И тут в холле послышались шаги. В окошке рядом с дверью появилась изящная фигура, и дверь открылась.

Мария Баренбоом, бабушка Мелани, несмотря на свои семьдесят семь лет, все еще была красавицей. Ее серебристо-седые мелированные волосы были собраны в элегантный узел. Как всегда после окончания рабочего дня, она была одета в один из своих аозай[4] — традиционный наряд, который она полюбила во время пребывания во Вьетнаме.

У нее было несколько дюжин таких платьев. Этот аозай был сшит из сливово-синего шелка и украшен серебряной вышивкой.

Мария, улыбаясь, заключила внучку в объятия.

— Моя малышка, дай я тебя обниму! Как прекрасно, что ты приехала к нам. Это, несомненно, пойдет тебе на пользу.

— Надеюсь, — ответила Мелани.

Воспоминания, связывавшие ее с этим местом, были прекрасны, однако она точно знала, что тяжелые мысли снова вернутся к ней, как только наступит ночь и она останется одна.

— Последние недели были… ужасными.

Мелани стыдилась того, что не могла терпеливо и мужественно сидеть возле больничной кровати Роберта. Лишь с большим трудом она привыкла к его нынешнему состоянию. Мелани любила его, но посещение больницы было для нее тяжелым испытанием. Через три месяца ее организм стал защищаться: у нее начались приступы паники, и ее домашний врач уже начал опасаться, что у нее развивается депрессия. С тяжелым сердцем Мелани призналась себе, что пора применить экстренное торможение.

Мария, которая, казалось, угадала мысли внучки, ласково погладила ее по волосам, которые были не черными, как у ее бабушки, а каштановыми — европейское влияние в их семье постепенно одерживало верх. Лишь глаза Мелани имели миндалевидную форму, характерную для всех женщин их рода. «Вьетнамское наследие» — так обычно называл это Роберт.

— Как у него дела? — спросила Мария, внимательно посмотрев на Мелани.

— Без изменений. Он спит. Все остальное, кажется, под контролем, впрочем…

Мелани на минуту закрыла глаза и попыталась избавиться от образов, которые не давали ей покоя. Красивый, сильный, крепкий мужчина, за которого она хотела летом выйти замуж, теперь сильно исхудал. Он, беспомощный, лежал в своей кровати на гидравлическом матрасе под наблюдением многочисленных мониторов.

Мелани снова открыла глаза, сдерживая слезы. Она осторожно высвободилась из объятий Марии.

— А где grand-mère?[5]

Еще когда Мелани была ребенком, у нее вошло в привычку называть прабабушку grand-mère, для того чтобы отличать Ханну от Марии. Мелани выросла в особой языковой среде: Ханна обучила ее вьетнамскому, Мария — французскому, а Елена следила за тем, чтобы Мелани за всем этим не забыла также и немецкий. Когда они вчетвером собирались вместе — что в последнее время, к сожалению, бывало довольно редко, — их разговор превращался в пеструю смесь из трех языков, в зависимости от того, на каком языке им приходило в голову то или иное понятие или название.

— Maman сейчас в своем салоне. Сегодня ноги не слушаются ее так, как должны, поэтому я посадила ее перед окном.

— Она, конечно, сердится, — предположила Мелани, поскольку знала: Ханна — деятельная пожилая дама, которая ненавидит безделье. По какой еще причине женщина за восемьдесят сумела бы организовать и обустроить музей моды?

— Еще как! Сегодня утром она была совершенно не в духе. Ханна ненавидит приступы ревматизма. Но, поверь мне, завтра или послезавтра она будет бегать, как борзая собака, и командовать дежурными по музею и садовником.

Мария провела внучку мимо выставочных помещений к лестнице. Мелани бросила быстрый взгляд на одежду, красовавшуюся в витринах вместе со всевозможными аксессуарами, которые носили дамы прошлых столетий. У ее бабушек была великолепная коллекция, выдержанная в нескольких цветах и стилях и включавшая также различные дополнения: сумочки, туфли и шляпы. Просто невероятно, как изменилась мода от Средневековья до наших дней.

— А как, собственно, обстоят дела у Елены? Как ее магазин? — спросила Мария у внучки, отвлекая ту от созерцания коллекции. — Я уже давно не говорила с ней по телефону.

— С магазином все хорошо. Мама разработала новую коллекцию, которую в июле будет представлять на выставке «Фэшн уик».

— А как твоя работа?

— Ну, я… Я уже давно не принимаю никаких заказов, связанных с выездом за рубеж.

Мелани опустила голову. Ей очень не хватало фотосессий и дальних поездок. Однако из страха, что Роберту вдруг станет хуже, она отказывалась от предложений, ради которых нужно было выезжать за границу. Если она и фотографировала, то только в Германии. Впрочем, такие заказы случались редко, потому что молодые дизайнеры, чтобы сэкономить на расходах, либо сами брали в руки фотокамеры, либо же отдавали заказы друзьям.

— Но моему агентству еще удается раздобыть для меня то один, то другой заказ в Берлине.

