– Зоя, – сказал я, лежа на нашем новом диване и глядя в потолок, – жить я буду там, у Татьяны. Это решено!


И, как всегда, быт спас положение. Он, насколько это было возможно, отвлек от бесконечных причитаний, восклицаний, сетований, бессмысленных извинений и попыток «навести мосты». Вопросы «Как он так мог!» заменились фразами «Скажи отцу, что его бумаги я сложила в большой старый портфель» или «Эскизы пусть забирает! Они только захламлять квартиру будут». Татьяна Николаевна через меня передавала необходимую информацию и указания отцу. Видеться она с ним не хотела и попросила меня быть посредником в сборах и переезде. Мне это было докучливо и немного смешно, с одной стороны, с другой – я видел, что окончательный уход превратил ее в пожилую женщину. Татьяна Николаевна никогда не выглядела на свой возраст, ухаживала за собой, занималась спортом, была изящна и всегда отлично одета. Все эти преимущества исчезли враз, как будто их сдули. Откровенно говоря, я не очень присматривался, я вообще делал вид, что нам всем надо решить одну большую проблему, после чего, наконец, успокоиться и зажить нормальной жизнью. «Ну, что еще может произойти? Ничего! Не будем, конечно, брать во внимание самые печальные события», – утешал я себя и всем своим видом показывал жене отца, что, мол, «пустяки, дело житейское». Все было бы ничего, но «женой отца» Татьяна Николаевна тоже перестала быть. Воссоединившиеся любовники, мои родители, решили официально оформить свои отношения. Именно в этот момент мое терпение лопнуло.

– Мама, я вас с отцом понимаю. Вам хочется, чтобы все было по правилам, но не заставляй меня принимать в этом участие. Я обязательно вас поздравлю, но никаких банкетов, никаких торжеств! Без меня, хотя, повторю, я рад за вас.

Мать обиделась. Свадьба была бы событием, подчеркивающим серьезность их многолетнего чувства. А может, с молодости, с моего рождения в ее душе жило ущемленное самолюбие незамужней матери-одиночки и это изменение статуса ей было необходимо для внутреннего спокойствия.

Свадьба состоялась. Слава богу, без фаты и лимузинов. Отец, получивший к тому времени развод, сделал маме официальное предложение. Все это не могло не вызвать у меня ироничную усмешку – с позиции моего возраста и с учетом всего, что уже произошло в семье Аверинцевых, это уже больше было похоже на игру. Мать же ждала этого двадцать лет, и в этом ожидании была и жажда успокоения, и жажда порядка, и желание присвоить своей страсти порядковый номер.

Вся эта матримониальная суета меня не коснулась – я учил новую партию, которая отнимала у меня массу нервов, и не знал дату их росписи. О том, что это наконец случилось, я понял по одной-единственной реплике Татьяны Николаевны. Подавая в один из дней мне ужин, она обронила:

– Переживем и это.

Как всякая женщина, она не могла не следить за жизнью своего бывшего мужа.


– Ты же снимаешь квартиру, платишь за нее, а переезжать не переезжаешь… Ты с Зоей собираешься жить?

Татьяна налила мне чай и села напротив.

– Пока не знаю. У нее что-то не получается с родителями. На конфликт она идти не хочет. А я не хочу жить один в этой квартире, – пришлось соврать, как было уже не раз в подобных случаях. Со свадьбы отца прошло полгода, за это время изменилось многое, кроме настроения и состояния Татьяны. Она по-прежнему проводила все дни дома, на работе почти не показывалась. Благо была причина – еще до всех событий ей заказали несколько глав в научном сборнике. Впрочем, как я понимал, готово было только то, что она успела написать до этого обескураживающего известия. Я не подавал виду, что меня это тревожит. Хотя неопрятная фигура, слоняющаяся по дому и оставляющая окурки везде, где только можно, начинала раздражать. Я не выносил сигаретный дым, и раньше Татьяна курила или на балконе, или устраивалась у открытого окна. Теперь она это делала везде, включая кухню. Мои просьбы действовали ровно десять минут. Она спохватывалась, гасила сигарету в первой попавшейся плошке, но уже через короткое время в доме опять висела седая дымка. Я как-то посчитал – в день у нее уходило около двух пачек.

– Тань, бросай. Все уже позади, – говорил я.

– Впереди ничего нет. Впрочем, если, оглянувшись, хорошенько приглядеться, то и позади тоже. Прости за бесцеремонность, но хочу напомнить, что твой отец познакомился с твоей восемнадцатилетней мамой в то время, когда был женат на мне. Мне было двадцать лет. Здорово, да?!

– Слушай…

– Я поняла бы, если бы мне было лет тридцать или сорок… Встретил молодую… Но ведь я почти ровесница! Наверное, все дело в тебе…

– Ну вот, нашли козла отпущения. – Я все еще пытался шутить.

– А кто? Родился же ты! Сыном стал ты!

Здесь я терялся, понимая, что сейчас говорит не здравый смысл, а обида. Страшная обида дважды обманутой женщины. Женщины, которая не имела своих детей, воспитала чужого и вместо благодарности получила одиночество. Причем виновницей одиночества была та самая, которая ребенка ей и оставила.

– Ну, так получилось! Что теперь делать? Вешаться? Удавиться на шпиле Адмиралтейства?!

