По молодости я не очень прислушивался к этим словам, но, попав в театр, сразу же ощутил напряжение.

Мой сольный театральный дебют в виде гламурного принца в одной из классических постановок имел успех и весьма «звонкие» отзывы. Несколько статей в солидных газетах, сюжет на телевидении. Но промелькнувший эпитет «новый молодой Нуриев» был явным комплиментом и авансом. Я это знал как никто другой. Я был не очень доволен собой – казалось, что еще чуть-чуть, и танец будет иметь почти идеальный рисунок. Но именно это «чуть-чуть» и не получалось. Егор, попавший в этот же театр со мной, просиживал часами на моих репетициях.

– Не понимаю, вроде все хорошо, но вот… – Друг крутил пальцами, стараясь подобрать правильные слова. – Ты пробуй… Или, наоборот, дай себе отдых, переключись на другое.

Но внутри меня не было «мотора», не было движка, который разогревал бы мои движения. Я танцевал легко, свободно, но не более того. Я танцевал без своего лица. В этом смысле Егор меня обскакал – его манеру, его артистизм спутать было нельзя. У него было свое письмо, почерк, а у меня были прописи – ровные, гладкие, правильные и совершенно обезличенные.

– Рисунок его танца не идеален, но подобные ошибки можно принять за стиль. Это свойство таланта, – так говорили в театре, – и он азартен.

Пока я учился в училище, пока вокруг меня были однокурсники, пока речь шла о соревновании однокашников, мне было легко. Как только я оказался на профессиональной сцене, все усложнилось. Рядом со мной оказались танцоры талантливые и жесткие, многие из них были старше меня и уступать роли не собирались. Планку они поднимали высоко, даже рискуя сами ее сбить, но и ставки были велики. Все чаще я вспоминал кличку, данную мне Егором, – Пломбир. «Мягкий, сладкий, растекающийся!» – это я на сцене и за сценой. Попав в театр, я вдруг обнаружил, что мне не хватает энергии, запала, злости. Я мог быть требователен к себе, дрессировать себя, но к коллегам я обнаруживал неожиданное благодушие. Я не чувствовал конкуренции, но не потому, что мне не было равных, а потому, что не хотелось ничего доказывать, хотелось просто танцевать. Мне не хотелось думать, что я лишен артистического тщеславия, удобней было полагать, что за все годы обучения, а это было больше десяти лет, за все эти годы укрощения тела и характера, я притомился. Достигнув определенной технической высоты, захотел насладиться процессом танца. Не преодолевать, не доказывать, не соревноваться, а просто танцевать. Понимая исключительность выбранной профессии, я вдруг захотел работать, как слесарь-сантехник, – поменять кран, шланг, подводку. И все это спокойно, без творческого надрыва. Потом мне стало казаться, что такое мое настроение – это следствие безостановочной гонки за результатом – «плие» глубже, «фуэте» четче, «шанжман де пье» выше! Балет и профессиональный спорт – ближайшие родственники. Все, чему нас научили в классах – отточенности плавных движений, устойчивости поз, чистоте вращений и поворотов, – все это помогло скоординировать силу и гармонию движений. Нас приучили к тому, что этим мы должны заниматься каждый день, несмотря на успехи. И так называемый класс, то есть основа балетных движений, для меня был как чистка зубов. Но от выступлений на сцене мне хотелось получать удовольствие, использовать то, чем я уже овладел, наслаждаться достигнутым. Говорят, это бывает со многими молодыми артистами балета. Они с удовольствием учатся, но оказываются не готовы к профессиональному занятию балетом, поскольку именно этот вид искусства подразумевает безостановочность роста и неослабевающий творческий азарт. Иконами в этом смысле были Плисецкая и все тот же Барышников. Совершенствуя свою балетную форму, они сумели сохранить свое лицо. К моменту выхода на большую сцену они утомляются и теряют запал. Второе дыхание открывается тогда, когда начинается борьба за главные партии, когда, освоившись в театре, начинаешь понимать, что «начало конца», то есть закат творческой карьеры, начинается ровно в тот день, когда ты пришел туда.

Это очень странное и неприятное ощущение – усталость от дела, которому ты проучился столько лет. Это ощущение внутренней душевной неподвижности затягивало меня все глубже и глубже, одновременно заставляя психовать – ведь вокруг меня кипели творческие страсти. Со мной же происходило что-то непонятное, что больше подходило под определение «эмоциональная усталость». Я занимался в классе, выкладывался на репетиции, но на сцене не добавял ничего нового. Я танцевал так, словно танцевал для домашних, – с удовольствием, но без профессионального рвения.

– Два разных человека – на репетиции и на сцене, – отметил хореограф, который занимался со мной в театре.

– Я это чувствую, – признался я, – но пересилить себя не могу, – у меня ощущение, что главную награду я уже получил – пришел работать в Мариинку.

– Таких здесь не мало, – покачал головой тот, – обойдут на повороте.


