– Пап, а что будет с Татьяной Николаевной? Что с ней будет? Как вы с мамой видите ее ситуацию?

– А какая у нее ситуация? – Отец пожал плечами, словно не понимая, о чем речь. – Она еще очень молодая женщина, одна не останется. Я, насколько смогу, буду помогать ей.

– Пап, поставлю вопрос иначе. Как ты думаешь, ей оставаться в этом доме, не имея никого близкого, легко будет?

– Саша, в этом трагедия любого «треугольника». Я понимаю, что ей – тяжело, но я твердо решил жить с твоей матерью. Сын, избавь меня от мелодрамы, я не хочу говорить, сколько я ждал твою мать.

– Что значит ждал? Она уехала, не дождавшись тебя, когда мне было тринадцать лет! Отец, почему ты не ушел от Татьяны, когда родился я?

– Боялся. Вульгарно трусил. Я не хотел детей. Не был готов уходить из семьи. Но когда ты родился…

– Ты ждал еще очень долго.

Я был бессилен. Я понимал, что это гремучая смесь страха, запоздалого раскаивания, нежелания вникать ни во что, кроме собственной любви, действительно сложной и болезненной. Я понимал, что отцом сейчас движет эгоизм влюбленного.

– Пап, а почему вы мне не сказали ничего? Вы же это все решили давно, а сделали почти тайком. Хоть мне могли бы сказать, – произнеся последнюю фразу, я понял, что сморозил глупость. Не могли они мне сказать, потому что все-таки жалели. Или боялись. Или опасались, что выдам их планы. Господи, да никто не скажет, как им надо было поступить в этой ситуации. Как ни поступи, все равно будет плохо. Ошибка, помноженная на ошибку, в результате дает только одну огромную проблему. Ее мы сейчас все и имеем.

– Ты должен быть рад за мать! – Отец попытался улыбнуться. – За меня! Пойми, если мы в таком возрасте решили быть вместе, то это не блажь, не каприз, не похоть! Мы прожили почти всю жизнь друг без друга и поняли, что не можем так. Я очень хочу, чтобы ты это осознал и принял!

– А у меня есть другой выход?! И потом, если ты хочешь со мной разговаривать, прекрати меня упрекать! Я не должен радоваться за вас! Вы оба умудрились запутать мою жизнь, запутать отношения с людьми, вы заставили меня жить в чужом доме, с чужим человеком! Это счастье, что твоя жена оказалась порядочной и доброй, это счастье, что она нашла время на мое воспитание и образование!

– Но я же…

– Ты – да! Ты много мне дал, многому научил, и я благодарен тебе за это. Я не могу тебе простить одного, что ты заставляешь меня расплачиваться за собственные ошибки. И так происходило с момента моего рождения.

– Мать очень переживает за тебя…

– Она за меня переживает всю жизнь. Не проще ли было не переживать, а быть рядом?!

– Ты жесток!

– Не более, чем вы семь лет тому назад!

Я замолчал, сам удивившись ситуации – редкий случай, когда воссоединение семьи не очень-то радовало. По моему мнению, лучше бы оставалось все как есть! Так нет ведь!

Я понимал, что не должен так разговаривать с отцом, но сдержаться не мог. Гневом я хотел облегчить себе понимание их поступков. Отец откинулся на спинку стула. По его лицу видно было, что он подавлен.

– Папа, а тебе не приходило в голову, что бы ты ни сделал, какой бы выбор ни совершил, как бы ни поступил, ты всегда будешь виноватым. Всегда будут несчастливые. Всегда кто-то из нас, близких тебе людей, будет на тебя в обиде?

Мы помолчали. Мне не было жаль отца. Ему было пятьдесят два года. Он мог наслаждаться жизнью, любимой профессией, он мог иметь счастливый дом. Вместо этого он оправдывается передо мной, мальчишкой, он боится Татьяны и ему стыдно перед ней. Похоже, в его душе не осталось места для благородного спокойствия, для достоинства, которое очень может пригодиться в оставшиеся годы, все это заменилось чувством вины и угрызениями совести. И только, наверное, мать его любит так, что предпочитает не замечать этих перемен. Я смотрел на отца и думал о том, что он, пятидесятидвухлетний, выглядит на сорок. Его жене всего сорок, она выглядит почти на шестьдесят. И, наверное, эта несправедливость по отношению к близкому мне человеку заставляла меня быть жестким.

Та встреча была тяжелой для нас обоих. Я помню, как, разговаривая с отцом, я хотел вернуть то чувство любви и преданности, которое так связывало нас в прошлом. Но у меня это не получалось – вместо этого была неловкость, раздражение и противное чувство, похожее на презрение, вызванное его стремлением подробно объяснить происходящее между ним и матерью. Я понимал, что презирать не имею права, и весь разговор пытался ни в коем случае не выдать себя. Но чувство не покидало, и под конец разговора я стал разговаривать с ним подчеркнуто вежливо и уважительно. Отец вдруг все понял – появилось чувство вины на его лице, в его жестах. А я подумал, что любовь, а тем более страсть не нужны и не так важны. Гораздо ценнее более приземленное, а потому безопасное чувство верности. Это рассуждение, очень странное для человека моих лет, было итогом моего жизненного опыта.

– Пап, – наконец произнес я, – все нормально. Только вам решать, как вы будете жить. Если вы так любите друг друга – что ж теперь делать… Я остаюсь с Татьяной Николаевной. Пока, на какое-то время. Постарайся у нас не появляться. Не думаю, что встречи с тобой пойдут ей на пользу.

