свести и полусогнуть. – Роберта рассеянно провела пальцами по спинке Шустрика. – Я, слава богу, приземлилась благополучно. Упала на траву и уставилась в синеву над собой. Погода стояла ясная, небо было немыслимо глубокое и чистое – хоть черпай кружкой и пей... Такие дни – праздники... «которые всегда с тобой». – Она грустно улыбнулась. – Как у Хемингуэя, помнишь?

Вивьен наморщила веснушчатый нос и покачала головой.

– Не-а. Я вообще не люблю Хемингуэя. Как-то пыталась прочесть «Острова в океане», но хватило меня страниц на сорок. Предпочитаю авторов посовременнее. А про что в нем, в этом «Празднике»?

– Про то, как молодой Хемингуэй жил с первой женой в Париже и начинал писать.

Вивьен скривила рот.

– Значит, начало прошлого века. Написано как пить дать скучно. Нет, я такое не читаю. Хотя название мне нравится.

Роберта рассеянно кивнула, почти не услышав, что сказала подруга. Хемингуэй... Всякое упоминание о нем неизменно наводило ее на мысль о другом писателе, их современнике, человеке, про которого она запрещала себе думать и вспоминать. Об ирландце Джеффри О’Брайене.

Подобно Хемингуэю, начинал О’Брайен с репортерства. Писал не про то, что модно и продаваемо, а про голую, порой неприглядную правду жизни, стремясь раскрыть читателю глаза на беды сегодняшнего дня, в какие, дабы не ныла от боли душа, проще не вникать вовсе. С юных лет, вместо того чтобы жить весело и без забот на отцовские денежки, Джеффри О’Брайен всерьез задумался о судьбе родной Ирландии, и еще студентом в самые лихие времена не раз бывал в неспокойном Ольстере. А в двадцать три года снял квартиру в Дублине и, отказавшись от работы в газетах, сосредоточился на литературном творчестве.

Волевой, мужественный, с прекрасными манерами, но простой в общении и при этом любитель умно пошутить и от души посмеяться, он воплощал в себе все, что могло восхитить и покорить воспитанную в интеллигентной американской семье, наполовину итальянку, вечного бунтаря и поборницу справедливости Роберту Лоуренс. Нет, были и на земле радости, сравнимые с первым и единственным в жизни парашютным прыжком, причем куда более сладкие... и вместе с тем непереносимо горькие. Увы, их тоже не продавали за деньги. Впрочем, купленное счастье Роберту нимало не грело бы.

– А почему ты не продолжила прыгать? – вклинился в ее раздумья голос Вивьен. – По-моему, это не в твоем характере: едва чем-то увлечься и тут же остыть.

Роберта, с малых лет научившаяся не обнаруживать своих печалей, поборола желание тяжко вздохнуть. Какого черта Вивьен задала этот вопрос?! Задуматься о Джеффри на минутку-другую было не столь опасно, разговор же о нем с подругой грозил обернуться испорченным настроением на целый день.

– Все очень просто, – ответила она, стараясь сохранять спокойствие, – я прыгнула в Финляндии, как раз перед самой поездкой на Изумрудный остров, а там, дурочка, по уши влюбилась. Ну, ты знаешь.

Вивьен сочувственно закивала.

– В тот год, хоть он и только начался, разбилось несколько парашютистов, в том числе в Америке – в Техасе и вроде бы в Аризоне, – продолжала Роберта таким тоном, будто речь шла о вчерашнем дожде. – Джеффри, узнав об этом, как будто за меня испугался. – Она криво улыбнулась.

– Может, и правда испугался! – горячо воскликнула Вивьен.

– Ну, теперь это совсем неважно. – Роберта махнула рукой. – Разумеется, просто так взять и отказаться от прыжков я не могла. Да, это опасно, но те парашютисты погибли по своей вине – потому что чего-то не учли, в какое-то мгновение слихачили. Жить без риска неинтересно и скучно, надо только к любому делу подходить с умом и ни на секунду не забывать об осторожности. Словом, уговоры и беседы ни к чему не привели, и Джеффри поступил хитрее.

Вивьен внимательно слушала, приоткрыв рот.

– Смекнул, что, хоть я и редкий храбрец, однако намеренно губить здоровье не стану, сходил к знакомому врачу и на следующую нашу встречу явился со списком, – так же бесстрастно, будто воспоминания ничуть не касались ее души, произнесла Роберта.

– С каким еще списком? – изумилась Вивьен.

– Врач разъяснил ему, к каким пагубным изменениям в женском организме могут привести парашютные прыжки, Джеффри все записал и отдал перечень мне.

– Думаешь, он правда ходил к врачу? – с сомнением в голосе спросила Вивьен. – А может, сам все это выдумал?

– Вряд ли. – Роберта повела плечом. – Помню, текст был написан вполне доступным языком и вместе с тем так, как может говорить только врач. В общем, я дала Джеффри слово, что второго прыжка в моей жизни не будет.

