У нас с Аверинцевым так и не родился ребенок, так что в один прекрасный день я запретила себе думать об этом – бесцельность переживаний только обострили бы обделенность. А в отсутствие детей моя любовь к мужу, слава богу, не трансформировалась в материнско-супружескую с неизбежным «съешь котлеточку – мамочка готовила». Наши отношения остались такими, какими были в начале, когда мы познакомились.

Николаю Николаевичу Аверинцеву было всего тридцать три года, когда он, как главный художник, получил премию за фильм по произведениям Достоевского. Ничего удивительного в выборе сценарной основы нет – перефразируя классика, какой питерский художник не потревожил бы покой Федора Михайловича. Почти все, так или иначе, пользовались нашей благодатной городской натурой для изображения темных страстей человеческих, так точно описываемых классиком. Аверинцев был художником с большой буквы, к тому же, несколько опередив свое время, не чурался в творчестве ловких маркетинговых ходов. Потрясающая по своей красочности и напряжению сцена игры в рулетку стараниями Аверинцева превратилась чуть ли не в главный эпизод фильма. Художественными приемами он сместил смысловую шкалу, и в результате получился фильм о пагубной страсти, об алчности, но не о душевных муках и поисках смысла жизни. Уж не знаю, как разбирались между собой режиссер-постановщик и главный художник, но фильм имел успех, а во всех новостных сюжетах показывали сцену игры в казино.

В момент его успеха мы уже год как были мужем и женой. Причем поженились совершенно случайно. Профессиональный мир узок, людей в нем не так много, как кажется. Посланная на учебную практику в одну из съемочных групп «Ленфильма», я консультировала одного странного режиссера по вопросам средневековой архитектуры. Он снимал фильм-сказку, действие которой происходило в выстроенных декорациях огромного, реально существующего где-то в Судетах, замка. Режиссер измучил творческую группу, всеми силами добиваясь абсолютного сходства декораций с исторической натурой. Мне надлежало проследить, чтобы не было вранья в башенках, апсидах, фронтонах, гобеленах и статуях, которых по сюжету было великое множество.

– Дети должны поверить! – приговаривал режиссер, заставляя переделывать декорации. Бюджет истощался, съемки не двигались, а мне отчаянно хотелось сбежать с практики. В один из дней я выползла из павильона покурить и встретила Аверинцева.

– Что, единороги забодали? – осведомился у меня интересный мужчина, облокотившийся о пожарный щит и попыхивавший трубкой.

– Угу, – односложно ответила я. У меня даже не было сил кокетничать, хотя Аверинцева, известного уже на «Ленфильме» художника, я узнала сразу.

– Бывает. А давайте куда-нибудь пойдем, посидим… Ну, чай там, кофе…

– Согласна, – опять коротко отозвалась я.

И мы ушли. Говорят, что мой режиссер рвал и метал, грозился не подписать мне практику, но несколько эпизодов все-таки снял. За отлучку мне ничего не было – кто будет портить жизнь почти уже выпускнице. А вот обед с Аверинцевым привел к неожиданным результатам.

За столом мы разговорились – вернее, говорил он, а я слушала. Истории его были смешные и поучительные. Во всяком случае, мне, студентке, еще не до конца освоившейся на киностудии, они такими показались. После баек разговор плавно повернул в сторону «жизненных ситуаций» и «человеческих чувств».

– Да, вот, года идут, а все работа, работа! – Отодвинув от себя тарелку, опять запыхтел трубкой Аверинцев. – Времени о себе подумать нет. Вот, встретишь девушку хорошую, умную, интеллигентную, и сразу понимаешь – оно, семейное счастье…

– Вы все так говорите. Все гуляете. Но никто не женится, – хмыкнула я.

– Да? – оторопел Аверинцев.

– Да, – подтвердила я.

– Это же просто какое-то неверие в человечество!

Я пожала плечами.

– Факт остается фактом. – Я поддела вилочкой ломтик лимона, лежащий на блюдечке.

Аверинцев помолчал, а потом вдруг произнес:

– Ну я на тебе женюсь.

– Согласна, – не думая рассмеялась я.

– Не веришь? Тогда подаем заявление. Поехали. – Он встал из-за стола.

– Пошли. – Мне было все весело, а еще хотелось посмотреть, когда же этот смельчак спасует.

Он не спасовал. И заявление мы подали и поженились.

Потом, через несколько лет, я его спросила, почему он так поступил. Он не ответил, а переадресовал вопрос мне:

– Но ты-то, ты почему так поступила?

Я задумалась:

– Мне было интересно.

И опять не соврала. Кстати, этой привычки, скорее женской, чем мужской, преувеличивать, врать, приукрашивать и сгущать у меня не было с детства. Мне проще было говорить все как есть. Во-первых, не надо запоминать ложь, а во-вторых, неправда для меня была чем-то вроде несвежих манжетов белой блузки. Ну, то есть на первый взгляд все так замечательно сияет, а начнешь приглядываться – серо-грязные полоски на запястьях. Одним словом, врать мне было противно. Эта моя особенность сочеталась с другой чертой характера – я любила неожиданности. Есть люди, которые ценят прежде всего предсказуемость, и для них поворот пути – это источник переживаний. Для меня же все, что выходило за рамки обыденности и привычного распорядка, было удовольствием и развлечением. Интерес из разряда «чем же это все закончится» был одним из самых мощных рычагов, которые управляли моей жизнью. Думаю, отчасти этим объясняется мой такой скорый брак.

