Это послание произвело на Зебру сильное впечатление; не то чтобы его обрадовала перспектива увидеть, как Тюльпан будет вершить судьбы Европейского континента. Над этим он только посмеивался, тем более что сам он одной ногой был уже на том свете. Зато он испытал неизъяснимое блаженство оттого, что его мальчуган осмелился выйти за пределы разумного. Тюльпан будет не из тех, кто отказывается от своего. В пятнадцать лет у него хватает мудрости принимать свои мечты всерьез и смеяться над тем, что вялые людишки именуют «реальностью». Жизнь его будет соткана из неуемных желаний.

– Вот это сын так сын! – орал Зебра всякому, кто желал его слушать.

Этим воплем Гаспар выражал свое счастье по поводу того, что сын унаследовал его дух. Сам он всю свою жизнь пытался любой ценой сбросить с плеч ярмо раба окружающих вещей. Подтверждением тому служили отказ от вырождения супружеской любви и то, что он не сник пред лицом неизлечимого недуга. Зебра гордился тем, что передал сыну главную черту своего характера. В общем, главное не в том, что Тюльпан как биологическая особь носит в себе его гены. После смерти отца он останется его братом по духу, чуть ли не верным учеником и последователем.

Гаспар позвал Камиллу, Альфонса, Мари-Луизу и тщедушного Грегуара, чтобы все они послушали, что пишет его сын, хотя тот просил сохранить то, о чем он сообщает, в тайне. Зебра не мог удержать в берегах разлившуюся в его душе радость.

Судьба постаралась обставить как подобает его уход из жизни. Предсмертные минуты некоторых людей отмечены печатью волшебства. Таинственным образом вступили в игру главные элементы жизненной загадки, и история его супружеской жизни получила достойное завершение. Зебра заработал право на подобное везение, которое, кстати, было вовсе не случайным.

Камилле понадобилось съездить в Париж по наследственному делу. Ее восьмидесятилетний дядюшка отдал душу милостивому Боженьке, в которого никогда в жизни не верил. Упомянутый дядюшка слыл острословом за счет десятка соленых анекдотов, собранных за время выдуманной им самим службы в сухопутных войсках.

Не беспокойтесь, в его лице Франция не потеряла одного из самых заслуженных ветеранов. Ведь Альбер – так звали дядюшку – был признан негодным к строевой службе в 1913 году из-за узкой грудной клетки, которая была у него не шире, чем у воробья. Хилый Альбер, не хлебнув каши 1914–1918 годов, в то время как его ровесники широкой грудью встречали пулеметный свинец, начал понемногу изобретать истории о своей службе в армии. И вскоре перешел к наглой лжи.

– О, Верден… – бормотал он в 1920 году с видом бывалого солдата под восторг прелестных исполнительниц чарльстона, которые млели от восхищения его геройством.

Отсутствие орденских планок на лацкане он ловко объяснял своей мнимой скромностью и клеймил позором калек с изуродованным лицом или культяшкой ноги, которые, по его словам, только и делали, что прогуливались по бульварам, нацепив все свои медали.

Шли годы, и вранье становилось все круче. Через десять лет дядюшка сам твердо уверовал в то, что все четыре военных года гнил в окопах на Сомме, и требовал, чтобы его величали майором Альбером. Созданная им самим легенда обязывала его, начиная с раннего завтрака, повествовать о геройских подвигах, украсивших его выдуманную биографию; он был поистине неистощим.

– О, этот запах крови, он и сейчас у меня в ноздрях…

– Но, мсье Альбер, – возражала ему старая прислуга, – ведь вы в это время жили в Каннах.

– Правильно, в санатории… растреклятая рана, я получил ее под Шмен-де-Дамом. В низ живота.

Он тут же расстегивал штаны и показывал шрам, оставшийся после операции аппендицита.

И вот теперь Альбера не стало, а так как у него не было ни жены, ни детей, он завещал племяннице все свое состояние: кое-какие долги, чемодан русских облигаций и – самое ценное! – поддельные воинские документы и фальшивый орден Почетного легиона, ибо под старость он побаловал себя орденской планкой. По воскресеньям, если ревматизм не приковывал его к постели, дядюшка часа два гордо прогуливался в людных местах, даже в метро, выпячивая хилую грудь.

Камилла была тронута дядюшкиной заботой, получив это жалкое наследство, и назначила свидание нотариусу майора Альбера; одного дня в Париже хватит, чтобы уладить это дело.

Когда Камилла собралась на вокзал, Зебра пожелал сопровождать ее в поездке. Она попробовала урезонить мужа: ну где ему при такой слабости пускаться в дальний путь; однако он все-таки добился – время поджимало – разрешения проводить ее до вокзала.

Альфонс отвез их на машине и получил строгий наказ по возвращении тотчас уложить нотариуса в постель. Камилла поцеловала мужа у входа в вокзал и не разрешила провожать ее до вагона, затем уселась в своем купе и, закрыв глаза, отрешилась от всяческой суеты. Много недель все ее внимание было приковано к Зебре, а о себе она забывала. Ей нужно было поразмыслить и дать волю волновавшим ее чувствам.

