— Ему придется возвращаться за одеждой, — проговорила мама.

Я бы не стала на это рассчитывать.

— В последнее время он был какой-то рассеянный, — продолжала она. — Я тебе говорила.

И мы даже гадали, не есть ли это начальная стадия болезни Альцгеймера. Тут меня осенило. У него и впрямь Альцгеймер. Он не в своем уме. Где-нибудь мотается сейчас на машине с безумным взором и называет себя российской княжной Анастасией. Надо предупредить полицию.

— Какой у него номер машины?

Мама удивилась:

— Я не знаю.

— Почему это?

— А зачем мне? Я эту машину никогда не вожу, только пассажиром езжу.

— Надо узнать, потому что я его тоже не знаю.

— Да зачем он нам?

— Затем, что мы не можем просить полицию разыскать синий «Ниссан Санни» с пятидесятидевятилетним водителем за рулем, который возомнил себя последним из дома Романовых. Где у тебя документы и все такое?

— На полке в серванте.

Однако поиск в «кабинете» отца результатов не дал. Никаких документов на машину там не оказалось, а от мамы толку было немного.

— Это ведь казенная машина?

— Кажется.

— Тогда я позвоню ему на работу. Кто-нибудь, его секретарша или еще кто, нам поможет.

Я набрала прямой отцовский номер, в глубине души понимая, что он не ответит. Где бы он сейчас ни находился, это наверняка не работа. Закрыв рукой трубку, я велела маме поискать номер полицейского участка. Но не успела она подняться с кресла, как к телефону кто-то подошел. А именно — отец.

— Папа? Это ты?

— Джемма? — с опаской отозвался он. В самом этом факте не было ничего необычного — отец всегда отвечал по телефону с каким-то сомнением. Да и не без оснований, поскольку я звонила ему только в трех случаях:

1. Сообщить, что у меня сломался телевизор, и попросить приехать с инструментами.

2. Сказать, что мне пора стричь газон, и попросить приехать с газонокосилкой.

3. Сообщить, что моя входная дверь требует покраски, и попросить приехать с валиками, кистями, малярной лентой и всем прочим, а заодно захватить большой пакет с шоколадками.

— Папа, ты, значит, на работе. — Бесспорное утверждение.

— Да, я…

— Что случилось?

— Послушай, я собирался тебе попозже позвонить, у нас тут запарка. — Он тяжело дышал. — Похоже, у нас произошла некоторая утечка конфиденциальной информации, и конкуренты готовятся выпустить пресс-релиз — новый продукт, практически идентичный, промышленный шпионаж и все такое.

— Папа!

Прежде чем продолжить, я должна рассказать, что мой отец работает в отделе сбыта большой кондитерской фабрики. Название не скажу, поскольку, учитывая сложившуюся ситуацию, не собираюсь делать им бесплатную рекламу. Сколько я себя помню, он всегда работал в этой компании, и одним из преимуществ его работы было то, что продукции разрешалось брать сколько хочешь — бесплатно. Поэтому наш дом был вечно завален шоколадом, а меня очень любила вся улица. Вряд ли сверстники так бы тянулись ко мне, если бы не дармовые конфеты. Естественно, нам с мамой было строжайше запрещено покупать что-либо, произведенное конкурентами — дабы «не давать им преимуществ». Хотя мне был ненавистен этот диктат, который вообще-то и диктатом-то не назовешь — папа всегда был для этого чересчур мягкотел, сил противостоять ему во мне не находилось, и как бы нелепо это ни звучало, но когда я впервые попробовала «Ферреро Роше», то ощутила угрызения совести. Я понимаю, это не конфеты, а смех один, особенно то, как они себя рекламируют, но на меня они произвели большое впечатление, в первую очередь своей идеально сферической формой. Однако, когда я между делом посоветовала папе, что его фирме пора попробовать себя в конфетах в форме шарика, он грустно на меня посмотрел и произнес: «Ты ничего не хочешь мне рассказать?»

— Пап, я тут у мамы, она очень расстроена. Что происходит? Может, объяснишь? — Я говорила с ним не как с отцом, а как с дерзким мальчишкой, который творит невесть что, но стоит ему попенять — и он тут же возьмется за ум.

— Я собирался тебе попозже позвонить и все объяснить.

— Ну вот и объясни.

— Мне сейчас неудобно говорить.

— А вот это зря. — При всей грозности моего тона в глубине души у меня зрел страх. Я рассчитывала, что стоит мне заговорить строгим голосом — и он обмякнет, но этого не случилось.

— Папа, мы с мамой очень о тебе беспокоимся. Нам кажется, ты немножко… — Как бы это сказать? — Немножко нездоров. В душевном плане.

— Я здоров.

— Это ты так считаешь. Психически нездоровые люди очень редко отдают себе отчет в своей болезни.

— Джемма, я понимаю, в последнее время я как-то отдалился. Я это прекрасно понимаю. Но это не из-за душевной болезни.

Разговор пошел совсем не так, как я рассчитывала. Совершенно не так. Да и говорит он нормально — не как псих. И никакого раскаяния в голосе. Он говорит, как будто знает нечто такое, чего не знаю я.

— Что происходит? — спросила я упавшим голосом.

— Я сейчас не могу говорить, у нас проблема, требующая неотложного решения.

