Сиди Кабур спешит в глубь лавки. Я чувствую, что покупатель смотрит на меня, и вежливо ему улыбаюсь — но меня поражает напряженность в его взгляде. Придворным часто завидуют; щеголей и чернокожих обычно презирают. Я объясняю выражение его глаз подобными предубеждениями.

— Салям алейкум. Мир тебе, господин.

— И тебе.

Под предлогом избавления от злосчастных башмаков я склоняюсь и подсовываю листок со списком нужных мне товаров под склянку с тем сортом мускуса, что предпочитает императрица Зидана — там сиди Кабур его точно найдет. Мы с ним прежде уже поступали так; когда занимаешься тайными делами, никакая предосторожность не бывает лишней. Я прячу башмаки под прилавок, где они могут постоять, пока я отлучусь, потом выпрямляюсь, подчеркнуто отряхивая воду с плаща, чтобы чужак видел, что в руках у меня ничего нет.

Он все еще смотрит на меня; я от его взгляда покрываюсь мурашками. Не встречал ли я его при дворе? Он кажется мне смутно знакомым. Кости его лица под красной вязаной такией туго обтянуты кожей; его можно было бы назвать красивым, если бы губы не были сложены так злобно. В ухе у него нет невольничьего кольца. Вольноотпущенник? Купец, сам себе хозяин? Все может быть: в Марокко пересекаются многие торговые пути, вся страна — один сплошной базар. Но если он простой купец, зачем сиди Кабур просил меня быть осторожнее? И почему этот человек пытается купить, скажем прямо, сильный яд? Если он знает, кто я, он должен знать, что я здесь со схожими целями. Что это, проверка? И если да, то кто меня проверяет?

Разумеется, я кое-кого подозреваю. У меня есть враги, есть они и у моей госпожи.

Снова появляется сиди Кабур.

— Это то, что ты ищешь?

Покупатель обнюхивает клубни, словно может одной лишь силой обоняния определить, отвечают ли они его требованиям. Еще одна фальшивая нота: любой настоящий отравитель знает, что возраст корня не имеет значения; как и его родственница, лилия, волчий лук сохраняет свои смертоносные свойства навсегда.

— Сколько?

Травник называет грабительскую цену, и покупатель соглашается, почти не торгуясь. Это окончательно убеждает меня в том, что дело нечисто. Пока южанин копается в кошельке, извлекая монеты, я быстро выхожу на Хеннасук, едва не сталкиваясь с тачкой, полной кувшинов для воды, горшков и сковородок, и между мной и преследователем сразу оказываются несколько ослов, спорящие женщины в чадрах и шумная стайка детей. Укрывшись под навесом кофейного лотка, я осматриваюсь и слежу за прохожими, ища резкие черты лица под красной вязаной такией. Когда становится ясно, что никто за мной не идет, я проклинаю свою глупость. Ругань европейских невольников вывела меня из себя. Я слишком тревожусь.

К тому же я должен исполнить поручения моего повелителя. Нет времени прохлаждаться здесь, лелея свое помешательство. Пусть лучше сиди Кабур избавится от южанина и возьмется за заказ императрицы; я зайду за ним позже. В списке есть вещи, на приготовление которых уйдет какое-то время.

Лавка шорника на другом краю базара, за рядами торговцев тканью, галантерейщиков и портных, сапожников и башмачников. Изготовитель чепраков и попон — рослый мужчина, почти такой же темнокожий, как я, с крупными чертами печального лица, на котором, когда он слышит мой заказ, появляется выражение почти комического смятения.

— Мешок для навоза? Шитый золотом?

Я киваю.

— Это для очень благочестивого коня. Он совершил паломничество в Мекку, нельзя допустить, чтобы его испражнения падали на землю.

Я во всех подробностях объясняю, чего требует Мулай Исмаил.

Мастер изумленно таращит глаза.

— И сколько же султан заплатит за такую тонкую работу?

Но он уже побежден: он знает ответ.

Я развожу руками в знак извинения. Султан никогда не расстанется ни с единой монеткой, если может этого избежать. Страна и все, что в ней есть, принадлежит ему: зачем же платить? Зачем вообще при таком строе деньги? Но мой повелитель копит их в казне и, если верить слухам, во множестве тайных покоев, вырытых под дворцом. На следующий день после смерти своего брата, султана Мулая Рашида, который, отмечая Великий Праздник, бешено скакал на коне по дворцовым садам в Марракеше, пока не ударился головой о роковую низкую ветку апельсинового дерева, Исмаил занял сокровищницу в Фесе и объявил себя императором. Армия, жалованье которой оказалось таким образом в его руках, сразу встала на его сторону. Он коварен, мой повелитель; у него нюх на власть. Император из него вышел отличный, пусть и самозванец.

Я напоминаю бедному мастеру, что монарший заказ обеспечит ему прибыльную работу на тех, кто захочет последовать примеру моего повелителя, но, уходя, вижу: он сомневается, что многие захотят обзавестись шитыми золотом мешками для навоза.

Другие важные поручения мне исполнять куда проще, поскольку торговцы знают, как обстоят дела. К тому же быть поставщиком императора, который ведет свой род от самого Пророка, — великая честь. Этим можно хвастаться. Некоторые даже сделали себе вывески, на которых значится: «По велению Его Величества Султана Мулая Исмаила, Императора Марокко, да пошлет ему Аллах долгие счастливые годы». Он нас всех переживет, думаю я по пути. Уж точно тех, кто попадется ему под горячую руку. Или под меч.

