Руку вверх, руку вниз – дюжина тех, кому (увы!) нечего было нести, в две шеренги маршировали за ними. И, наконец, поддерживаемый четырьмя мальчиками на чем-то вроде носилок, расплющенный, бесформенный, но купающийся в лучах солнца позолоченный монгольфьер.

Провидение улыбнулось нам: на тротуаре остановилась старая дева, принимавшая меня иногда у себя дома и дававшая мне богоугодные книги. Стоя под кружевным зонтиком, она смотрела на странную процессию, мигая близорукими глазами. Услышав о нашем проекте, она улыбнулась, достала из ридикюля маленькую серебряную монетку.

– Держи, – сказала мне мадемуазель Эмэ. – Счастливо повеселиться, такая хорошая погода.

С этого момента, как казначей ватаги, я смог пойти во главе кортежа, между флагом и горном. Так мы пришли к замку.

В нашей деревне всегда говорили «замок». На самом деле, это было просто черноватое строение с высокой крышей, увенчанной башенками, стоящее в центре сада. Мы позвонили у решетки.

Был ли я когда-нибудь более взволнован? Щеки горели, пересохло в горле, я повторял себе: "Нужно, нужно…" И я слышал торопливый голос Жанни: "Ты ему скажешь…" Но как с ним поговорить? Будет ли у меня время?

– Спокойней, ну и видок у тебя! – сказал Баско.

– Он же, в конце концов, не съест тебя.

Но нас, приоткрыв дверь замка, уже спрашивала горничная. Потом мы пошли за ней, мой товарищ и я, по длинной аллее, обсаженной карликовым самшитом.

Она остановилась перед деревьями:

– Мадам!.. Эти дети собирают деньги на праздник.

Сначала я различил только Жан-Клода, сидевшего в шезлонге на входе в аллею с книгой на коленях. Но чуть подальше, в тени, раздался голос, спросивший:

– Что вы хотите, малыши?

И, догадавшись (а я ее не видел), что это владелица замка, я начал:

– Это на праздник…

Она выслушала всю историю; понемногу я различил спокойное лицо, вязанье на ее коленях и в руке – длинную белую спицу. Потом она сказала:

– Да, да, ну хорошо, вам сколько-нибудь дадут.

Жан-Клод поднялся:

– Не беспокойтесь, я принесу свой портмоне.

– Иди за ним, – прошептал Баско, – ну же!

Я не мог пошевелиться. "Надо, надо…" Нет, я умирал от стыда. А молодой человек уже дошел до дома.

– Я пойду с вами, – крикнул мой товарищ. Гора с плеч! Еще стыжусь и проклинаю себя, но освобожден; и чем дольше они отсутствовали, тем свободнее я дышал. Мне показалось, что мне еще задали вопрос; я его не расслышал; я смотрел на ухоженный сад, от которого поднимались к солнцу ароматы нарцисса и гиацинта… Но как же долго их нет! Не удивится ли дама? Когда наконец появился Баско – он возвращался один – о! мне не нужно было ничего другого, и, прощаясь, благодаря в спешке, я побежал к решетке. Но там…

Держа руку на звонке, Ришар смотрел, как я приближался.

– Откуда ты идешь?

Какой суровый голос! Какой настойчивый взгляд!

– Это для праздника, Ришар, для нашего шара, ты ведь знаешь!

Он нажал на кнопку звонка. Но еще долго после того, как я его покинул, я затылком чувствовал на себе взгляд Ришара.


Несколько мгновений спустя, пока наш кортеж перестраивался, я спросил у Баско:

– Ты говорил с ним?

– Конечно, ведь ты струсил.

– И что он ответил?

– Не сейчас.

Мы собрали целое состояние: заплатив за шар, мы смогли бы еще купить пирожки, сюрпризы и, может быть, даже бенгальские огни. Радость перешла всякие границы: можно было подумать, что начинаются новые каникулы.

– Скажи, ты обратил внимание, какой Ришар?

– Белый, как его рубашка. Я бы очень хотел остаться. Они, быть может, будут драться!

Самые маленькие тоже присоединились к нашему кортежу. Иногда мы встречали прогуливающихся девушек; размягченные чарами дня, они смотрели нам вслед улыбаясь. Но в этом возбуждении и шуме я думал еще и о замке, где Ришар и Жан-Клод должны были драться, о пустыне, где завтра Жанни будет ждать, быть может, тщетно. Поэтому наш праздник, все, что происходило, более не интересовало меня: огонь соломы и стружки под монгольфьером, который пытались поставить при помощи жердей, первые дыры в бумаге, внезапный язык пламени, который превратил прекрасную позолоченную оболочку в кучку мелкого пепла, крики, ссоры и раздававшийся как всегда и несмотря ни на что смех.


А вечером мы с Баско сидели рядом с источником, от которого до нас доходил привычный, родной шум. Мы любили встречаться с наступлением сумерек на этом месте, когда люди, устроившись на крылечках своих домов, вдыхают первую вечернюю свежесть и когда вся деревня становится сумеречной и тихой. В этот вечер было тепло и солнце задержалось еще на стеклах чердачных окошек. Мы видели, как издалека идет стадо коров, прохожий, женщина, торопящаяся поставить ужин на огонь. Мы ждали Ришара: он должен был пройти мимо нас к дому, быть может, он заговорит с нами – а его лицо и шаги могли бы нам о многом сказать.