Я возмутилась:

— А по-моему, твоя семейная жизнь куда важнее, чем какой-нибудь шоколадный батончик с начинкой «Тирамису».

— Тише! — прикрикнул отец. — Хочешь на весь мир растрезвонить? Зачем я тебе только рассказал!

С перепугу я лишилась дара речи. Папа на меня никогда не кричит.

— Я позвоню тебе, как только смогу. — Его голос был суров. Так обычно говорят… даже смешно… так обычно говорят отцы.

— Ну что? — кинулась ко мне мама, едва я положила трубку.

— Он перезвонит.

— Когда?

— Как только сможет.

Я кусала костяшки пальцев и не знала, что делать дальше. В такой ситуации бывать мне еще не доводилось. Не было ни прецедента, ни инструкций, как себя вести. Оставалось только ждать. Ждать известия, которое не сулило ничего хорошего. А мама все приставала:

— Ну, как ты думаешь? Джемма, как ты думаешь? — Как будто это не она, а я взрослая и знаю ответы на все вопросы.

Хорошо еще, я не напустила на себя бодрый вид и не предложила выпить по чашечке чаю. Или, еще того хуже, по кружечке пивка. Я вообще не считаю, что чаепитием можно решить какую бы то ни было проблему, и дала зарок, что нынешний кризис не обратит меня в поклонницу чая. Ни за что.

Я подумывала подъехать к отцу на работу и поговорить с глазу на глаз, но, коли он как раз разгребает свой кризис под кодовым названием «Тирамису», меня к нему вряд ли подпустят.

— А где же он теперь будет жить? — жалобно вопрошала мама. — Из наших друзей его никто к себе не пустит.

Она была недалека от истины. В кругу родительских друзей так было заведено: мужья держали в руках семейный бюджет и ключи от автомобиля, а жены — бразды правления. Женщины решали, кому приходить, а кому уходить, так что даже в том случае, если кто-то из друзей имел неосторожность пообещать отцу приют, жена его и на порог не пустит — из солидарности с мамой. Но если не с кем-то из друзей, тогда где он еще может жить?

Отец уже виделся мне в побитой плесенью жалкой комнатушке с газовой горелкой и ржавым чайником.

Без мамы и домашнего комфорта ему долго не протянуть. Три вечера поиграет в гольф, а как чистые носки понадобятся — мигом домой прибежит.

— Когда он перезвонит? — снова спросила мама.

— Я не знаю. Давай включим телевизор.

Пока мама делала вид, что смотрит «Сансет-Бич», я написала первое письмо Сьюзан. Сьюзан (которую я называю «моя милая Сьюзан» — чтобы отличить от всех других Сьюзан, которые не такие милые) составляла одну треть компании, куда, помимо нее, некогда входили я и Лили. После великого раскола она осталась на моей стороне.

Каких-то восемь дней назад, 1 января, она перебралась в Америку, в Сиэтл, там у нее был двухгодичный контракт на работу в пиар-отделе одного крупного банка. Сьюзан рассчитывала, что за эти два года сумеет отхватить себе какого-нибудь умника из «Майкрософта», но выяснилось, что они все там работают по двадцать семь часов в сутки, так что на личную жизнь и ухаживание за Сьюзан времени совсем не остается. Пока что она заполняла паузу разнообразными видами кофе, маялась от одиночества и с жадностью впитывала все новости.

Детали я пересказала вкратце и нажала «Отправить». Компьютер у меня ого-го — только что мысли мои не читает. Мне его выдали в конторе, в порядке презента. Ну да, как же! На самом деле эта машина меня только еще больше поработила — теперь со мной можно было связаться любым угодным им способом и в любое время. А весит этот кирпич столько, что у моей почти самой лучшей сумки (есть одна получше) порвалась подкладка.

Когда «Сансет-Бич» закончился, а папа так и не позвонил, я сказала:

— Это неправильно. Я ему еще раз позвоню.

2

ТО: Susan…inseattle@yahoo.com

FROM: Gemma343@hotmail.com

SUBJECT: Папа ушел, по-прежнему главная новость

Ну вот, новостей прибавилось. Когда ты все узнаешь, тебе понадобится валиум, так что не читай, пока не запаслась таблеткой. Иди же, иди.

Вернулась? Готова? Молодец. Мой отец, Ноуэл Хоган, завел любовницу. Дальше — больше. Ей 36 лет. Всего на четыре года старше меня.

Где он ее отхватил? Сама-то как думаешь? На работе, конечно. Она его — господи, какая банальность! — личная помощница. Ее зовут Колетт, от прежнего сожителя у нее двое детей, девочка девяти лет и мальчик — семи. Замужем она не была. Узнав об этом, мама заметила: «Ничего удивительного. Зачем покупать корову, когда можно и так иметь молоко?»

По слухам, они очень тесно работали над новым продуктом — шоколадным батончиком «Тирамису» и на этом сблизились.

Да, про «Тирамису» я уже Сьюзан рассказывала. Я знаю, что это тайна, а я обещала отцу держать язык за зубами, но Сьюзан так возбудилась от этой темы, что я не удержалась и все разболтала. Она бы с радостью сочинила труд на тему: «От карамели до хрустящих „Китти-Кэт“ — куда идет шоколад в XXI веке?» «Ты только представь себе, какие для этого придется провести изыскания», — говорит она.