– Забудь, пожалуйста, забудь. Очень прошу! Ты не должен это помнить, – твердила я ему, двенадцатилетнему, словно он был взрослый, прошедший жизнь, человек. – Ты очень хороший, воспитанный, ты – талантливый! Это я взрослая дура! Дура! Понимаешь, взрослые очень часто бывают дураками и идиотами! – Я твердила все это, не выпуская Сашу из объятий. – Ты понял меня?! Понял?!

– Да, – наконец произнес он, – только я пойду эти шпроты смою!

Он неловко вывернулся из моих рук и босиком зашлепал в ванную. Я посмотрела ему вслед и поняла, что от ненависти до любви может быть всего пара шагов, которые только что сделали детские босые ноги.

Глава вторая

Вопрос «А как же я?» никуда не исчез. Он стал главным в моей жизни. После всего случившегося у меня не было времени на горе. На выяснения и ссоры с мужем, бойкоты и истерические кухонные пьянки. У меня не было времени на скандалы, за которыми следуют извинения, полупримирения с осадком злости, с внутренним унижением. Я была лишена сомнительного удовольствия мести – когда знаешь, что виновник никуда не денется, ты изводишь его упреками и оскорблениями при каждом удобном случае. Я была избавлена от этого ребенком, который не менее чуток, чем взрослые. Мне оставалось только ночное шипение и слезы – ведь сколько ни убеждай себя, что тема запретна, обида возвращает тебя к ней.

«А как же я?» На этот вопрос надо было отвечать ежеминутно – и когда я готовила некалорийные завтраки, и когда приходилось мчаться за Сашей в училище и везти его к врачу – связки, суставы, позвонки, пальцы – все части его тела подвергались риску, а мне казалось, что врачи в училище недостаточно хороши. «А как же я?» – спрашивала я себя, отменяя лекции в институте, ведь зимой Саша имел обыкновение заболевать ангиной. «А как же я?» – вопрос рождался сам собой при виде трогательного единения отца и сына. А как же я все это пережила? Как я сумела забыть измену мужа, пережить встречу с матерью его ребенка, как я смогла все свое время отдать этому самому ребенку?

На самом деле ничего героического в этом не было. Я просто запретила себе думать о прошлом. Прошлого у меня не было, оно исчезло в тот момент, когда Саша Аверинцев вошел в наш дом. Для меня осталось только настоящее и будущее, только оно имело смысл, потому что оно могло меняться, его можно подкорректировать, но то, чему суждено было застыть неизменным, то было безжалостно вычеркнуто. И только это беспамятство спасло меня тогда.

Впрочем, настоящее все равно было трудным, рядом со мной оказались два чужих человека – мой собственный муж и его сын. Случившееся двенадцать с лишним лет назад заставило меня смотреть на человека, с которым я прожила достаточно долго, с подозрением и отчуждением. И поделать с этим я ничего не могла. «Господи, – думала я, – если он столько времени мог скрывать своего сына, то черт знает, что еще можно от него ждать». В моем поведении, в обращении с мужем появилась настороженность. Он это принял за обычную женскую ревность.

– Таня, это случилось столько лет назад! Все кончено. Она уехала и вышла замуж за другого! – иногда пытался объяснить муж.

Я отмалчивалась, понимая, что на эту тему нам разговаривать не следует. Если, конечно, мы хотим жить вместе. Я понимала, что любое обсуждение приведет к тому, что будут в лоб заданы вопросы, честные ответы на которые разрушат все, что мы оба тщательно создавали. «Как часто ты виделся с сыном? Где они жили? Ты спал с его матерью?» – все это тут же начинало вертеться на языке. Я всеми силами гнала от себя эти вопросы, тем более что прекрасно видела переживания моего мужа. Но все дело в том, что связаны они были не столько с появлением сына, сколько с отъездом его матери. «Будем надеяться, что она поступила правильно» – одна эта фраза выдала его с головой. Если тебе человек безразличен, ты не будешь ломать голову о правильности его поступков. О многих вещах я не знала, но догадывалась – интуиция обострилась, и я стала обращать внимание на то, что раньше для меня было закрыто. В этот момент со мной было очень тяжело – не может быть легко жить с детектором лжи.

Что касается Саши, то здесь мы объединили усилия, желая по возможности скрасить разлуку с матерью и потрясение от переезда. Странно это было – ощущать в доме присутствие ребенка. Теперь кто-то мальчишеским басом сопел ночью, кто-то забывал в ванной яркие футболки, на кухне – школьные тетради, всякую ерунду, без которой не обходится ни один мальчишеский карман. В прихожей теперь всегда были рюкзак, сумка с одеждой для репетиций и еще множество мелочей, которые так любят подростки. В доме теперь царил беспорядок, с которым я сначала боролась, а потом махнула рукой.

– Надо ему сделать замечание. – Муж рвался в педагогический бой, к тому же ему было неудобно передо мной – слишком большая нагрузка свалилась на мои плечи.

– Не трогай его! Пусть привыкнет, а потом уже…

Я махнула рукой на порядок. Я творила свой новый мир, и в нем важным и главным было, чтобы мальчик почувствовал себя свободным, освоился и, наконец, заговорил. Заговорил спокойно, не смущаясь. Мне важно было, чтобы он нормально ел – первые дни он стеснялся отказаться от неположенной ему еды, а я не сразу освоила «балетное» меню. Мне важно было, чтобы он не скрывался в своей комнате, боясь лишнюю минуту побыть со мной. Конечно, я заглаживала свою вину, хотя даже сейчас, спустя столько времени, мне хочется выть от совершенно глупой жестокости.