– А слово ты умеешь держать. Что ж, все понятно. – Вивьен кивнула, глядя в воображаемую даль.

Роберта, почувствовав, что, если теперь же не переключиться на другую тему, Вивьен пустится в рассуждения, от каких станет тошно, и бодро воскликнула:

– Да, слово я стараюсь держать, кому бы и когда бы его ни дала. – Она улыбнулась, сверкнув белыми ровными жемчужинами-зубами. – Увы и ах! Не быть мне достойной продолжательницей отца.

Вивьен взглянула на подругу, озадаченно прищурившись, и вдруг догадалась:

– А-а! Ты о своем настоящем отце? О том, которого в глаза не видела?

– О нем самом, – ответила Роберта, отпивая из чашки уже остывший кофе и втайне радуясь, что теперь можно сделать вид, будто мысли о Джеффри она с легкостью выбросила из головы. – Он уже в семьдесят девятом, когда познакомился с маман, был чемпионом мира по парашютному спорту.

– Серьезно? – Щеки Вивьен порозовели, в глазах загорелись огоньки – она преклонялась перед людьми бесстрашными и волевыми, хотя, как ни удивительно, влюблена была в весьма неспортивного полноватого домоседа Ирвина.

Роберте вновь сделалось грустно, с ее губ слетел едва заметный вздох.

– Жаль, что я почти ничего не знаю о своем настоящем отце. Точнее... – Перед глазами возник образ человека, что воспитал ее и по сей день, когда бы ей ни потребовалась помощь, тотчас оказывался рядом. – Точнее, об отце биологическом. Он итальянец, парашютист – вот, по сути, и все, что мне известно.

– Ты что, даже имени его не знаешь?

– Знаю, – безрадостно произнесла Роберта. – Эдуардо. На остальные вопросы маман напрочь отказывается отвечать. Всякий раз, когда я завожу о нем речь, смотрит на меня так, будто я спрашиваю, не станет ли она возражать, если я выйду замуж за головореза.

– Пусть бы вообще не рассказывала тебе об этом Эдуардо! Тогда бы ты до сих пор была уверена, что отец у тебя один-единственный – милый добрый Мартин. – Вивьен встала, налила себе еще кофе и, прежде чем снова сесть, машинально подвинула табурет ближе к Роберте – не то забыв о дремавшем Шустрике, не то уже начиная к нему привыкать.

На лицо Роберты вдруг легла тень.

– Маман ничего и не собиралась рассказывать! – резковато, почти враждебно выпалила она. – Открыть мне правду, благо и мозги у него на месте и сердце, счел необходимым Мартин. – Ее глаза потемнели и дерзко сверкнули. – Потому я, хоть в первые дни после нашей беседы и страшно мучилась, бесконечно ему признательна. – Она помолчала, усмиряя гнев, и прибавила куда менее воинственно: – Я имею право знать, чья кровь течет в моих жилах, чтобы на вопрос собственных детей, откуда у нас черные волосы, темные глаза и эта южная горячность, не выдумывать сказок об ошибках природы или о прабабках-итальянках. Неужели ты не понимаешь? Как моя мать...

Вивьен быстро закрутила головой, спеша исправить оплошность.

– Вовсе нет, то есть да... Словом, теперь я все прекрасно понимаю, а насчет того, что тебе не следовало говорить про Эдуардо, ляпнула не подумав. Прости... – Она нагнулась над стойкой, даже не взглянув на Шустрика, потрепала Роберту по руке и сложила губы в трубочку, определенно собравшись сказать что-то еще, но замерла в нерешительности.

– Что? – спросила Роберта, гадая, что за мысль пришла в голову Вивьен.

– Гм... – Вивьен хихикнула, притворяясь, будто то, о чем она задумалась, сущий пустяк. – А о детях ты просто так сказала или все же... – ее губы тронула заискивающая полуулыбка, – надеешься рано или поздно обзавестись семьей?

– Просто так, – ни секунды не мешкая, ответила Роберта.

Так бывало всегда все эти несколько лет без Джеффри. Если уж Роберта позволяла воображению отчетливо нарисовать любимый образ, он неотступно преследовал ее целый день до той самой минуты, пока она не забиралась с головой под одеяло и не забывалась крепким сном.

Ведь я умею, умею не думать о нем, злясь на саму себя, размышляла она, когда посыпала дно клетки стружкой из упаковки – Вивьен в своем диком испуге уронила ее за напольную вазу и потом долго не могла найти, – и когда наливала в поилку воду и наполняла кормушку кормом. Воспоминания, чертова хандра, жалость к самой себе – какой в них толк? Вот бы навек оставить мысли о Джеффри в прошлом, вытеснить из сердца проклятую любовь, научиться жить, как до Ирландии... В ушах прозвучал вопрос Вивьен о семье и детях, и новый приступ грусти дохнул на душу стылым ветром.