Аверинцев вошел в комнату почти бесшумно, заставив меня подскочить и выплеснуть жидкость из чашки.

– Господи, Коля! Что ты в самом деле крадешься!

– Я – не крадусь. – Муж сам перепугался моей реакции. Во всяком случае, лицо у него сделалось бледным.

– Я даже не слышала, как ты открыл дверь! – Салфеткой я пыталась промокнуть коричневые капли.

– А Саша – дома?

– Нет, рано же еще. Я удивляюсь, что ты пришел. Я не ждала, даже ужин еще не готовила, но на скорую руку можно перекусить. Давай пойду приготовлю. – Я было двинулась на кухню, но Аверинцев меня остановил.

– Нет, ужинать я не буду. Не хочу. Мне поговорить с тобой надо…

Я даже рассмеялась:

– О, я знаю этот тон! Ты сообщишь мне, что у тебя есть еще один ребенок. И ему сейчас двенадцать лет. И его надо воспитать. Угадала?

Меня разбирал смех. Я понимала, что этого быть не может. Ну, то есть, зная моего мужа, я вполне могла такое допустить, но по теории вероятности…

– Нет, – даже не улыбнувшись, ответил Аверинцев, – сын у меня один. Саша. И спасибо тебе за него.

– Пожалуйста, – вежливо ответила я.

– Таня, я ухожу. Я ухожу, и мне нужен развод.

– Бери, – машинально сказала я, словно речь шла о ключах от машины.

– Это серьезно. Я очень боялся тебе это сказать, но надо. Понимаешь, надо. Таня, я женюсь на Людмиле.

– На ком? – Я растерялась.

– На Людмиле, матери Саши.

– Я знаю, как зовут его мать.

– На ней. На его матери. Таня, понимаешь, мы встречаемся, давно. Вот уже два года. Это были ошибки – ее брак и то, что я тогда честно не развелся. Когда Саша был маленьким. Ну, ты понимаешь меня? Ничего сделать нельзя. Мы не можем друг без друга. Это уже понятно. И Саша, он родился в семье, только я боялся честно…

– Я это уже слышала. Давно. Когда он пришел к нам в дом.

– Да, да. – Аверинцев замолчал. – Я говорил это.

Он потоптался по комнате, бесцельно дотронулся до книг, картины, диванной подушки. Потом все-таки остановился и продолжил:

– Таня, я понимаю, что сейчас об этом говорить нельзя, не время, мы могли все вопросы обсудить позже, но я не хочу, чтобы они вообще были.

– Ты о чем?

– Квартира остается тебе. Мне вообще ничего не надо. Я заберу одежду и машину. Твоя машина, естественно, тоже остается тебе.

– Естественно, – машинально подтвердила я. – А куда ты уходишь?

– Мы сняли квартиру в Удельной. Пока будем жить так. Людмила уехала из Кемерова, подала на развод.

– Понятно. – Я кивнула головой. – Вот почему она так часто бывала в Питере.

Аверинцев не ответил. Он просто ждал моей окончательной реакции на услышанное. Он, видимо, собирался испить все возможные наказания прямо сейчас. Но я ничего не сказала. Мне не хотелось, у меня не получалось связать слова в предложения. Я сидела, опустив руки на колени, и молчала.

– Я вещи заберу потом. Когда тебя не будет дома. Так, наверное, не очень тяжело будет. – Он еще секунду помедлил. – Я буду рядом, если что. Удельная – это совсем близко. Ты в любой момент можешь позвонить, и я приеду. Мы не должны стать врагами. Никто же не виноват, что так получилось…

«Да, в любви никто не виноват. А у них – любовь, судя по всему!» – думала я об этом совершенно спокойно.

– Я поеду? – Николай встал.

– Уезжай, – повернуться к нему у меня не было сил.


Саша приехал через два часа. Он что-то громко говорил, объяснял, что-то шумно двигал… Из всего сказанного до меня дошло только одно слово: «переезжаю».

– Ты второй, кто сегодня об этом мне говорит.

– А кто первый?

– Отец. Он женится на твоей матери и уезжает жить в Удельную. У них любовь.

– Она же в Кемерове!

– Теперь уже нет. В Удельной.

Саша с размаху сел на стул, куда я днем сложила всякие предметы со своего письменного стола. Мы сидели и молчали. Мне показалось, что это продолжалось очень долго. Но двигаться и говорить не хотелось. Не хотелось вообще ничего.

Мобильный телефон зазвенел неожиданно и громко. Саша подскочил, выхватил его и в тишине квартиры его голос прогремел раскатисто:

– Нет. Я сегодня не приеду. Все потом. Я пока буду жить здесь.

Я слышала, как на том конце что-то защебетали, но телефон отключился и фразу расслышать я не смогла. Только вдруг с облегчением поняла, что я не останусь одна в этой большой, пустой, но наполненной воспоминаниями квартире. Я не буду искать сегодня таблетки фенозепама, а найдя, не буду запивать их водкой или виски. Поняла, что мне придется пожить еще какое-то время, и поблагодарить за это я должна этого красивого, воспитанного мной, молодого мужчину.

Глава третья

Утром он убегал в театр, возвращался поздно и вечером на кухне в двух словах рассказывал о трудностях, описывал свои небольшие удачи и неизменно рассказывал мне о погоде. Словно я не выглядывала в окно, не выходила на балкон и не смотрела новости по телевизору. Быть может, он это делал из-за того, что я все время мерзла. Я тепло одевалась, куталась в шарф, но руки и ноги у меня все равно были ледяными, а зябкое передергивание плеч выглядело болезненным симптомом.

