Шли недели, и чувство досады у Гаспара понемногу сменялось крепнущим желанием предаться страсти вовсе не возвышенной. Выбившись из сил, он хотел теперь искать упоения в поверхностных связях, довольствоваться удобной посредственностью, отвести душу равнодушно и небрежно, не вкладывать ее в любовные забавы, – Гаспар мечтал теперь о легкой любви.

Полистал записную книжку с телефонами, чтобы выбрать любовницу, заполучить которую не стоило бы труда, своего рода костыль, с помощью которого он мог бы продолжать свой путь рядом с Камиллой. Такой женщиной ему показалась Матильда Кларанс. Зебра вспомнил, как однажды засмотрелся на ее декольте с неуместным волнением. В ту минуту она сидела перед ним в его конторе, чуточку раздвинув ноги, но он не уступил возникшему в нем желанию.

И Зебра позвонил Матильде. Свидание назначили на завтра в одном из ресторанов ровно в час пополудни. У нее была довольно приятная внешность, в черных глазах светилась наигранная наивность, хотя прелести ее представляли собой товар далеко не первой свежести. Ленч был изысканным, разговор – пустым. Гаспар круто взялся за дело, оба были не прочь пошалить и договорились встретиться у Матильды дома в тот же день в семнадцать часов. Муж ее вернется с работы не раньше восемнадцати тридцати, так что в их распоряжении будет час с небольшим.

Когда Матильда встала из-за столика и ушла, Гаспар заказал еще чашечку кофе и выпил его не спеша, с наслаждением. Ах, как все-таки хороши пошлые приключения!..

Как они и предвидели, в восемнадцать часов пятнадцать минут дело было завершено, но Гаспар чуть не плакал оттого, что обманул Камиллу и самого себя.

Выйдя от Матильды, Зебра ощутил омерзение и острое раскаяние. Весь ужас его преступления заключался в том, что он не был самим собой. Верней сказать, был не более как самим собой, помесью ангела с грубой скотиной, а вовсе не героем в любви, каким мечтал стать. Влип в ту же грязь, что и мужья, которых он совсем недавно так рьяно осуждал, дал подцепить себя навозными вилами пошлой связи. И я тоже, и я тоже, повторял он, ошеломленный тем, что он из того же теста, как и все. Нет никакой возможности хоть чуточку возвыситься над барахтающейся в липкой грязи толпой. Где же его мечта о жизни, в которой человек не раб своего естества, а сам себе хозяин? Как грустно сознавать себя всего-навсего зернышком в шапке подсолнуха.

Рассердившись, Гаспар обругал себя последними словами за проявленную слабость и позвонил Матильде, чтобы расторгнуть их сделку.

Он вновь обрел веру.

Однажды вечером Камилла увидела в шумной толпе у выхода из лицея своего мужа, который ждал ее с охапкой цветов. Матери, встречавшие своих отпрысков, страшно позавидовали ей. Как видно, большинство из них после медового месяца не видели и розового лепестка. Правда, надо признать, что и физиономии у них были такие, словно в супружеской постели их мучают газы, а волосы под мышками они никогда не сбривают.

Гаспар подошел к Камилле, улыбнулся и протянул ей букет, который она прижала к груди. Цветы были выбраны со вкусом. Затем он молча сграбастал ее руку в свою широкую пятерню, и так, держась за руки, они прошли под каштанами к машине.

И Камилла сразу потянулась к Гаспару. Оказалось достаточно букета цветов, чтобы она снова обрела своего мужа, а Бенжамен теперь казался ей затрепанным воспоминанием. Видимо, Зебра осознал бесплодность исторических реконструкций и по достоинству оценил силу нежности. Камилла поцеловала его. Теперь она войдет в их дом, защищенная прививкой от мыслей об измене, и будет жить тихой провинциальной жизнью, смущаемой лишь выходками Гаспара и Альфонса. Она даже готова была вернуть Зебре его динамит, так как он прекратил попытки глушить взрывчаткой рыбу во рву.

Они уселись в машину Зебры; однако, вместо того чтобы включить зажигание, он вытащил из кармана маленькую перламутровую коробочку.

– Открой, – шепнул он Камилле.

Боясь какой-нибудь новой проделки, она сначала поколебалась, потом открыла и увидела на дне футляра клипсы очень тонкой работы. Лет десять он не дарил ей драгоценностей, предпочитал вкладывать свои доходы, вернее, свои долги в столярные материалы. От прилива счастья Камилла вздрогнула, и ей стало необыкновенно хорошо.

– Я хотел сделать тебе приятное в последний раз, перед тем как мы начнем играть пожилую супружескую пару, – пробормотал Гаспар, заметив изумление в глазах жены.

Затем он показал ей полиэтиленовый мешок и, как бы желая объяснить свой поступок, попросил ознакомиться с его содержимым. Там были две пары мягких шлепанцев, полдюжины розовых бигуди и искусственная челюсть.

– А еще я купил тебе бледно-розовый акриловый халатик. Ничего безобразнее не нашел, – добавил он.

– Для чего все это?

– Чтобы играть роль пожилой супружеской пары.

– Что это еще за выдумка?

– Мы будем лелеять вырождение нашего брачного союза, пока он нам не опротивеет.

