Потом я вернулась в спальню и снова легла рядом с мамой, которая негромко похрапывала. Я плюхнулась поверх одеяла. У кровати с маминой стороны валялись какие-то журналы, их я и читала до самого вечера.

И знаешь, Сьюзан, меня кое-что и в моем поведении беспокоит. Отопление выключилось в одиннадцать, и комната очень быстро остыла, но я даже не удосужилась залезть под одеяло. Наверное, мне казалось, что раз я лежу поверх, то это просто за компанию, но стоит мне разобрать нормально постель, и это будет означать, что отец уже никогда не вернется. Как бы то ни было, я отключилась, а когда проснулась, у меня зуб на зуб не попадал, я просто вся задубела. Я тыкала пальцем в кожу, там оставалась ямка, но я ничего не чувствовала. Вообще-то это было довольно занятно — вроде как умереть.

Я несколько раз это проделала, потом натянула мамино пальто — какой смысл мучить себя переохлаждением только из-за того, что папашка немного спятил, — но под одеяло все равно не легла. Когда я проснулась во второй раз, солнце уже было кроваво-красным, и я на себя разозлилась. Пускай уже поздно, но еще есть надежда, что папа вернется, и если я не стану спать, а останусь бодрствовать, то утро никогда не придет. Чушь, конечно, но именно так я тогда подумала.

Первое, что сказала мама, проснувшись, было: «Он так и не пришел».

Второе: «Что это ты делаешь в моем лучшем пальто?»

Вот тебе и все последние новости. Будут новые — напишу.

Целую,

Джемма.

P.S. Во всем этом виновата ты. Если бы ты не уехала работать в Сиэтл, где ты ни одной живой души не знаешь, ты бы не страдала от одиночества и не требовала новостей с родины, а значит, моей жизни не было бы нужды рассыпаться в прах только затем, чтобы тебе угодить.

P.P.S. Это была шутка.

3

Зазвонил мой мобильник. Это оказался Коди. Это, конечно, не настоящее его имя. Его настоящее имя — Алоишиус, но, когда он пошел в школу, выяснилось, что никто из сверстников не в состоянии его выговорить. Максимум, на что они оказались способны, было «Уиши».

— Мне нужно прозвище, — объявил Коди родителям. — Такое, чтобы люди могли произнести.

Мистер Купер (Аонгас) смерил взглядом миссис Купер (Мэри). Он с самого начала был против того, чтобы называть сына Алоишиусом. Кто-кто, а он отлично знал, что такое волочить с детства ярмо непроизносимого имени, но его более набожная жена настояла на своем. Алоишиус был наречен в честь святого Алоизия — из высшего пантеона святых, который в девятилетнем возрасте принял обет целомудрия, а в двадцать три года умер, заразившись чумой от больных, за которыми ухаживал. Называться в его честь было необычайно почетно.

— Правильно, придумай себе прозвище. Любое, какое тебе нравится, сынок, — великодушно заявил мистер Купер.

— Я себе выберу… Коли! Пауза.

— Коди?

— Коди.

— Это смешное имя, сынок. Может, другое какое-нибудь придумаешь? Например, Пэдди. Или, скажем, Бутч.

Коди-Алоишиус заносчиво тряхнул головой:

— Можешь меня высечь, если хочешь, но меня теперь зовут Коди.

— Высечь? — опешил мистер Купер. Он повернулся к миссис Купер. — Что за книжки ты мальчику читаешь?

Миссис Купер зарделась. «Жития святых» была очень хорошая и поучительная книга. Разве она виновата, что они все кончают сваренными в кипящем масле, растерзанными градом стрел или забитыми до смерти камнями?

Коди — единственный из известных мне людей, кто считает, что у этих самых святых было «предназначение». Он два года провел в семинарии, изучая рудименты служения церкви (и особенно — как пороть нерадивых), прежде чем, как он выражается, «образумился и понял, что никакой я не святой, а просто-напросто „голубой“.

— Вот что, Джемма, — говорит мне Коди, — тебе надо быть мужественной.

— О господи, — говорю я, потому что, раз Коди велит мне быть мужественной, значит, он собрался сообщить мне нечто поистине ужасное.

Коди смешной парень. Он очень честный, причем подчас по-идиотски честный. Если его попросить: «Ты мне скажи, только честно, по-настоящему честно: видно через платье, что у меня целлюлит?» — он душой кривить не станет, так все и выложит.

Конечно, мало кто станет задавать такой вопрос, ожидая утвердительного ответа. Обычно такое спрашивают, пребывая в самонадеянной уверенности, что после месяца работы над телом — специальными кремами, французскими упражнениями «для похудания» по три раза на дню, истязаниями себя «антицеллюлитными» колготками и невероятно тугой юбкой с лайкрой — ответом будет категорическое НЕТ.

Однако Коди — тот единственный человек, который честно признается, что видит некоторое подобие «апельсиновой корки». Не думаю, что он делает это из природной жестокости; скорее он берет на себя роль Адвоката Дьявола, чтобы уберечь близкого человека от насмешек окружающих. Он, можно сказать, не признает никаких надежд и считает, что заблуждение, основанное на чрезмерном оптимизме, делает из нас дураков и дает всему остальному миру незаслуженное преимущество.

