«Все хорошо, все по-прежнему», – говорила я себе, когда муж ночью придвигался ко мне и с извиняющимся шепотом принимался целовать меня. Я отвечала ему с радостью и облегчением – в стенах нашей спальни жизнь становилась похожей на прежнюю. Женщины иногда могут удивлять сами себя.


Что я потеряла? Как изменилась моя жизнь? Что исчезло в ней почти безвозвратно? На этот вопрос я предпочитала не отвечать. Потерь было немало. Например, у меня исчезли подруги. Все. Кроме одной-единственной, которая наряду с нескрываемым изумлением оказалась способной к благоразумному молчанию. Только от нее я не услышала ни одного комментария. Она одна была посвящена в подробности нашей жизни, для всех остальных эта тема была закрыта. Всем остальным предлагалось принять ситуацию и нового человека без обсуждений и пояснений. Что говорили за нашими спинами, мне было неинтересно. А в том, что обсуждалось, сомневаться не приходилось – для сплетен Петербург город маленький, собственно, как и любой другой. К удивлению многих, я выстояла, не развелась, сохранила семью – спустя годы я знала, что должна была это сделать, должна была вырастить этого мальчика, иначе вся эта история не имела смысла и превращалась в пошлую историю об измене.

– Ты никогда не рассказываешь, что у тебя происходит дома! – не хотелось слышать этот упрек от приятельниц. Я не могла предложить откровенность, такую необходимую для дружбы или для простого знакомства. К тому же мне им действительно нечего было рассказать – понять наши отношения мог только тот, кто оказался в подобной ситуации. Им казалась бы странной наша относительно «мирная» и спокойная повседневная жизнь. Им невозможно было бы объяснить, что ненависть, месть не могут быть вечными и столь же сильными, как привязанность к ребенку.

Наша жизнь с мужем потихоньку стала ровной, как поляна. Исчезли «бугры», «кочки», о которые можно было запнуться. Конечно, мы иногда ссорились, но это была та приправа, которая необходима в качественно приготовленном блюде. Тут надо заметить, что у меня не было привычки ругаться с мужем из-за разбросанных вещей или табачного пепла, которым был порой усыпан его рабочий стол. Я спорила с ним о вещах принципиальных, касающихся либо его сына, либо его работы и карьеры. А тем, что у меня было удивительное чутье на провальные проекты, с этим вскоре не спорил никто.

– Ты что, серьезно решил участвовать в этом фильме? – однажды спросила я мужа за завтраком.

Он тут же принял позу усталого римского сенатора, которому не дают провести водопровод по улицам города. Он-де старается, старается, а всякие палки в колеса вставляют.

– Вопрос почти решенный, – наконец произносит муж после долгой и многозначительной паузы.

– И когда же ты успел решить его?

– На неделе. – Муж и не хочет отвечать, и на скандал нарываться не хочет.

– Не поторопился? – Я растягивала удовольствие. Можно было сразу рявкнуть: «Не суйся туда! Режиссер слабый, а деньги дает тот, кто ни шиша не понимает в кино! Не берись, а то будешь заляпан халтурой и в приличное место могут и не позвать», но я медлила, вынуждала мужа пройти вслух весь тот путь раздумий, который он должен был пройти.

– Думаю, нет… А почему ты так интересуешься? – Аверинцев начинал нервничать.

– Слухи поймала, что актерский состав поменяют!

– Откуда ты это взяла?

– Сказали. Это точно. Ты же знаешь, я не вру.

Он знал, что я не вру и не буду говорить, если информация не проверена. Коррозия решительности началась.

– Ты вечно вмешиваешься! Откуда ты все это берешь?! – Это восклицание, отвергнутый обязательный бутерброд с сыром, громко отодвинутый стул – все свидетельствовало о том, что уверенности в правильности поступка уже нет.

– Ты подумай, может, я перестраховываюсь! – бросала я вслед ему. Но уже была спокойна – принятое в минуту слабости, из-за дружеской солидарности, или просто не подумав, решение будет пересмотрено. Аверинцев отлично зарабатывал даже в трудные времена – он был хорошим художником и креативно мыслящим оформителем. Ему одинаково хорошо удавалось работать и с классикой и с современностью.

Иногда его «заносило», и он брался за сомнительные проекты, но, к его чести, он никогда не совершал глупости из-за денег.

Вряд ли эти мои поучения и его огрызания можно было считать серьезными конфликтами. Мы и раньше не умели долго ссориться, а теперь, после всего произошедшего, и подавно не видели в этом смысла. Наша жизнь приняла нормальные очертания, и оставалось надеяться на то, что больше никакие потрясения нас уже не настигнут.


