– Ты рехнулся! – сказала мне Зоя, когда я по телефону поделился с ней переживаниями. – Что такого в том, что взрослый человек будет жить один?! Да, может, они счастливы будут! С одной стороны, они не такие старые, им и одним побыть хочется, а с другой – уже и поспать хочется, и на кухне возиться сил нет.

– Ты не знаешь Татьяну! Она вынослива и больше тридцати ей никто не дает. И потом, отец сейчас все время пропадает на работе…

– Ну, на то он и мужчина, чтобы на работе пропадать! – Зоя усмехнулась: – А Татьяна пусть собой занимается и наукой своей. А то она тебе все… Ты что такое в голову себе вбил? Значит, так, ты сегодня же рассказываешь все своим. Потом берешь необходимое и едешь сюда. Я тебя буду ждать. На ужин у нас сегодня – морские гады. И вкусно и не калорийно!

Положив трубку, я понял, что Зоя права и что я дурак! Немного подумав, я решил, что мои опасения не напрасны. Слишком хорошо я знал людей, с которыми жил. Слишком непростая ситуация у нас всех была, а потому, что бы кто ни говорил, я должен быть очень осторожен. У меня нет права обидеть своих близких. Они такое право имели, я – нет! День я завершил в отвратном настроении – так всегда бывает, когда предстоит сделать неприятное дело.

С вечерней репетиции я ушел раньше. Не пошел по обыкновению пешком, а, не в силах больше откладывать разговор, взял машину. Почему-то в этот раз я обратил внимание на то, что в нашем доме лифт точно так же гремит цепями и тросами, как и тогда, в первое мое посещение, хотя лифт давно заменили на новый. «Точно привидение!» Я открыл дверь квартиры.

Меня удивил полумрак и какой-то нежилой дух. Пахнуло чем-то старым, мокрым. «Ну да! Я же раньше приехал. К моему приходу пахнет вкусным ужином!» – догадался я.

– Кто дома? Я пришел! Раньше вырвался. День сегодня какой-то…

Ответа не последовало. Я прошел в комнату. Здесь было темно, и я, двигаясь к выключателю, продолжал говорить:

– А у меня новость! Хорошая! Я скоро перееду. А точнее – наверное, завтра! Буду здесь неподалеку жить, но чуть-чуть ближе к Академии. Место хорошее… Ну ты же понимаешь, мы с Зоей решили, что будем жить вдвоем. Вас стеснять не будем, и потом, она дома торчит все время, макеты рисует… Но, – тут я нащупал выключатель, – в субботу мы приглашаем к нам в гости. Устраиваем праздничный обед.

Я замолчал и включил свет. Люстра привычно осветила центр комнаты, оставив темные загадки углов. Так было всегда, и по вечерам Татьяна Николаевна включала маленькие настольные лампы, которые добавляли необходимое освещение. Сейчас сумрачная комната казалась пустой.

– Кто-нибудь есть здесь?

В комнате я никого не увидел. В глубине души я опасался ответа, который перечеркнул бы все мои планы. Я точно знал, что, если замечу хоть намек на протест или огорчение, я никуда не перееду. Впрочем, ответа не последовало, никакого.

– Так что – в субботу ужин при свечах! – Я догадался обратиться в темный угол комнаты, где стояло большое кресло, в котором любила сидеть Татьяна Николаевна.

– Слышу, – прозвучало наконец, и опять повисла тишина.

– Ты не против? Если что – скажи… Это же не сию минуту надо делать. – Я, удивленный мизансценой, решил смягчить ситуацию.

– Я – не против. Только жаль, что в этом доме никого не останется. Кроме меня.

– Как? А отец? Вы будете вдвоем, а я буду к вам приезжать. Даже приходить, так это близко. И Зоя! С ней очень легко!

– Нет, не получится.

– Что – не получится?

– Не получится приходить к вам вдвоем.

– Это ты о чем?

– Об отце. Он ушел.

– Куда? – Я почувствовал себя совершеннейшим идиотом, а еще меня стала раздражать Татьяна Николаевна своей медлительностью и немногословностью. Казалось, слова из нее надо вытаскивать клещами.

– К твоей матери.

Я потерял дар речи. А когда смог говорить, ахнул.

– Он что же, в Кемерово уехал?! – Ничего другого мне в голову не пришло.

– Нет, – жестко отрезала Татьяна. – Это она приехала сюда. Ушла от мужа и вернулась в Питер. А заодно и к твоему отцу. Видимо, они любят друг друга.

– Видимо, – машинально подтвердил я и почувствовал, что я сейчас упаду замертво.


«Я устал, очень устал! Безумно! Устал от привыкания к чужому дому, от вечного напряжения, страха сказать что-нибудь лишнее, устал от необходимого умолчания, от преднамеренного невнимания! Устал от шероховатостей и неровностей отношений! Я устал от этих людей, которые, казалось, придумали себе развлечение – усложнять жизнь всему свету. Я вырос из этой истории, из этого конфликта, из этой трагикомедии. К дьяволу! Я – могу и хочу жить один, с Зоей. Я хочу на свой новый диван, в свою полупустую квартиру, где все просто, ясно и где все слова употребляются в своем прямом значении. Нет больше сил думать, что происходит между отцом, матерью и Татьяной. Все! Уезжаю!» – все это промелькнуло в моей голове, и я набрал телефон Зои.

– Я сегодня не приеду. Объясню все потом. – Я дал отбой прежде, чем раздался возмущенный возглас.