– Ну а вообще-то, – сказал Баско, – надо думать, что, чем старше становишься, тем сильнее глупеешь. Если бы это был я…

– Если бы это был ты?..

Он сделал неопределенный жест рукой и, опираясь на уличный фонарь, стоящий над источником, выдал:

– Да, впрочем, все они шлюхи. Я могу тебе кое-что рассказать, я их знаю.

– Что студент тебе ответил?

– О? А он ведь и не такой уж фанфарон. Ты удивишься, ты ведь думаешь, что он как раз такой. Смутившись сначала, он покосился на окно, боясь кузины. А потом он на меня странно посмотрел, засмеялся и произнес: "А ты любопытный посыльный".

– Ну а насчет встречи?

– Погоди. Я спросил его: "Так вы придете?" Он опять рассмеялся, отдал мне деньги и ответил: "Не думай об этом. Это не для детей, даже не для таких шустрых, как ты". И подтолкнул меня к двери. "Ну все же, если я ее встречу, что я должен ей сказать?" – "Ты скажешь ей, что все мне передал, вот и все".

– И что?

– А что я мог ответить? И потом кузина… Так я ушел. Смотри, девчонки возвращаются.

Девочки, одетые в белое, – те, которых я видел утром, – шушукаясь, прошли мимо источника; но когда они дошли до богатого дома, где жила женщина, которую мы звали Лапочкой или Дылдой, их голоса усилились, чтобы пропеть последний, самый злорадный куплет "Тримазо":

Я песенку допел, я в вас разочарован,

И я пожелаю вам столько детей,

Сколько находится в поле камней;

Чтоб их прокормить – не видать вам ни хлеба, ни теста;

А от снега укрыть – не найти вам ни крова, ни места,

О! Тримазо!

И все они, корчась от смеха, убежали так быстро, насколько это позволяли сделать полные корзинки.

– Как ты думаешь, – спросил я, – он придет завтра на встречу?

– Это меня удивило бы… Это меня удивило бы, но если он не придет – быть неприятностям. Понимаешь, я ее видел, Жанни, все эти дни, что она прождала на выгоне. Старик, я вот шутил только что; но ты бы видел ее там, ждущую, как будто – я не знаю, как сказать, – как если бы это был вопрос жизни и смерти! И никого, даже кошек. Она то ходила рядом с коровами, говорила с ними, целовала их – сумасшедшая! А то прижималась лбом к стволу дерева и подолгу так стояла; внезапно оборачивалась, как будто он сейчас уйдет, не повидавшись с ней. Когда наступал полдень, она с трудом стояла на ногах… Ты можешь мне поверить: быть неприятностям, и Ришар вряд ли поможет.

Толкнув меня локтем, он усмехнулся.

– В конце концов, ведь никто ее не заставлял туда приходить. За удовольствия приходится расплачиваться, понимаешь?

Нет, я не понимал всего, скорее, я не был уверен, что все понимаю, но я не решался узнать еще что-нибудь. Так недавно еще было время наших первых откровений и взаимопонимания, а пустыня, наша прекрасная пустыня, я не мог думать о ней без горечи.

Однако вечер был мягким, как был мягок для наших рук замшелый камень над источником. На хрупкой границе между днем и ночью чудесный мир опускается на землю. Вот хорошо было бы в нем затеряться. Нет прохожих; иногда или в одном из домов повышается голос, или где-нибудь в хлеву раздается глубокий кашель животного. Ни действия, ни сна – время, когда все вещи отдыхают. Неужели люди могут преследовать и терзать друг друга, не слышать чужого горя, руками тянуться к человеку, который ускользает?

– А вот и он!

Ришар приближался большими нетвердыми шагами, опустив голову и размахивая руками. И так как он прошел, не заметив нас, мы соскользнули с камня над источником. Он вздрогнул и остановился.

– А! Вы еще не ушли домой? – сказал он.

– Ты тоже, – произнес Баско.

– Хм! Я…

Я мечтал, что он попросит меня пойти с ним до дома и, быть может, расскажет о Жанни, чужаке и его собственной прогулке. Но, увидев его таким удивленным, смущенным, таким далеким от нас в своих мыслях, я упрекал себя за то, что вышел из тени.

– Ладно! – сказал он. – Время ужина; вас, должно быть, ждут… Доброго вечера.

– Наверное, что-то произошло, – прошептал Баско. – Завтра, вот точно завтра мы все узнаем.

Наступила ночь; мы не решались возвращаться домой. Два раза откуда-то из темноты ворчливый голос звал моего товарища.

– Иду! – отвечал он.

Но мы оставались сидеть рядом, прислонившись к камню у источника, журчание которого становилось громче с приближением ночи. Это были последние минуты наших каникул. И все, что нам принесли эти две длинные недели: лица, слова и еще то, что нельзя ни услышать, ни узреть, – все, казалось, бродило вокруг нас лихорадочное, взволнованное и уже близилось к развязке, которую мы боялись себе представить.

Хлопнула дверь; по улице к нам приближались пританцовывающие шаги. Это была младшая сестра Баско, та, что иногда играла с нами.

– Что вы там делаете оба в темноте? – спросила она. – Ты знаешь, дружок, тебе достанется.

– Не беспокойся, соплячка! – огрызнулся Баско. Однако на этот раз он послушался: они удалились.