— Речь идет о Лили, — объявил он. — Лили Райт, — повторил Коди, не дождавшись от меня ответа. — О ее книге. Она вышла. Называется «Колдунья Мими». В субботу будет рецензия в «Айриш тайме».

— Откуда ты знаешь?

— Вчера кое с кем говорил. — Коди с кем только не знаком! С журналистами, политиками, владельцами ночных клубов. Он работает в Министерстве иностранных дел и чем-то напоминает Кларка Кента: днем — серьезный, честолюбивый, «правильный», пока не кончится рабочий день, — тогда он сбрасывает с себя свою чопорность и мчится по всевозможным тусовкам. Многие новости он в результате узнает раньше других.

— И хорошая рецензия? — Губы меня не слушались.

— Да вроде.

Сто лет назад я слышала, что Лили добыла себе контракт с каким-то издательством; от этой несправедливости у меня челюсть отвалилась. Это я должна была писать книгу; я так часто об этом говорила… И что, если моя литературная карьера так и ограничится тем, чтобы читать чужие книги, давать о них убийственные отзывы и заявлять: «Какая чушь! Я бы и во сне в сто раз лучше написала!»

Какое-то время, проходя мимо книжного, я заскакивала внутрь и искала глазами книжку Лили, но ее все не было, и поскольку прошло так много времени — больше года, — то я решила, что свершиться этому не суждено.

— Спасибо, что сообщил.

— Ноуэл не вернулся?

— Пока нет.

Коди прищелкнул языком:

— Господь сначала закрывает перед тобой одну дверь, а затем захлопывает другую — прямо перед носом. Что ж… Знаешь что? Позвони, если я тебе понадоблюсь. — Со стороны Коди это было высшим проявлением заботы, я растрогалась.

Я закрыла мобильник и взглянула на маму. Глаза у нее горели от возбуждения.

— Это отец?

— Нет, мам. Мне очень жаль. — Половина утра среды уже прошла, и настроение у нас обеих было хуже некуда. У нее был такой несчастный вид, когда она сегодня встала. А потом, проходя на кухню мимо входной двери, она тяжело вздохнула:

— Господи Иисусе, святая Мария и Иосиф, цепочку открытой оставили. — Потом пригляделась. — Да и врезной замок…

Она торопливо прошла в кухню и оглядела заднюю дверь.

— Задняя дверь тоже только на один ключ закрыта, и сигнализация не включена. Только не говори, что и окна не заперты! — Похоже, у папы было заведено на ночь запирать дом покрепче Форт-Нокса.

— Почему ты ничего не заперла? — спросила мама. Она меня не упрекала, просто удивлялась.

— Я и не знала, что нужно.

Она удивилась еще больше и после паузы произнесла:

— Ну а теперь знаешь.

Я собиралась ехать на работу, но мама выглядела такой потерянной и по-детски беспомощной, что я позвонила Андреа узнать, как идут дела; она удивила меня, сказав, что прощальный прием удался, что эти мануальные терапевты горазды повеселиться, все норовили разделить букеты алтея надвое, называя это «диск выскочил». У меня сложилось впечатление, что одного она вчера подцепила.

Андреа сказала, мне незачем приезжать, что было с ее стороны весьма любезно, поскольку очистка поля сражения после конференции — дело не из легких. Отправка делегатов в аэропорт, возврат кресел, осветительных приборов и экранов тем, у кого они были взяты напрокат (экраны, впрочем, так и не были доставлены — считай, одним делом меньше), торг с отелем по поводу счета — много всего.

В ответ на ее любезность я вкратце поведала Андреа, что же на самом деле случилось с моим отцом.

— Кризис среднего возраста, — заверила она. — На какой он машине ездит?

— «Ниссан Санни».

— Правильно. Не удивлюсь, если теперь он ее продаст и купит красную «Мазду МХ5», после чего довольно быстро очухается.

Я вернулась на кухню и обрадовала маму этим известием. Но она только сказала:

— На красные машины страховка дороже, я где-то читала. Я хочу, чтобы он вернулся.

Она сидела, поставив локти на стол, который до сих пор был усеян остатками вчерашнего завтрака: тарелками, ножами в масле, чашками. Когда я вчера убирала разбитую посуду, я не стала трогать стол, решив не вторгаться в мамины владения. Она очень гордится своим домом — по крайней мере, в обычных обстоятельствах, — но сейчас она даже не замечала царящего вокруг беспорядка. Я попробовала было начать прибираться и составила стопкой тарелки для хлеба, но стоило мне взяться за тарелку из-под папиной овсянки, как мама закричала: «Нет!» — выхватила ее у меня и поставила себе на колени.

Потом она снова набрала папин служебный номер. Начиная с половины девятого она звонила ему примерно раз в пять минут, но всякий раз натыкалась на автоответчик. Сейчас было уже половина одиннадцатого.

— Джемма, а мы не можем поехать к нему на работу? Я прошу тебя. Мне нужно его повидать.

Невыносимо было видеть ее в таком отчаянии.

— Давай дождемся, когда сможем с ним поговорить. — Что, если мы явимся к нему в контору, а его там нет? Лучше не рисковать. — Мам, ты не против, если я выскочу на десять минут?