Ничего нет лучше дороги – какое счастье иногда оставить позади все неразрешенные вопросы, людей, которых вдруг перестал понимать, и свою собственную растерянность. Собираясь уезжать из Питера, я не знал, насколько правильно поступаю, не знал, нужно ли было соглашаться на участие в рискованной постановке. Может быть, следовало бороться за роли в своем театре, доказывать правоту и наказать обидчиков. В конце концов, проявить характер. Но я не стал этого делать, мне хотелось уехать, и совершенно не были важны амбиции. Соглашаясь на работу в Москве, я прежде всего надеялся избавиться от засасывающего чувства «разболтанности жизни». И при этом у меня не было ощущения бегства – было ощущение легкости, словно я, сделав усилие, разорвал утомительную, неприятную связь.

Уезжая, я расставался со всей историей моей семьи – и это тоже воспринимал с облегчением. Мать с отцом были здоровы, счастливы. Глядя на них, можно было бы уверовать в непреходящую силу любви, если только не помнить все предшествующие события.

Она

Глава первая

– Послушай, Таня, надо кое-что обсудить, – сказал муж, неожиданно появившись в проеме кухонной двери, – дело в том, что у меня есть сын.

Я жарила курицу. Аккуратно нарезанные кусочки, посыпанные паприкой, солью и черным перцем. Это блюдо я готовила часто – в меру острое, в меру жирное, оно еще было хорошо тем, что, остывшее, представляло идеальный «перекус» для позднего вечера. Для времени, когда муж – художник – выходил из своего кабинета, утомленный творческим процессом, а готовить мне уже не хотелось.

– Прости, Коль, не поняла, кто есть? – Я осторожно поддела готовый кусочек и собралась переложить его на блюдо.

– Сын. У меня есть сын, – произнес муж громко и отчетливо.

Румяный кусок готовой курицы упал на пол, обдав жирными брызгами мои тапочки.

– Я все понимаю, – забормотал тут же муж, – наверное, надо было выбрать другой момент… Да и вообще, тут надо либо молчать, либо сразу во всем признаваться, но…

– Коля, я правильно поняла? У тебя есть сын?

– Да, и ему двенадцать лет.

– Ты уверен в этом? – Я попыталась вытереть бумажным полотенцем жирное пятно на полу и одновременно рассмотреть свои тапочки. Впрочем, мой мозг вдруг отказался фиксировать картинку – курица на сковородке, муж в дверях, жир на полу, пятна на тапочках, – все это разделилось на отдельные фрагменты и в единое целое не собиралось.

– Тань, вылези из-под стола, – попросил муж, – а то так неудобно разговаривать.

– Да, все. – Я наконец выпрямилась. – Значит, давай я сейчас сяду, а ты мне расскажешь, кто это тебе такие басни рассказывает. Аверинцев, ты имей в виду, эти ваши киношные дамочки столько лапши на уши повесят…

Все это я проговорила весело, словно все красотки «Ленфильма» сообщали моему мужу об общих детях чуть ли не каждый день.

– Тань, это не киношные дамочки. И не лапша. Это мой сын, ему двенадцать лет.

– И его мама решила наконец познакомить папу с мальчиком. А заодно что-нибудь попросить…

– Нет. Я и маму, и мальчика знаю все эти годы.

– Все двенадцать лет? – Я наконец оставила в покое сковородку и села на стул.

– Да, Тань. Вот так вот все получилось.

– Пожалуй, чай пить сегодня не будем. Давай водку или коньяк. Иначе я не смогу осмыслить все услышанное.

– Может, не надо?

Мой муж, Аверинцев, знал, о чем просил. Как-то давно я устроила ему сцену ревности, но предварительно выпила водки. Это обстоятельство позволило мне разбить немало посуды, разорвать его наброски и разметать тюбики с масляной краской. Я осознавала, что веду себя ужасно, но тогда еще не понимала, что это практически безнадежная затея. Тогда я еще не знала, что мой муж – натура творческая и неуправляемая. Философский взгляд на некоторые моменты в его поведении у меня появился позже. Я очень обрадовалась собственной мудрости – получалось, что если не сильно обращаешь внимание, то вроде как и нет ничего раздражающего.

– Так, давай коньяк и рассказывай. – Я вдруг поняла, что если сейчас не почувствую обжигающую нёбо жидкость и в голову мне не ударит хмель, то сойду с ума. Или убью своего дорогого Николая Николаевича.

Коньяк показался безвкусным, а рассказ мужа – совершенно невероятным.

– Правильно я понимаю, что с этой женщиной ты жил все эти годы. Ну, встречался, – поправилась я, заметив протестующее движение его руки. В душе у меня начинали полыхать зарницы. Какая, к черту, разница, как называется форма вашего сожительства?! Если вашему ребенку уже двенадцать лет и вы оба принимаете в нем участие?! Какая разница, как ты к ней относишься, если все это время ты жил на два дома?! И что меняется от того, что она уезжает куда-то там?! По лицу мужа я читала поэму о страхе признания и потери, мучительную историю любви и ошибок. – Что ты хочешь от меня? – Я посмотрела на мужа, когда тот закончил свои объяснения.

– Я не знаю. Чтобы ты простила меня. Чтобы отнеслась к сыну хорошо. Ему тяжелее всех. Он ведь совсем мальчишка.