Сознание ее пронзила четкая мысль: ее любовь к Гаспару не уменьшилась ни на йоту, а вот исход болезни вызывал у нее тревогу. И все-таки ей хотелось верить, что выздоровление не заставит себя долго ждать, а поэтому она как одержимая принялась бормотать все молитвы, какие могла вспомнить. Слова их без особого труда всплывали в сознании. С самого детства она так рьяно не молилась.

По прибытии в Париж среди моря лиц на перроне она с изумлением узнала Зебру, который стоял у локомотива собственной персоной и, казалось, плавал в своей одежде, ставшей ему чересчур свободной.

– Дорогая, – сказал он, выдавливая из себя улыбку, – с днем рождения!

Камилла бросилась в его распростертые объятия и нежно обняла, очень осторожно, чтобы не причинить ему боль. Сколько обыкновенных влюбленных понадобилось слить воедино, чтобы создать такого идеального любовника? – спрашивала она себя, прильнув к груди Зебры.

Камилла начисто позабыла про свой день рождения. Да и то сказать, она стала совсем другой в собственных глазах; как будто, проводя день за днем у изголовья больного мужа, она потеряла самое себя и в этом самозабвении черпала силы, чтобы выполнять свой долг.

Тут Камилла опомнилась и начала укорять Зебру: просто неразумно было с его стороны пускаться в такой дальний путь, но при этом она не отдавала себе отчета в том, что вовсе не вразумляет Гаспара, а лишь увеличивает его радость, описывая опасности, которым он подверг себя, желая укрепить их взаимную любовь. Когда она кончила свою филиппику, Зебра пояснил, что приехал в Париж не только затем, чтобы вручить ей букет цветов у выхода с платформы. Мысль его заключалась в том, чтобы отпраздновать день рождения единственной в его жизни женщины там, где зародилась их взаимная страстная любовь.

– И что же нам нужно сделать? – спросила Камилла, сразу уступая какую-то пядь своей территории.

– Мы должны разыграть сцену нашей первой встречи там, где она произошла, – слабым голосом ответил Гаспар.

Камилла тут же начала спрашивать себя, как это она сможет участвовать в подобной сцене, если Зебре не удастся выступить перед ней таким, каким он когда-то был.

Прежде чем ехать в пансион, где они были соседями, не подозревая об этом до самой их встречи, Камилле нужно было встретиться с нотариусом майора Альбера. Она согласилась уничтожить поддельные воинские документы и фальшивый орден Почетного легиона; потом постаралась сократить переговоры, чтобы Зебра не слишком долго плясал от нетерпения в приемной нотариуса.

Теперь они проезжали на такси мимо дворца под названием «Галлиера», большого, но в меру, здания, и Зебра шепнул Камилле: как жаль, что у него силенок маловато. А ведь говорят, дворец этот – всего-навсего огромная спальня, построенная в прошлом веке венецианским принцем, чтобы заниматься в ней любовью с некой танцовщицей. Позже Камилла узнала, что дворец «Галлиера» был задуман для устройства выставок; однако она поддержала версию Зебры, чтобы доставить ему удовольствие, сославшись на то, что знает одного архитектора, сведущего в истории старых зданий столицы Франции.

Такси остановилось перед домом 122 на улице Ассас, в котором произошло их первое свидание. Они вышли и долго стояли молча, взявшись за руки. Затем Гаспар вспомнил фразу одного из своих первых писем Камилле: «Я славлю Бога за то, что он тебя создал». Этим словам было столько же лет, сколько было их первенцу, и они точно передавали, какое пламя тогда их сжигало.

Они зашли в пансион, и Зебра, опираясь на Камиллу, взобрался по ступеням на верхнюю площадку. Отказывали легкие. Задыхаясь, он попросил, чтобы Камилла спустилась на несколько маршей ниже, чтобы изобразить свое неожиданное появление. Та повернулась и исчезла в глубине лестничной клетки.

Когда она вернулась, произошло чудо. От мысли восстановить их первую встречу и влезть в шкуру молодого человека Гаспар внутренне помолодел. Пусть его тело начинено метастазами, но он держал голову высоко, глаза блестели, и лицо стало живым, как у двадцатилетнего юноши.

Увидев, что муж превратился в студента, Камилла весьма темпераментно выпалила первую фразу. Такая метаморфоза и ее зарядила энергией, а уж Зебра распинался, точно соискатель премии на конкурсе театрального искусства, не заботясь о силах, которые сжигал. И вдруг на пятнадцатой реплике у нотариуса закружилась голова. Голос сорвался. Гаспар, сотрясаемый ужасными спазмами, начал блевать, словно изрыгал из себя душу. Из дверей повысовывались обитатели пансиона. Что за шум? О, поддержите ему голову. Со мной все в порядке. Нет, не трогайте его. Жан, загони обратно кота. Отойдите от него, ему не хватает воздуха. Это мой муж. Жаклин, уложите детей. Позвать священника? Нет, принесите воды. Камилла вызвала «скорую помощь».

Фельдшер, возглавивший бригаду, хотел доставить больного в одну из парижских больниц, но Зебра потребовал, чтобы его везли домой, утверждая, что это недомогание временное. Крупная купюра, сунутая в карман шофера, окончательно убедила его в обоснованности довода пациента.