Следующей встречи я сам жду с нетерпением. Коптский торговец книгами редко бывает в Мекнесе. Сейчас, в благую пору, он навестил нас для того, чтобы доставить заказ Исмаила, пополнение знаменитого императорского собрания священных книг. Исмаил, правда, сам не умеет прочесть ни слова в этих томах (нет нужды, когда можешь платить ученым, чтобы читали тебе вслух; к тому же он знает весь Коран наизусть, чем не упускает случая блеснуть). Но книги свои он любит и относится к ним с глубочайшим почтением: книги султан уважает куда больше, чем человеческую жизнь.

После всегдашних цветистых приветствий и моих расспросов о здоровье жены, детей, матери, родни и коз египтянина он покидает меня, чтобы принести заказ из хранилища, которое снимает, приезжая в город, и я праздно жду, вдыхая ароматы старой кожи и пергамента, трогая бережно хранимые переплеты, изучая вытесненные на них стихи. Торговец вбегает в комнату: он запыхался и раскраснелся, капюшон его джеллабы насквозь промок. Когда он разворачивает полотняный покров книги, я понимаю, почему он держит ее отдельно от остальных — от ее красоты у меня перехватывает дыхание. На переплете позолота двух оттенков. Обложку украшает сложный узор, окруженный широкой двойной каймой. Он напоминает мне ковры в покоях султана, роскошные изделия из далекого Герата и Табриза.

— Можно? — Лицо мое очень спокойно, но руки дрожат, когда я протягиваю их к книге.

— Он из Шираза. Сделан при ранних Сафавидах. Погляди на резьбу на крышке. Изысканная — и очень хрупкая.

— Это шелк или бумага? — Я провожу кончиками пальцев по вырезанному на обложке тонкому узору, сквозь который видна бирюзовая подложка.

Коптский торговец книгами снисходительно улыбается:

— Разумеется, шелк.

Я наугад открываю книгу и попадаю на 113 Суру, Аль-Фалак. Водя по завиткам каллиграфии пальцем, я читаю: «Прибегаю к защите Господа рассвета от зла того, что Он сотворил, от зла тьмы, когда она наступает. От зла колдуний, дующих на узлы, от зла завистника, когда он завидует». Сказано будто о моем мире. Я поднимаю глаза.

— Эта книга достойна красоты слов, которые ее слагают.

— Да, это — бесценное сокровище.

— Скажи я султану, что ты назвал книгу бесценной, он, скорее всего, пожмет плечами и ответит, что не может дать тебе за нее достаточно, а потому не даст ничего, — я ненадолго умолкаю. — Но меня уполномочили предложить тебе кое-что.

Я называю очень значительную сумму. Его цена вдвое выше, и после вежливого торга мы сговариваемся где-то на середине между ними.

— Приходи во дворец утром, после открытия ворот, — говорю я, — и великий визирь исполнит наш уговор.

— Я принесу султану книгу завтра.

— Я должен забрать ее с собой: Мулаю Исмаилу не терпится на нее взглянуть. К тому же завтра день соединения — султан не будет принимать посетителей.

— В такую погоду? Если на нее упадет хоть капля дождя, книга погибнет. Давай, я сам принесу ее на праздник, в подобающем случаю ларце.

— Я лишусь головы, если вернусь без книги, и пусть голова моя уродлива, я к ней почему-то привязан.

Торговец криво улыбается, и я вспоминаю, что, несмотря на жену и детей, о которых столько разговоров, он, по слухам, платит паре мальчиков для утех. В Египте такое, может быть, и сходит с рук, но в Марокко при Исмаиле это лучше скрывать.

— Она не уродлива; я бы не хотел, чтобы ее отсекли от всего остального, Нус-Нус. Раз так, забирай книгу; но береги ее как зеницу ока. Я приду за платой утром в день соединения.

Вздохнув, он благоговейно заворачивает книгу в полотно и протягивает ее мне.

— Не забывай, другой такой нет.

Скажи я, что берусь нести такое сокровище со спокойным сердцем, я бы солгал, но мне нужно исполнить еще два поручения: купить кое-какие специи для моего приятеля Малика и быстренько забежать к травнику, забрать заказ Зиданы.

Мы с Маликом частенько оказываем друг другу услуги. Сблизила нас и нужда, и приязнь. Он — старший повар Исмаила, а я пробую еду султана, это одна из моих обязанностей. В таких обстоятельствах взаимное доверие весьма полезно. Заказ Малика — рас аль-ханут, смесь по его собственному рецепту, и эфирное масло, которое Исмаил предпочитает в кус-кусе, — приводит меня обратно в квартал специй, где я покупаю все необходимое. Оттуда до неприметной лавочки сиди Кабура рукой подать.

Я ныряю под навес и с удивлением обнаруживаю, что в лавке никого нет. Похоже, сиди Кабур вышел попить чаю с приятелем-торговцем или принести еще угля для жаровни. Я передвигаю склянку с мускусом и удовлетворенно отмечаю, что списка, составленного Зиданой, на месте нет. Возможно, травник отошел за чем-то, хранящимся в более укромном месте.