На лице Камиллы отразилось уныние, но Гаспар, увлеченный своим проектом, продолжал:

– Отныне ты будешь называть меня «отец», а я тебя – «мать», дома будем ходить в шлепанцах, я буду с тобой груб, мы оба будем рыгать друг перед другом, каждый вечер съедать по крылышку цыпленка, ты будешь ложиться в постель в бигуди, а я – оставлять вставную челюсть в стакане с водой на ночном столике, мы будем стараться поменьше говорить друг с другом, по возможности и не глядеть друг на друга, впрочем, у наших кроватей будет стоять телевизор, мы, разумеется, будем спать порознь и изо всех сил стараться приобрести полезные привычки.

– Это все? – иронически спросила Камилла. – Да.

– А дети?

– Я все предусмотрел. Супружеские сеансы будем начинать только после того, как во всем доме погасим свет, когда Тюльпан и Наташа лягут спать. Запремся на ключ в спальне, ты наденешь бледно-сиреневый халатик, закрутишь розовые бигуди, а я обуюсь в шлепанцы.

– Гаспар, откуда у тебя такая идея о жизни пожилой супружеской пары? Ведь жизнь эта может быть и прекрасной.

– Потихоньку стариться вместе… Действительно прекрасно! Восхитительное поражение, вот именно, восхитительное. Как по-твоему, почему все сказки кончаются примерно так: «…они поженились, и у них было много детей»? Да потому что после этого они начнут отдаляться друг от друга. Объятия ослабевают, а от поцелуев скоро начинает пахнуть нафталином. Вот почему всякая сказка кончается тем, что влюбленные вновь обретают друг друга, скрывая от размечтавшихся юных читателей горькую правду. Но за нас не беспокойся, Камилла: если ты мне поможешь, мы ускользнем из сети. Время нас не одолеет. Мы его перехитрим, клянусь тебе, наша страсть возродится снова.

– Дорогой мой, сценки, которые ты ставишь, – это не любовь, а комедия о любви, они ничего не дают и никуда не ведут. Нельзя насильно заставить чувства бить ключом. Будь нежным, говори со мной, гляди на меня, а не прикидывай все время, под каким бы соусом меня съесть.

Говоря об этом, Камилла думала о нежных словах, положенных на бумагу Бенжаменом, скрывавшимся под псевдонимом Незнакомец.

Зебра проглотил свое разочарование и счел за благо ничего на это не ответить. Замуровавшись в молчание, взялся за руль, и всю дорогу слышалось лишь рычание мотора; беспорядочные движения и бегающие глаза выдавали его горечь и досаду. Она сказала: «Это не любовь, а комедия о любви». Значит, Камилла не понимает, что для него сильные ощущения возможны только в разгар игры. Какая жалость, думал он, что Господь Бог не создал нас такими, чтобы мы лет семьдесят разыгрывали пьесы, насыщенные глубоким содержанием, где каждая реплика необходима. Гаспар, как никогда, был исполнен решимости вывести их супружескую жизнь из-за кулис, где она загнивала, навстречу ярким огням рампы.

Вечером он говорил мало и рано удалился с мрачным видом в их спальню. Камилла, встревоженная его глухой неприязнью, побыстрей уложила спать Наташу, а Тюльпана пристроила к телевизору, с тем чтобы присоединиться к мужу.

Едва ступив за дверь, остановилась как вкопанная: кровати были отодвинуты одна от другой, а Зебра, полулежа на одной из них, уставился на экран маленького телевизора через оправу очков без стекол. Обут он был в шлепанцы, на нем был поношенный жилет, а на руки он для чего-то напялил драные перчатки; на нее он бросил снисходительный взгляд, покачивая стакан, где лежала его вставная челюсть, замоченная на ночь; затем шмыгнул носом, чтобы втянуть сопли – самые настоящие, – и рассеянно направил взгляд на живые картинки, сменявшие одна другую на экране телевизора.

Ошарашенная Камилла прежде всего дико захохотала.

– Ладно, хватит, – выговорила она наконец. Гаспар, нацелив кончик носа на светившийся экран, не шелохнулся. Напрасно Камилла умоляла его, сердилась, угрожала – он и ухом не повел.

– Да тихо ты, – наконец скомандовал он, чуть повернув голову, – пожилые супруги не разговаривают. Им нечего сказать друг другу.

Камилла поругалась еще немного и, выбившись из сил, решила лечь.

– Выключить телевизор?

Вместо ответа она с полным правом дала смачный и мощный залп скопившимися в кишечнике газами.

– Ну, пожалуй, на сегодня хватит! К тому же ты так отвратителен.

– Послушай, мать, – проблеял он, – принеси-ка мне таз, я приму ножную ванну.

– Может, ты еще хочешь, чтобы я приложила руку к твоей морде?

– Да, это было бы великолепно! Ведь у пожилых супругов ненависть копится десятилетиями.

– Гаспар, прекрати, мне кажется, что я вижу какой-то кошмар.

– Эй, мать, взгляни-ка.

На экране телевизора демонстрировались достоинства нового лифчика и с этой целью из какого-то странного слухового окна показывали безупречно округлые груди, а в это время из репродуктора неслась какая-то сомнительная музыка.

– Они напоминают мне добрые старые времена, – вздохнул Зебра.

– Ты хвастливый самец.

– Ну зачем ты так, мать! У тебя еще красивые глаза. А вот зубы, конечно, поизносились; но волосы некрашеные. Так что тебе не на что жаловаться.