Брак, как оказалось, некоторое время можно было считать удавшимся. Сошлись два авантюриста, но если я была молодой и самонадеянной особой, которой было лестно подчинить себе этого интересного и удачливого художника, то Аверинцев, похоже, попался на свой же «крючок». Он не ожидал моего безрассудства, а надеялся, что верх возьмет девичья осторожность. Желание поинтересничать сыграло с ним дурную шутку. Впрочем, роман, который завертелся между нами после подачи заявления, убеждал нас обоих, что провидение порой бывает проворливее самой опытной свахи. Сначала нам вдвоем было забавно, потом хорошо, потом уютно, а потом нас поглотило влечение другу к другу. Все эти стадии мы прошли быстро и к венцу подошли парой с небольшим, но богатым опытом.

Моя жизнь мне нравилась. Окончив институт, я погрузилась в научную работу и изредка отвлекалась на написание статей. Я всегда была отличницей. Этакий перфекционизм, проявившийся еще в школе, в эти годы расцвел махровым цветом. К тому же у меня была уйма времени – ребенком обзавестись никак не удавалось, и, чтобы компенсировать эту неудачу, доказать себе и другим собственную состоятельность, я бросилась исследовать европейскую архитектуру Средних веков. Тему себе я взяла обширную, справиться с которой под силу было бы только опытному искусствоведу, имеющему множество публикаций. Но мне хотелось масштабности и размаха, хотелось поразить всех охватом материала. Сейчас я понимаю, что это рвение было обусловлено отсутствием материнских забот, это обычный уход от внутренней семейной проблемы. Но тогда я пропадала в библиотеках, музеях, сидела до поздней ночи за альбомами и иностранными журналами, переводя статьи.

Изменял ли мне Аверинцев? Я понимаю, что этот риторический вопрос теперь звучит смешно. Тогда мне казалось, что нет. Вернее, я никогда не задумывалась над этим. Я искренне считала, что наша «история любви», такая «кинематографичная», спасет нас от тривиальных житейских передряг. «У таких, как мы, которые поженились «с первого взгляда», – думала я, – «иммунитет» к пошлости!» И я совершенно искренне не проверяла мужа, не возмущалась его поздними возвращениями, не задавала лишних вопросов. Я гордилась нашей такой необычной семьей еще и потому, что мы оба удивительным образом сохранили равенство в браке – наша обоюдная безрассудность, обоюдный риск уберег нас от подчиненности. Каждый из нас был самостоятельным игроком и нес все возможные риски этой матримониальной авантюры сам. Винить, если что, можно было только себя. К тому же по складу характера мне проще и уютнее было предоставить ему свободу. Я не хотела или не умела ревновать, как мой муж не умел успокаивать плачущую женщину. Почему-то эта странность его характера меня всегда раздражала. В обыденной жизни женщины нередко прибегают к слезам как к рычагу давления, но в нашем случае это не работало. Аверинцев не умел обращаться с плачущими женщинами. Я теперь уж и не знаю, как ему удавалось соблазнять дам, поскольку на любой намек на горестную или счастливую слезливость, когда следовало обнять, успокоить рыдающую женщину, когда надо было произнести слова: «Все пройдет», «Я здесь, рядом», мой муж вдруг отдалялся, замолкал и как бы искоса наблюдал за «непогодой». «Вот досада! Как бы ноги не промочить», – казалось, можно было прочитать на его лице. Я думала, что такая «нечувствительность» свидетельствовала о нерасположенности к контактам и нежелании вникать в женские хитроумные завлекающие игры.


Жизнь «до» и «после» – это для кино и книжных романов. В реальной жизни границы все-таки условны. И даже если ты «запретишь» себе прошлое, как это попыталась сделать я, настоящее непременно извернется и в один прекрасный момент станет отражением тех далеких дней, которые ты предпочитаешь не вспоминать. Саша постепенно из милого, но замкнутого подростка превращался в очень красивого, сдержанного и «правильного» юношу. Чья заслуга в том, что он не принял облик шалопая, оправдывающего свое дурное поведение предательством взрослых, не знаю. Может, это балет, занятие, требующее гигантских усилий, времени, трудов. Может, это отец, чья строгость и вместе с тем отстраненность возрастали по мере взросления сына. А может, это наши с ним отношения, которые все больше и больше напоминали крепкую дружбу.

– Слушай, не делай революции в педагогике! Испортишь парня, – пробовал учить меня муж.

– Не вмешивайся. Он слишком взрослым попал к нам, чтобы различать нюансы и оттенки, а потому мои замечания воспринимает правильно. – Я не удержалась от язвительности. Меня все чаще раздражало неуместное вмешательство Аверинцева.