Отец посмотрел на меня, и я вдруг понял, что мы поменялись с ним местами. Отныне я буду исправлять ошибки, сделанные им, и отныне главой этого странного и беспокойного семейства становился я.


– Ты сможешь сегодня встретиться? – Голос матери был просительно веселым. Я ждал ее звонка.

– Да, конечно. Подъеду, куда скажешь. – Я не имел понятия, где они с отцом сейчас живут и как долго ей придется ехать.

– Давай около театра. И тебе удобно, и я буду в центре города.

Ответ матери удивил – мне казалось, что ей захочется, чтобы я приехал к ним.

Моя мать не менялась. Как и семь лет назад, вместо правдивого объяснения, спокойных внятных слов она всхлипывала.

– Мам, ну что ты плачешь? Наверное, все эти годы вы хотели этого. И вот это произошло, – пытался я ее успокоить. Я знал, что люблю ее и приму все ее объяснения, аргументы. Я – сын, а потому всегда буду на ее стороне и буду рад ее счастью. Эта любовь к матери уживалась с жалостью к Татьяне Николаевне и с ответственностью за нее. Впрочем, для ребенка, выросшего в двух семьях, это было не очень удивительно. Разговаривая сейчас с матерью, мне очень хотелось услышать, что ее теперешнее бегство из Кемерова – это не каприз, не тоска по столичной жизни, не всплеск эмоций. Мне хотелось убедиться в том, что это не очередной виток страсти, а осознание, что без отца она жить не может. Конечно, эта была ее жизнь, это было их право решать, но я очень хотел оправдать их обоих и хотел уважать их выбор. Мне пришлось расти без нее, и сейчас я невольно думал о тех, кто остается за кругом их жизни, – о Татьяне и о том человеке, который любил мать и остался в Кемерове.

Мне было бы намного легче, если бы они признались, что их пугает приближение возраста, когда только душевное благополучие облегчает телесные недуги и когда появляется последний шанс исправить ошибки, совершенные в эгоистичной молодости.

Но с матерью я не мог быть суровым. Я давно простил ей ее отъезд, быстро простил эту нынешнюю ложь – причины ее частых визитов в Питер. Я великодушно простил свое заблуждение – весь этот год я был уверен, что она скучает только по мне, видеть хочет только меня и преодолевает эти огромные пространства из-за меня. Она была моей матерью, а потому могла всегда рассчитывать на мое прощение.

– Мы сняли квартиру, в Удельной, – виновато сказала мать на прощание. «Вот каких знакомых она навещала. И чьи поручения выполняла! Конспираторы, блин!» – подумал я и улыбнулся.

– Вы бы еще в Разливе прятались, как дедушка Ленин! Я, кстати, тоже снял квартиру, но жить там не буду.

– Почему, тебе давно пора… И Зоя мне очень понравилась…

– Да, Зоя мне тоже нравится, но пока я переезжать не хочу. Видишь ли, Татьяна Николаевна… Ей сейчас тяжело.

Мать виновато вздохнула и всхлипнула.


Третий за эту неделю разговор состоялся с Зоей.

– Послушай, ничего страшного не произошло. – Моя девушка бодро резала капусту. – В конце концов, твой отец поступил благородно. И, между нами говоря, сомневаться в любви твоей матери к нему нельзя. В их любви вообще нельзя сомневаться. Ты только представляешь, они в таком возрасте начинают все заново?! Им много лет, и кроме этого чувства у них нет ничего! Нет, я уважаю такие поступки!

Зоя бросила капусту и как-то мечтательно посмотрела сквозь меня. Я молчал.

– Но… – продолжила Зоя, – да, Татьяна Николаевна остается одна, но в своей квартире. У нее есть профессия, есть ты. И твой отец не похож на безответственного человека. А ты… Будешь поддерживать с Татьяной отношения, мы будем ходить к ней в гости, вместе посещать твои спектакли… Слушай, ты не переживай, может, все и обойдется. Кстати, хуже, если бы твой отец жил с ней, а бегал к твоей матери! – Тут Зоя спохватилась. – Извини, я как есть, напрямую…

Да, моя девушка была умной, прямолинейной, но наивной. И она не знала, что такое страсть. Страсть, которая преобразилась в невозможность жить друг без друга в почти предзакатном возрасте, потеряв все, что было в предыдущей жизни. Зоя не подозревала о страсти в душе Татьяны, которая превратилась в прощение и некое подобие материнства. Зоя не подозревала, что жена отца была охвачена чувством такой же силы, что и те двое. Что именно страсть помогла ей принять меня, полюбить меня – она любила отца и все, что имело хоть какое-то отношение к нему. Это была настоящая страсть, похожая на самопожертвование. Именно она помогла ей выстроить этот дом почти на пепелище, почти на голой земле. Все трое были сильными людьми, шли через страсть к счастью и рисковали стать абсолютно несчастливыми. Романтизма и трагедии в жизни гораздо больше, чем мы привыкли думать. Совершенно неожиданно я вдруг вспомнил слова Татьяны Николаевны: «Там, где математик найдет всего лишь одно верное решение, художник найдет три неправильных и приспособит их к жизни!» Мне пришло в голову, что только благодаря моей профессии, связанной с музыкой, танцем, с невероятными, зачастую сказочными сюжетами, я еще не сошел с ума от страстей моей семьи.