В один прекрасный день я поняла, что Саша может жениться. В тот год вообще было много всяких событий. Николай работал над каким-то загадочным проектом, пропадая днями и ночами на киностудии. К нам зачастила Сашина мать – вдруг какие-то дела ее звали в Питер, но к нам она теперь почти не заходила, только звонила, меня благодарила бессчетное количество раз за сына. На все мои приглашения отвечала вежливым отказом. Саша был поглощен сценой – его пригласили в два классических спектакля, нельзя сказать, что у него все ладилось, но он вырос упрямым и трудолюбивым. Я видела, что его задевают неудачи, ему хочется оправдать доверие, доказать всем, что он сможет танцевать в одном из лучших театров мира. В поисках успеха он пропадал с утра до вечера на репетициях. А еще он влюбился. Девочка была худенькая, славненькая, очень забавная в своей категоричности и в своей увлеченности Сашей. Я как-то сразу поняла, что это оно, его первое серьезное чувство. Мне не захотелось ничего говорить Аверинцеву – я боялась, что своим недоверием, полуравнодушием и несерьезным отношением к подобным вещам он охладит очень трогательную любовь своего сына. Я была догадлива и по-дружески понятлива (вряд ли родная мать могла так поступать) – жалела молодых влюбленных и давала возможность встречаться им у нас в квартире. Для этого я несколько раз нарочно увозила Аверинцева на два дня в Охту, потом мы ездили к друзьям с ночевкой.

– Что это мы в собственном доме не ночуем?! – вопрошал муж, но почти не сопротивлялся моей организации досуга. Он тоже в последнее время изменился – исчезла резкость, куда-то делось раздражение, на смену им пришло какое-то благодушие, внешняя доброта. Аверинцев стал ласков и внимателен – он замечал мою новую прическу, впрочем, которую я делала не часто. Он хвалил мой свитер, платье, туфли. Он все чаще обращался в прошлое:

– Ты помнишь, как мы с тобой ходили на выставку Борьки?

Я не помнила, кто такой Борька, не помнила выставку, но если мой муж вдруг решил вспомнить начало нашего романа, то почему бы не притвориться?! Аверинцев стал баловать меня – сережки, колечко, бусы. Заодно Саше перепадали хорошие футболки, яркий джемпер. Возбужденный муж притаскивал разносолы, устраивал маленькие кутежи на нашей кухне. Впрочем, сам он в них не участвовал. Посидев некоторое время, уходил в кабинет, там работал, с кем-то разговаривал по телефону, просто курил. Мы с Сашей только удивлялись.

– У отца работа спорится, он всегда такой, когда удается что-то хорошо сделать, когда вдохновение… – говорила я, радуясь переменам.

– И все-таки у нас хорошая семья. Мы все очень неплохие, – как-то произнес Саша.

Я же, прислушавшись к этим словам, вдруг почувствовала себя очень необычно. С одной стороны, я стала свободна – ребенок вырос, вот-вот женится, отношения со всеми выяснены. Наступил покой и порядок. С другой – у меня появилось много свободного времени, куда деть которое я не знала – исчезла привычка тратить его на себя и на свои дела. Каждый раз, когда я оставалась на целый день одна, я себе говорила примерно следующее:

«Так, надо засесть за статью, написать лекцию. Давно просят, мне все некогда было, теперь вот время есть. И вообще, пора браться за карьеру в полную силу».

Все это я произносила, глядя на стопку почти заброшенных книг и рукописей. Побродив по дому и почему-то не желая выйти на улицу, я добавляла:

– Так, еще день-другой, вот немного передохну от этой домашней гонки и засяду. А еще съезжу в институт, надо выходить на работу.

Из всех этих речей следовало только одно: я становилась одинокой. Муж был поглощен работой и творчеством, Саша стремился завоевать сцену и с головой ушел в любовь. Я оказалась в одиночестве, мне оставалось «ворошить угли» в домашнем очаге, чтобы тот равномерно горел, и медленно, нехотя готовить себя к новому периоду в нашей жизни – жизни без Саши. Все чаще и чаще он заговаривал о том, что хотел бы пожить один.

– Совсем один? – смеясь, спрашивал его отец.

– Ну, нет, конечно, – так же смеясь, отвечал сын.

«Мужские взрослые игры», – думалось мне, глядя на них. Вроде было все нормально, осталось только взять себя в руки и обрести собственную жизнь.

И вот наступил этот день. Утром наконец я позвонила в институт. Мой начальник, которому удалось бессменно просидеть все это время на своем стуле, обрадовался так, что я почти прослезилась.

– Татьяна Николаевна, как же я рад, что вы наконец вспомнили о нас! Жду, ставка для вас будет! Да, небольшая, знаю, жизнь сейчас другая пошла, но прошу, выходите на работу, хватит дома сидеть!

Я смеялась, что-то говорила и уже точно знала, что пойду я на эту ставку, которую наверняка никто не хочет занять, поскольку она копеечная. Но мне-то что? Я выйду, чтобы попробовать вернуться в этот когда-то такой любимый мной мир! Ну, люблю я всякие там апсиды, фронтоны, стрельчатые арки Раннего и Высокого Средневековья! Положив трубку, я кинулась к гардеробу (а что вы хотели от женщины, которая несколько лет просидела дома?!). Обзор имеющегося был короткий и без огорчительных выводов. Я всю жизнь так успешно эксплуатировала классический стиль, что любая из моих вещей могла мне пригодиться в наступающей новой жизни. «Ну, может, еще одни черные туфли. Такие нарядные!» – подумалось тогда мне. На вечер, после того как будут накормлены мужчины, я запланировала разбор своего рабочего стола, тетрадей, рукописей, просмотр файлов и всего того, чего все это время я касалась лишь иногда, по настроению. «Ну, вот и слава богу! Как правильно, что я позвонила!» С чашкой кофе я сидела в глубоком кресле перед балконом, внизу шумела улица, и ее шум вполне соответствовал моему бурлящему сейчас настрою.