Монолог его очень быстро утомлял – ведь я его почти не слушала, а рассказать свое не спешила. Да и рассказывать было нечего. Его жизнь меня особо не интересовала, впрочем, как и любое другое событие за этими стенами. Я, как заговоренная, со страхом ждала только одного известия – известия об отъезде. Если он эту тему не поднимал, я заводила разговор сама:

– Ты уже что-то решил? Может, передумаешь? Все-таки в театре у тебя сейчас все хорошо…

Я куталась в шарф и повторяла эти фразы, хотя только что он жаловался на неудачи, на усталость, на невозможность пересилить себя и сделать рывок, который вывел бы на другой профессиональный уровень. Но все мои слова были лишь завесой, ширмой, неким формальным вступлением для того, чтобы подойти к сути, чтобы не огорошить, не смутить высказанной в лоб просьбой:

– Не уезжай, поживи еще здесь, в этой квартире. Не оставляй меня сейчас.

Я не могла так сделать, не имела права на подобную откровенность. Нельзя было бесконечно пользоваться долготерпением и мягкостью другого человека. Он великодушно не замечал моих неловкостей.

– Ехать придется, я это уже понимаю… Не получается, ничего толком не выходит… Как будто я долго танцевал, без перерыва, без отпуска…

По моему лицу было понятно, что я думаю: «А там, куда ты уедешь, выйдет? Там получится? Откуда ты знаешь, что там получится?» Он отводил глаза, разговор не клеился, на кухне я оставалась одна, а он уходил в свою комнату.

С момента ухода мужа прошло время, но оно не лечило, оно даже не могло остановить процесс моего отчуждения от окружающего мира, и болезнь разлуки продолжала свое разрушение – общаться было все сложнее. Книги, фильмы, спектакли – все про чужую жизнь мне казалось пресным, неинтересным, и даже не спасала столь свойственная женщинам любовь к аналогиям и параллелям. Нравственные, душевные муки героинь меня только раздражали. Вечера я проводила в своей комнате, подчиняясь своим страхам – я боялась исчезновения живой души из этого дома, отсутствия забот (хотя в последнее время я готовила на скорую руку, убирала, когда уже не было возможности терпеть беспорядок). Я боялась исчезновения человека, присутствие которого хоть как-то удерживало меня на плаву – так невротик боится отмены успокоительного препарата и перемены обстановки.

Ночи для меня давно уже стали длиннее, чем дни – я пыталась представить себе жизнь в полном одиночестве. Пыталась придумать дела, вспомнить о подругах, заняться, наконец, работой. И, как всегда это бывает, мысленно это получалось хорошо, но огромная пустая кровать, гулкий колодец двора, проглядывающий в узкое стрельчатое окно спальни, вечная зябкость ног и ощущение неустроенности возвращали меня к реальности. Отъезд Саши страшил меня, как страшит день операции.

– Привет, как день прошел? – Этот ужин начался с неожиданной фразы. Все, что с ним произошло за день, он решил опустить, замолчать. Я, чуткая, как кошка, насторожилась, ничего не ответила, сняла с себя теплую жилетку, потом достала что-то из холодильника, не оборачиваясь, спросила:

– Ты написал заявление в театре? Да? Да?

– Да. Нельзя больше тянуть. В Москве меня уже ждут. Там начинаются репетиции.

Я еще немного повозилась с тарелками, потом все бросила и села напротив.

– И что теперь будет?

– Ничего, ничего страшного. Я уеду, но буду приезжать в Питер. Тут несколько часов езды теперь с этими быстрыми поездами. А ты тем временем займешься работой…

Последняя фраза была справедливой, но мне почудился упрек.

– Я решу, когда мне заниматься моими делами. Я сама все решу.

Он не обиделся, только заметно вздохнул:

– Конечно, я это просто так сказал…

– Не надо говорить просто так. Потому что «просто так» не бывает!

Мой воспитанник был на редкость терпелив.

– Конечно, я знаю… Просто ведь можно что-нибудь придумать…

– Здесь ничего придумать нельзя. – Я почувствовала, что у меня потекли слезы. Даже он, который так все хорошо понимал, даже он не представлял, что значит остаться в одиночестве в этих стенах.

– Так не бывает, надо попробовать сделать первый шаг…

– Ужинай, я пойду к себе. – Я поставила на стол тарелку и вышла из кухни.

То, чего с таким страхом я ждала все это время, случилось. И это случившееся никак уже не повернуть вспять, не изменить. Хотя бы потому, что нельзя думать только о себе.


Этот дом очень хорошо приспособлен для сборов. Таких тщательных, окончательных, сборов «навсегда». В этом доме была старая гардеробная с небольшим каменным выступом-скамьей, куда раньше камердинер ставил раскрытый дорожный кофр с тем, чтобы уложить все необходимое в дороге. Теперь на эту скамеечку-приступочку ставили чемоданы мои мужчины. Мой бывший муж провел здесь долгие три дня, занятый сбором своих любимых замшевых курток, ярких шарфов, элегантных плащей. Он всегда умел и любил одеваться. Он любовно сворачивал сорочки, мотал в клубок галстуки, с джинсами обходился так, как положено обходиться с этой грубой, мужской одеждой – небрежно швырял. Мой муж был художником во всем, даже в таком муторном и нервном занятии, как отъезд из дома, где было прожито немало лет. Это была фигура речи «я буду собираться в твое отсутствие». Он собирался при мне, задавая массу вопросов о нахождении того или иного предмета. По ходу действия он вспоминал о вещах, которые уже давно были выброшены за ненадобностью, снесены в церковь, поскольку стали малы или совсем вышли из моды.