Оливия Уэдсли - Жажда любви

— Мне хочется спать, мама.

— Но ведь еще ужасно рано; я тогда куда-нибудь поеду. Сегодня как раз журфикс у Торнтонов.

Они помолчали, стоя одна перед другой.

— Вы очень похудели, милочка, или это так кажется, потому что вы в черном. У кого вы шили это платье? У Кайо? Воображаю, что это за разбойник! А я терпеть не могу черного цвета. Как вы находите, я очень изменилась?

Она вызывающе взглянула на Сару.

— Вы прекрасны, как всегда, — любезно ответила Сара.

— Очень мило с вашей стороны, что вы говорите это, даже если не думаете того, что говорите. Покойной ночи, дорогая!

Они поцеловались на прощанье и даже не заметили, что поцеловались, как это часто бывает с женщинами.

Затем Сара услышала, как леди Диана приказала дворецкому распорядиться насчет автомобиля. Голос ее звучал равнодушно, почти весело, и эта спешка на званый вечер показалась Саре доказательством жестокосердия, хотя для леди Дианы это было такой же повседневной привычкой, как обед или разговор по телефону.

Но это все-таки еще более отдалило Сару от матери.

Здесь тоже было мало святости настроения, хотя это и был родительский кров.

Сара быстро разделась и, не зажигая огня, присела к окну, вглядываясь в огни Пиккадили, как вглядывалась в них в прежние годы, когда мир казался ей исполненным чудес, любовь — волшебным сном, который должен в свое время присниться каждому, а Лондон — таинственным местом, куда было небезопасно, а поэтому особенно заманчиво проникнуть.

Теперь она знала, что чудес не бывает, что любовь — не сон, а печальная действительность, и что, несмотря на скудное уличное освещение, ни одна из патетических тайн Лондона не остается тайной.

Она зажгла электричество и попробовала читать, но мысли ее перебегали с предмета на предмет, как это часто бывает, когда человек настолько несчастен, что не может сосредоточить своего внимания ни на чем, кроме своего горя.

Завтра она уже будет в Клаверинге. Может быть, там она найдет себе дело — уход за цветами, прогулка на соседние фермы…

Но старые места будут наводить ее на грустные мысли, а уход за цветами — слабое утешение для такой одинокой и обездоленной женщины, как она!

Колен почувствовал облегчение с тех пор, как письма от Жюльена Гиза и его отца стали приходить реже.

Его жизнь в продолжение многих месяцев зависела от этих случайных сообщений, и ему давно надоело разыгрывать роль герольда, да еще в деле, в котором он принимал довольно некрасивое участие.

Он считал, что старый Гиз «обошел» его, и это обстоятельство не способствовало теплоте отношений к Гизу.

Он был поставлен в отвратительное положение, из которого мешало ему выпутаться отсутствие мужества. Мы охотно обвиняем других, когда они причиняют нам затруднения, и никогда не обвиняем самих себя за то, что не умеем выйти из этих затруднений.

Колен прямо возненавидел Гиза, и даже когда все пришло в порядок и он оказался в полной безопасности, это чувство ненависти не ослабло. Старый Гиз знал, знание — оружие, которое мы неохотно видим в руках другого.

Нельзя утверждать, что Колен желал смерти «старому черту», но, во всяком случае, известие об его кончине не повергло бы его в отчаяние и даже не нарушило бы его аппетита.

Когда он получил командировку в Тунис, по служебным делам, подведомственным Жюльену, его больше всего раздражала перспектива встречи лицом к лицу со старым Гизом.

Но, и это лишнее доказательство сложности людских переживаний, он все-таки не обрадовался, как следовало ожидать, столкнувшись с Гизом в клубе, а, напротив, даже позеленел от ненависти.

Он протянул старику два пальца, избегая смотреть ему в глаза.

— Вы вернулись? Это для меня новость!

— Я только что из Туниса, — ответил Гиз.

Он очень поседел и постарел за это время.

«Настоящее пугало!» — подумал Колен.

— Жюльен здоров? — спросил он вслух.

— Благодарю вас.

Колен дрожащими руками зажег сигару.

— Когда же свадьба?

Гиз тонко улыбнулся.

— Я что-то не слышал об этом!

— Но ведь она в Тунисе? — Какое-то тайное подозрение заставило Колена высказаться откровенно, а свойственная ему осторожность удержала его от произнесения имени Сары. — Я знаю это от Роберта.

Гиз промолчал, и Колен внезапно ощутил тот острый прилив ненависти, который мы испытываем, когда чувствуем, что наш собеседник знает больше, чем показывает.

Он так задымил сигарой, что старик закашлялся.

— Однако, мне некогда; я уезжаю сегодня ночью в Тунис по служебным делам. Нет ли у вас поручений к Жюльену?