Огорошенный, я неудобно сидел на стуле и не мог пошевелиться. То, что я сейчас услышал, не укладывалось в моей голове, не вязалось со здравым смыслом и входило в противоречие с моими жизненными планами. Я еще не осознал происшедшее, но уже совершенно четко знал, что никуда переезжать я не имею права. Я точно знал, что оставлять жену отца одну сейчас было равносильно тому, что оставить меня одного, двенадцатилетнего, тогда, много лет назад. Я понимал, что никакие материальные бонусы – деньги, еда, одежда, лекарства – не перевесят то, что убивает быстрее, чем яд. А именно – одиночество. Будь на моем место кто-нибудь другой, он, может, и относился бы не так серьезно к происшедшему. В конце концов, сотни семей распадаются и при более нелепых обстоятельствах. Но я прожил эти годы так спокойно благодаря этой женщине. На моих глазах она, совсем молодая, строила дом и семью, не имея никаких подручных материалов, кроме собственной любви, мужества и снисходительности. Я отлично понимал, что отца простить очень сложно, а ей приходится это делать дважды, даже трижды. Прощать измену, ребенка от другой женщины и окончательный уход из семьи. Но ей уже не двадцать лет, и то, что пережилось тогда, может не пережиться сейчас. И еще. Я сейчас, как никогда, почувствовал в ней соратника, друга. Мне бы, выросшему дураку, радоваться, что мои родители все-таки одумались, что отец решился на такой смелый в его возрасте шаг, что мать будет счастлива и что у меня, выросшего, в конце концов будет семья! Но я не радовался. Я их не мог осуждать, но я не радовался ни за них, ни за себя. Выходило, что причиной всех наших передряг была страсть, этот вечный двигатель, работающий на нескончаемых человеческих эмоциях.


Я наконец понял, что сидеть на этом дурацком стуле я больше не могу, встал, потер ногу и обнаружил, что все это время сидел на маленькой чернильнице от старого письменного прибора.

– Таня, а что здесь делает чернильница? – Я впервые в жизни обратился к ней по имени.

Она чуть пошевелилась в кресле и глухо сказала:

– Я делала уборку, когда он позвонил.

– Понятно. Брюки на выброс, на ноге синяк. На стуле надо менять обивку. – Я немного сгустил краски – чернила в этой древней хрустальной банке давно высохли.

Но Татьяна ничего не ответила.

– Тань, вставай. – Я еще раз попытался расшевелить Татьяну. – Давай поедим, я сегодня голодный целый день, а завтра столько репетиций!

– Разогреешь сам?

– Нет, не разогрею. Тань, покорми меня. Думаешь, я не ошарашен этим известием?

– Думаю, нет! – со злостью ответила Татьяна. – Ты знал, что твоя мать приезжала в Питер по нескольку раз в месяц!

– Да, я знал и даже встречался с ней. Но вряд ли это можно ставить мне в вину. И потом, я же не мог спрашивать, почему она это делает. А отец молчал…

– Зачем все это? Почему? Неужели нельзя было развестись тогда…

– Нельзя, Тань, тогда мать уехала к другому… – Я ударил наотмашь, но это был единственный способ ее расшевелить. И я не ошибся. Она наконец встала с кресла, вернее, вскочила и, повернувшись ко мне, закричала:

– Откуда вы все взялись на мою голову?!

Я не удивился злости. Я удивился лицу, которое увидел. Передо мной была почти старуха. Старуха сорока лет, которую второй раз бросил муж.

Глава четвертая

С отцом мы встречались в пирожковой, которая находилась на полпути от гаражей к дому. Это заведение мы оба очень любили. В меру чисто, в меру людно, но кофе с молоком и пирожки с тремя видами начинок исправляли все недочеты.

– Это – ливер, это не мясо! Но как же вкусно! – Отец повторял это каждый раз, когда мы туда заскакивали. Я больше всего любил там окрошку, которую делали летом, и жаренные в масле беляши. Тесто под языком скатывалось в мокроватый комок, масленая шкурка тянулась, а начинка брызгала мясным соком. Я даже не мог говорить от удовольствия. На этот раз от запаха пережаренного масла меня тошнило, словно барышню.

– Что ты хотел мне сказать? – спросил я отца, который сидел передо мной и как-то несчастно пил сиротский чай из стакана.

– Ну, ты же сам понимаешь…

– Я – ничего не понимаю. Вообще!

– Слушай, ну что делать, если так получилось все в этой жизни?! Да, сложно, не очень красиво, тяжело! Но никто не застрахован…

– Господи, пап, я не вижу своего места в этой мелодраме. А, согласись, для любого человека это важно? Важно его место в семье.

– Что ты имеешь в виду? Ты – мой сын! Тебя любит мать, к тебе прекрасно относится Татьяна. Вот это и есть твое место. Место человека, которого все любят.

Я слушал его и понимал, что мой собственный отец меня не слышит. Хотелось напомнить ему, как тяжело мне дался переезд к нему в дом семь лет назад. А до этого я переживал, что вижу его всего три раза в неделю. Мальчишкой я успокаивал мать, которая изводила себя угрызениями совести. А сейчас меня, взрослого, самостоятельного человека, ставили в крайне затруднительную ситуацию – я хотел жить отдельно, со своей девушкой, но именно я должен был взять на себя заботу о человеке, которому сейчас тяжелее всего. Глядя на отца, я раздражался от его, как мне казалось, нарочитого недоумения: «О чем вы говорите?! Что тут сложного?!»