– Это идея. – Татьяна удовлетворенно вздыхала. – Хоть какой-то выход.

Я уставал от подобных пустых разговоров, но старался сдерживаться. Во-первых, я ее понимал, а во-вторых, жалел ее. Она стала мне близким, родным человеком, которому я еще был благодарен за многие знания и умения. Вот и сейчас, этим утром, я старался вести разговор так, чтобы не случилось истерики, чтобы, оставшись одна, она не провела день в этом жутком, пахнущем застарелой парфюмерией халате и с сигаретой в руке. Как-то я ушел из дома, поссорившись с ней, а потом целый день сходил с ума от беспокойства. Мне казалось, что она отравится, сунет голову в духовку или пальцы в розетку. Когда живешь в таком напряжении почти полгода, не такое привидится. К сожалению, помощников у меня не было. Из родственников у Татьяны был только брат, работающий где-то в Уренгое, пара подруг, занятых детьми и мужьями. Ну, еще соседка, хотя не хотелось, чтобы в доме знали о проблемах. Понятно, что мои мать и отец помочь не могли по определению. Отец звонил, волновался, переживал, но за всем этим я чувствовал острое любопытство человека, который сидит в уютной теплой комнате и смотрит по телевизору фильм-катастрофу. Мне было ясно, что он закрыл эту страницу своей жизни. Конечно, он поможет деньгами, если что – связями, но на душевные волнения, которые чреваты физическими страданиями, его не хватит. В конце концов, даже в силу возраста и прошлой бурной жизни. Теперь он нашел тихую, не совсем устроенную в бытовом смысле гавань, но его артистической натуре этого было достаточно. Они с матерью жили тесным мирком, в который был допущен только я.

За то время, пока я жил с уже разведенной и одинокой Татьяной, я понял две важные вещи. Первое – надежда должна быть реальной и не предлагающей никаких экстремальных решений. Никаких «полетов на Луну», в крайнем случае, в Тверскую область за грибами, чтобы отвлечься от переживаний. Второе – гастрономическая терапия губит не только тех, кто ею спасается, но и окружение. Спастись от навязчивой идеи «жевать понемногу, но все подряд» практически невозможно. Кусочки, половинки, дольки, конфетки, печенье, яблочки – все это разложено по всему дому, как приманка для слабохарактерных особей. Татьяна, пребывая в своей депрессии, ела немного. Но все время. Как и курила. Мне казалось, что это не человек, а робот, на котором отрабатывают жевательные и дыхательные функции. Мне некогда было следить за ее фигурой, других забот хватало, но то, что она менялась внешне, было очевидно даже самому невнимательной зрителю. Для меня, с моей строжайшей диетой, это было просто мучением. Результатом долгих разговоров стали завтраки, во время которых на столе не появлялось ничего, кроме моего разрешенного меню. Сегодня это правило также не было нарушено.

– Если я тебе не мешаю, поживем еще под одной крышей. – Я улыбнулся. Кстати, делать вид, что одинокая и брошенная женщина нарасхват у мужчин, – это одно из основных правил посттравматического лечения.

– Не мешаешь. Мне не так страшно. И потом, заботиться надо же о ком-то… Я же совсем одна…

Еще чуть-чуть, и все пойдет не так, как надо!

– Господи, я же опаздываю! – Я посмотрел на часы и мастерски «отыграл финал». – Забыл сказать, сегодня к нам приезжает Барышев, известный режиссер-постановщик. Авангардист. Собирается ставить «Спартака». Видимо, будет присматриваться к народу… Так что мне пора.

Я вышел из дома довольный собой. Слез не было, скандала и упреков не было, наживка для размышлений была вброшена. Впрочем, наживка была абсолютной реальностью – режиссер действительно должен был смотреть артистов труппы. Уже шагая по улице – моим правилом стало ходить пешком до работы, – я подумал, что, наверное, я очень похож на мужа вздорной жены. «Как долго ты так протянешь? А не переехать ли тебе?! Может, напроситься в авангардный балет?!» – все чаще думалось мне по утрам.


Еще через полтора года я не выдержал. Впрочем, особой вины Татьяны Николаевны в этом не было. Она «окуклилась» в своих переживаниях, ее собственный разрушенный мир занимал ее гораздо больше, чем внешняя среда. Судя по разговорам, которые мы вели с ней по утрам и вечерам, она по-прежнему предъявляла счеты отцу и обижалась на мою мать. Но все же ее воспитание и мое присутствие не давали раскрутиться маховику откровенной родственной войны. К тревожной домашней обстановке я привык, как моряк привыкает к шуму волн. В тот момент меня гораздо больше заботило мое положение в театре.

А там, надо сказать, мои дела обстояли не так хорошо, как прогнозировали когда-то мои педагоги. Закончив, несмотря ни на какие семейные передряги, академию, я был приглашен танцевать в Мариинку. По большей части нас, выпускников, занимали в кордебалете, но было несколько человек, которые, еще учась, стали танцевать главные партии.

– Видишь ли, любой артист балета пребывает в перманентном беспокойстве, – предупреждал меня мой педагог, – он всегда ждет, всегда боится, всегда разочарован. Он ждет хорошую партию, боится травм и конкурентов и разочарован результатом. Это профессия повышенного травматизма и психологической нагрузки.