Он был удивлен и обрадован, увидев, какое впечатление произвели его слова на старого Гиза, который вздрогнул и изменился в лице.

Колен наблюдал за ним с высоты своего величия.

— Итак, до свидания, — повторил он, не дождавшись ответа.

Но не успел он сделать и нескольких шагов, как Гиз окликнул его.

Колен даже не обернулся.

— Пусть поволнуется, старый скрытник! Так ему и надо!

Он поспешно уселся в автомобиль и получил еще лишнее удовлетворение, заметив, что Гиз появился на пороге.

— Опоздал! — констатировал он злорадно.

Но в вагоне экспресса, который мчал его по направлению к югу, он невольно задумался над тем, что могло до такой степени взволновать Гиза.

Гиз не внушал ему доверия с прошлого лета.

Безжалостный, окаменелый старый дьявол!

Колен проклинал тот день и час, когда он ввел Гиза в дом графини.

Это был опрометчивый шаг с его стороны, но разве он мог предвидеть, что Дезанж умрет так скоро? В жизни все или бесполезно, или несвоевременно!

Старый Гиз не захотел забыть прошлого. А ему следовало умерить свою неприязнь к Саре, когда она овдовела; она была завидной невестой для кого угодно.

«Воображаю, какую он еще выкинул там штуку, если так перепугался», — не без проницательности подумал Колен.

Ведь ненависть Гиза к этой женщине доходила до безумия.

Что касается Колена, то он-то уж, во всяком случае, не ненавидел Сару. Он чувствовал, что Сара обладает тем очарованием, которое сводит мужчин с ума и двигает их на пути подвигов и самоотверженных решений. Он не мог бы объяснить, в чем сущность этого очарования, и только знал, что мужчинам приходится дорого за него расплачиваться.

В данном случае расплатилась и сама женщина, и он не мог думать об этой расплате без содрогания и стыда.

Идеализм был чужд его натуре в такой же мере, в какой людоедство чуждо англичанам, но героизм Сары и ее самоотверженное молчание, не говоря уже о ее физических прелестях, пробудило в его душе еще никогда не испытанное чувство благородного умиления.

Он страдал за нее, и хотя страдания его были бесплодны, они все-таки имели благотворное влияние на его эгоистическую натуру и очистили его сердце.

Если бы, ради освобождения Сары, ему предстояло пострадать только материально, он пошел бы на это, несмотря на то, что очень любил деньги.

Он как-нибудь вывернулся бы потом, сократив свои расходы; он спасовал исключительно перед общественным мнением.

Но он был преисполнен по отношению к Саре самого нежного, самого глубокого уважения — редкое чувство для людей его типа, особенно когда дело касается женщины.

Теперь, размышляя обо всем этом, он в первый раз, после рокового утра в замке Дезанж, почувствовал душевную радость и покой; ведь он скоро будет наслаждаться зрелищем счастья двух единственных существ, которых он любил на этом свете.

Ему было приятно заранее представлять себе это счастье.

Наконец он уснул, измученный духотой и угольным дымом, предварительно попеняв на французское правительство за его скупость.

За утренним завтраком он опять вспомнил о Гизе, и в его душе опять шевельнулось какое-то смутное подозрение.

Этот старый дурак сказал ему, что Жюльен и не думает жениться. Странно, если только это соответствует истине. Но соответствует ли? — вот в чем вопрос. Но лгал Гиз или не лгал (что за отвратительное масло!), его испуг при известии об отъезде Колена в Тунис, во всяком случае, наводил на размышления.

Колен обсуждал этот вопрос со всех сторон, и это помогло ему примириться с плохим завтраком.

В Марселе ему удалось прилично пообедать, а буфет трансатлантического парохода оправдал все его ожидания.

После краткого отдыха в стенах «Сплендида» он облекся в легкий белый костюм (Колен не был щеголем, но все-таки заботился о своей наружности), приказал подать себе мотор и поехал к Жюльену.

Он не отдавал себе ясного отчета в том, что его ожидает, но смутно мечтал о встрече с Жюльеном и Сарой, о том, как Жюльен будет благодарить его, а Сара вспоминать его заботы и внимание.

Может быть, ему даже удастся поцеловать ее на правах папаши, роль которого заранее предопределена ему в этом союзе трех.

Потом он будет гулять и беседовать с Сарой.

Он понимал, что от него потребуется много исключительного такта в этих исключительных обстоятельствах, и был уверен, что окажется на высоте положения.

Он с удовольствием осматривался, не пропуская ни одной женщины, с покрывалом или без покрывала, и наслаждался видом снующей по улицам толпы, которая была так живописна в этой знойной и благоухающей атмосфере Востока, которая для европейцев типа Колена является синонимом распущенности и тайного, привлекательного порока.

Он без доклада проник к Жюльену и громко окликнул его по имени.

На улице было еще светло, но в вестибюле уже горело электричество.