— Роберт, конечно, хотел бы, чтобы ты занималась своей работой. Вот о чем ты должна говорить себе всегда. Ему не понравилось бы, что из-за него ты постоянно сидишь дома.

Мелани вздохнула:

— Это так. Но мне очень трудно сосредоточиться на чем-то, когда я должна ехать в клинику. А после нее я устаю так, что о работе не могу даже думать.

Мария, утешая, погладила ее по руке:

— Тебе сейчас нелегко. Когда умер твой дедушка, я чувствовала себя так же. Вот только ему было отмерено всего лишь три недели. Но это были самые тяжелые недели в моей жизни.

Мелани опустила голову и сжала губы. Сейчас ей не хотелось говорить об этом. И ей также не хотелось, чтобы ее хвалили за то, что она делала. Или сочувствовали ей. Ведь это все равно ничего не изменит. Мария, казалось, заметила ее состояние и тут же умолкла.

Не говоря ни слова, они прошли по лестнице и коридору и приблизились к приоткрытой двери салона.

Меблировка салона была простой и очень хорошо отражала различные этапы жизни Ханны. Здесь стоял красиво разрисованный китайский лакированный шкаф, который, конечно, мог бы заставить взволнованно забиться сердце любого торговца антиквариатом. Посреди помещения находились тяжелые, обтянутые кожей табуреты, которые, очевидно, были изготовлены еще в колониальные времена. Белоснежная орхидея пышно разрослась в каменном горшке в стиле пятидесятых годов, а приставной столик, сделанный из стекла и металла, выглядел очень современно по сравнению с другими предметами мебели.

Возле открытой балконной двери висела подвеска-погремушка, которую Мелани привезла из своего последнего путешествия. При виде ее у девушки закололо в сердце. Ее собственная подвеска лежала в ящике стола. Елена предложила повесить ее в больничной палате Роберта, однако Мелани отказалась.

Ханна, сидевшая у окна в широком кресле из ротанга, казалась маленькой и хрупкой. Это впечатление усиливало защищавшее ее от холода толстое одеяло, в которое она была закутана.

Лицо Ханны представляло собой географическую карту ее жизни, с многочисленными дорогами, которые знала лишь она одна. Ее глаза, похожие на темный оникс, многое повидали. Ханне было уже девяносто шесть лет, но она выглядела гораздо моложе: ее облик не менялся после восьмидесятого дня рождения. Прабабушка являлась живым подтверждением слов одного фотографа, друга Мелани: в какой-то момент понятие возраста исчезает. Если морщины достигли определенной глубины, они уже не станут глубже.

На Ханне тоже был аозай, однако вышивка на нем была гораздо богаче. В последнее время прабабушка Мелани предпочитала одежду своей родины. Ради удобства и, конечно, отдавая дань ностальгии.

— Мелани! Вот и ты! — поприветствовала Ханна правнучку и попыталась встать.

Было видно, что ей это тяжело дается, несмотря на ее свежий, бодрый вид.

— Пожалуйста, не вставай, grand-mère, я иду к тебе. — Мелани подошла к Ханне и обняла ее, очень осторожно, боясь причинить вред этой хрупкой женщине.

Во время объятий девушка все же почувствовала, что тело ее прабабушки вовсе не хрупкое — кости, которые она ощущала под тонкой кожей, были крепкими. От Ханны исходил легкий аромат жасмина. Она заказывала эти духи в Париже и, пожалуй, уже много лет не пользовалась никакими другими.

— Как прекрасно, что ты снова здесь! Я, собственно, хотела броситься тебе навстречу, но ревматизм… — Ханна засмеялась и, указав рукой на одну из темных табуреток, добавила: — Присаживайся и расскажи, что у тебя нового.

— Боюсь, что новостей немного. Мама лихорадочно работает над своей новой коллекцией, а я стараюсь держаться на поверхности благодаря случайным заработкам.

— Это значит, что у тебя нет для меня новых журналов?

Мелани улыбнулась:

— Ну как же, конечно, есть. Недавно вышло несколько номеров, для которых я делала фотографии прошлой зимой. Я тебе их потом принесу, они лежат в сумке, в самом низу.

Ханна кивнула с довольным видом.

— Большое спасибо. Значит, мне, по крайней мере, будет что почитать, пока я нахожусь в плену у ревматизма. — Она какое-то время рассматривала Мелани, перед тем как произнести: — Следующий вопрос, конечно, должен бы быть таким: «Как дела у Роберта?», но со времени твоего последнего звонка, конечно, ничего не изменилось, иначе ты не была бы здесь.

Мелани печально покачала головой.

— К сожалению, действительно ничего не изменилось. И я боюсь, что уже ничего не изменится. — Она глубоко вздохнула, потом добавила: — Иногда я спрашиваю себя, как долго я смогу выдержать все это. То, что я нахожусь тут, вместо того чтобы сидеть у больничной кровати Роберта, свидетельствует о том, что мои силы на исходе.

— Это свидетельствует лишь о том, что тебе нужно сделать перерыв, — заметила Мария, которая присоединилась к ним и села рядом с Мелани. — Это вовсе не признак слабости. Ни один человек не может жить только для других, иногда ему нужно время для себя самого.