– Нравится тебе или нет, но это твой дом, понимаешь? – твердила я Саше. Чутьем я поняла, что для него не так важны эмоциональные подтверждения своего статуса, как фактические, озвученные четко и недвусмысленно. Вопрос «Кто есть я в этом мире» для него сейчас звучал «Кто я в это доме? И мой ли это дом?» Недоверие, замкнутость, молчаливость – вот следствия моей злобной глупости. С этим я боролась методично, последовательно, не обращая внимания на мужа – тому казалось, что я слишком эмоциональна, слишком опекаю, слишком ласкова.

– Слишком много ласки не бывает. Особенно в нашем случае. И потом, ты так часто отсутствуешь и не в курсе многих обстоятельств, а потому придется довериться мне. – С некоторых пор беседы с мужем на тему воспитания проходили в резкой тональности. Что удивительно, но, похоже, победительницей была я.

– Делай как знаешь, – однажды услышала я ответ. И стала делать.

Теперь я играла «в куклы». У меня появился свой «кукольный дом». Столы, стулья, диваны, салфетки, завтраки, обеды, стирка, глажка – все предметы и действия теперь имели свой особенный смысл, подчинялись одной цели и одному человеку. Этого человека звали Саша Аверинцев. Он стал моей «куклой». С самого первого дня я точно знала, что этот ребенок никогда не станет моим «сыном», как это иногда случается с детьми близких родственников, с племянниками, крестниками. Саша Аверинцев всегда будет моим воспитанником. И сколько бы я ни заботилась о нем, я не смогу перейти эту грань, эту полосу отчуждения. Из страха выдать себя я теперь окружила его двойной лаской, двойным вниманием. И чем больше я старалась, тем больше становилась эта пропасть – мы стали близки по духу, образовали свой мирок, стали понимать друг друга с полуслова, но была история его рождения, которая навсегда сделала нас чужими. Впрочем, в этом был свой глубокий смысл и резон – эта чужеродность позволила появиться дружбе. Настоящей дружбе, которая так редка между матерью и ребенком. Она скорее свойственна отношениям с отцом, но не с матерью, подавляемой природным страхом за дитя, который делает ее глухой, слепой, эгоистично-жестокой. Меня нельзя упрекнуть в равнодушии – все, что касалось Саши, стало частью моей жизни. Меня волновали его простуды, травмы, оценки, друзья, но в этом беспокойстве всегда оставалось место вниманию, рассуждению и уважению, оставалось место для него, как для самостоятельной, независимой единицы. В моей заботе не было родительского слепого диктата и стремления любой ценой настоять на своем. Помня, что Саша – ребенок другой женщины и моего мужа, не чужой, но и не свой, не близкий, я в своем стремлении воспитать его была крайне уважительна. Так мы обычно поступаем с друзьями, которые могут простить нам многое, кроме хамства и диктатуры, даже если они замешаны на благих побуждениях. Я в отношениях с Сашей предусмотрительно оставляла место для маневра, для свободы и выбора, которые позволят ему в по-настоящему трудный момент призвать меня на помощь.

Муж Сашу любил, как любой отец любит своего ребенка. Я с любопытством, без ревности наблюдала проявления этой отеческой привязанности и, понимая ее природу, не сравнивала их отношения с нашими. В некоторых действиях и поступках мужа мне чудился страх – такой я наблюдала у родителей стремительно взрослеющих детей. Вместе с некоторым облегчением – ребенок вырос, стал взрослым, забот меньше – проявляется естественная и почти первобытная надежда на опору и помощь. Это обычно не афишируемое чувство мой муж выразил словами:

– Он вырастет, сто раз поменяется, уедет, вернется и опять уедет, но он всегда будет мой.

Вряд ли Аверинцев в этот момент думал обо мне, вряд ли он сообразил, что я ни о ком так сказать не могу, и вряд ли эта бестактность была намеренной. Просто ребенок напоминал ему о возрасте, заставляя иначе смотреть на свою жизнь и заглядывать туда, куда стараются не смотреть, пока не пришло время. Присутствие ребенка делало нас проще и естественнее, и мы не стеснялись этого естества. Жизнь, которую мы украшали событиями, мероприятиями, множеством связей и совершенно бесполезными телодвижениями, оказалась содержательней и интересней в отсутствие этих «украшательств», но в присутствии ребенка.

До появления Саши я много раз представляла себе, как это – любить детей. Не чужих, не соседских, а своих, родных. Я знала, что такое любовь к родителям, что такое любовь к мужчине – когда-то я полюбила Аверинцева. Я заводила домашних питомцев и таяла от нежности и умиления, глядя на их мордочки и хвостики – любовь к животным мне тоже была знакома. Но я никогда не любила ребенка. Мне было недоступно это состояние безусловной, появляющейся из ниоткуда и никуда не исчезающей родственной страсти. Я лишь догадывалась, что мы оказываемся у нее в плену и побег будет невозможен. И будучи совсем молодой, я догадывалась, что когда наступит последний час, расстаться с этим пленом будет страшно, но не из-за себя, а из-за тех, которые остаются на этом свете одни, без нас и нашей оберегающей любви. Я каким-то женским чутьем понимала сокрушающую мощь этого чувства между матерью и ребенком и не решилась бы назвать родительскую любовь счастьем. Скорее, это судьба, то есть то, что неотделимо от нас.